| Прибавьте, что тогда историческая почва буквально горела под ногами, и шестилетний хлопец по развитию заткнул бы за пояс нынешнего десятилетка. Разорение среднего дворянства началось не сразу; оно долго боролось и среди этой борьбы на последние выкупные воспитывало нас. Следующие поколение уже не на чт было воспитывать разорившимся, но за то на смену явились к нам в школу новые элементы. Кто они были, откуда, проследить очень трудно, но непосредственно следовавшие за нами поколения молодежи были уже на половину лишены исторической традиции, и это било в глаза. Почва для нашего идеализма, сплошного, однородного, кипучего была поколеблена. Между моими младшими товарищами можно уже было заметить экземпляры, у нас совершенно невозможные. Его не втянешь никуда, не заразишь ничем. Все наши великодушные и доблестные порывы ему совершенно чужды. Сидит себе и долбит, не общаясь ни с кем, и что у него в середке - никто не разберет. Дальше их все становилось больше, а крепкий, могучий, краснощек, наш дворянский класс все хилее. Отцы из сытых дворян с басовым смехом и в хороших широчайших шубах и вязаных шарфах исчезли, появились в приемных матери-старушки, священники, опекуны нахального вида, краснокожие лавочники, бритые ветхозаветные чиновники, все перепуталось, перемешалось. Нам можно было идти дружно всей стеной, здесь начались перегородки, кружки, шепот, потому что с некоторыми юнцами стало невозможно иметь дело. Это очень важный момента, - уничтожение цельности, перерыв традиции. Важен он потому, что школа сейчас же лишилась своего культурного значения. Молодежь перестала быть органическим целым, стала пестрой толпой. Прежний дух исчез, остались казенные программы и занятия. Какое бы там ни было воспитывающее значение школы, но оно все в этом духе. Исчез он, и воспитание кончено. Остались экзамены, дипломы и чисто внешняя дисциплина. Целый ряд поколений так и пошел стадом, проявляя самую невозможную пестроту. Прибавьте к этому моменты чисто исторические. Сербское движение, восточная война все-таки еще кое-как подогревали даже эту разношерстную молодежь, подогревали ее в национальном смысле, чему, например, мы были совершенно в свое время чужды. |
| Не понимаю, чего надо этой моей бессознательной темной бездне. Я вот скучаю по Елене, хочу ее видеть. Можно сказать, это страданье. Но ведь сколько же раз было так, что девушка к тебе со всей душой, а ты... ты опять страдаешь, но страдаешь уже не от любви, а от скуки. Неужели красота любви только в искании ее, только в процессе преодоления препятствий? Из своего опыта приходится выводить, что любовь обусловливается почти исключительно чисто-психологическими причинами. Неужели она диктуется только известной душевной организацией? Грустно все-таки. «И будете два в плоть едину...» 209 Нет. Наша жизнь – сон 210 , и во сне-то мы все рвемся, все никак не можем успокоиться. Ведь опасно успокаиваться-то. Не значит ли это – умереть? Берлин. 9 июля (26 июня) 1914 г. Не писал в дневник еще с Москвы. С тех пор ушло много времени. Во-первых, увидал Берлин 211 ; во-вторых, познакомился с Хвостовской и фон-Бреннером. Эти 2 пункта я, вероятно, буду очень долго анализировать, т. к. их сложность очень и очень велика. Т. к. сегодня как раз произошел разрыв и, по-видимому, окончательный Софи и дяди Илюши, и мне пришлось вести с первой очень откровенный разговор, то я начну не с Берлина, а лучше с этой тифлисской пары. Познакомился я с ними в вагоне, в который я сел в «Александрове». Т. к. мой голод до женщин продолжался и после Варшавы, то, увидевши в своем купе молодую девушку, я поспешил стать ближе к ней. Против нее (они сидели у окна) оказался какой-то господин, говоривший не то хриплым, не то басовым голосом, почти все время шутивший со своей собеседницей. Не знаю, с чего начался разговор. Но первые темы были по поводу немецкого начальства, которое приходило отдавать наши паспорта, взятые русской полицией на границе, и осматривать багаж. Все мы смеялись, изучая немецкие порядки и обычаи, и познакомиться было, конечно, очень легко. Кроме того, собеседник, оказавшийся потом дядей Илюшей, был очень разговорчив и любезен, как и всегда, так что мы с ним, сидя рядом, очень скоро разговорились о науке, об университете, об учительстве и пр. Я скоро узнал, что он учитель, директор коммерческих классов в Тифлисе, узнал, что он едет в Тифлис лечить глаза. Девица все время была не очень разговорчива, отчасти уклончива. Я продолжал некоторый эксперимент. Уйдя как-то из купе, я оставил на лавке эстетику Гамана 212 . Девица уж, наверно, думал, заинтересуется, ну, мол, и как же она потом со мной заговорит? Как потом сказал мне Илюша, она тотчас же бросилась посмотреть на книжку и была очень удивлена. Они оба приняли меня за комми. Завязавши потом разговор с ней, я не нашел следов знакомства с тем, что я читаю книги по эстетике. Она была очень осторожна. Потом она неоднократно говорила: «Я очень тактична». Я это понял в особом смысле и записал в свою записную книжку, где у меня для Софи особая графа. |
| При записи музыки для клавишных в XV-XVII вв. было распространено и др. решение проблемы диапазона: использовались нотоносцы с бóльшим, чем 5, числом линеек (см. пример 8, из Первой токкаты Дж. Фрескобальди: в партии правой руки использован 6-линейный нотоносец с ключом «соль», в партии левой руки - 8-линейный нотоносец с ключами «фа» и «до»). В таких случаях для удобства исполнителя выставлялись сразу 2 ключа, охватывающие в совокупности необходимый диапазон; то же встречается в западноевроп. пособиях по муз. грамоте и композиции. Пример 8. Использование ключей и нотоносцев в Первой токкате Дж. Фрескобальди (1637 Пример 8. Использование ключей и нотоносцев в Первой токкате Дж. Фрескобальди (1637 Новое время вносит существенные изменения в ключевую нотацию. С нач. XVII в. в западноевроп. муз. теории и практике постепенно осуществляется переход от вокального по своей природе восприятия высоты звука, связанного с движением в небольшом (условно октавном) диапазоне, к инструментальной - органной и клавирной - модели высотного пространства с ее широкой тесситурой. С посл. трети XVII в. появляются дискуссии о целесообразности употребления различных позиций 3 ключей (f, c, g) и версии более или менее радикальных «упрощений» ключевой нотации. Подобно тому как в области ладовой теории примерно в это же время 12 ренессансных ладов сменились двумя - мажором и минором, былое разнообразие К. н. оказалось значительно сокращено: к кон. XVIII в. скрипичный и басовый ключи в клавирной нотации выдвинулись на первый план и оттеснили прочие. С кон. XVIII в. основной употребительной комбинацией для полного ансамбля вокальных тесситур являются «обычные» ключи. Со 2-й пол. XIX в. «обычные» ключи в светской музыке становятся архаизмом и превращаются в знак принадлежности высокой традиции, сохраняясь до нач. ХХ в., как правило, в нотации духовной музыки. Вместо них нотация полного ансамбля вокальных тесситур с кон. XIX в. ограничивается скрипичным и басовым ключами за счет записи теноровой партии в скрипичном ключе с тем или иным обозначением переноса на октаву вниз: |
| - Нет, нет, книг я не возьму сегодня с собою. Я все уроки выучила! — солгала я чуть не в первый раз в моей жизни и тут же густо покраснела до корней волос. Но старик не заметил ни моей лжи, ни румянца, залившего мои щеки. - Умница! Умница, что выучила, — похвалил он. — А вот закройтесь-ка да застегнитесь получше… Ишь погода-то какая! Так и рвет! Так и рвет! Да и мороз к тому же злющий. Настоящий крещенский морозец. Потеплее кутайтесь! Долго ли до греха! — заботливо запахивая на мне бурнус, ласково говорил Иваныч. Но я едва-едва стояла на месте. Наконец последняя пуговица застегнута, сторож широко распахивает мне дверь… и я на улице. Ветер, вьюга, метель и хлопья снега — все это разом охватило меня со всех сторон. Я едва удержалась на ногах и, с трудом передвигая их, пошла по панели. День стоял сумрачный, темный. Несмотря на ранний час вечера, на улице какая-то жуткая полутьма, по дороге попадаются редкие прохожие, зябко прячущие голову в поднятые воротники пальто и шинелей. А мороз назойливо щиплет нос, лоб, щеки и концы пальцев на ногах и руках. Прежде чем пуститься в путь, надо было взглянуть на адрес, который был очень подробно написан Никифором Матвеевичем на лоскутке бумаги и который, мне хорошо помнится, я сунула, уходя из дома, в карман. Я быстро опустила туда руку. Но что это? Адреса в кармане не оказалось. Напрасно я раз десять подряд вытаскивала вещи, находившиеся там, — и носовой платок, и игольник, и щеточку для волос, и записную книжку. Записки с адресом не было между ними. Должно быть, я выронила ее как-нибудь. Сначала я очень испугалась сделанному мною открытию, но через минуту-другую утешила себя на этот счет: Нюрочка так подробно объясняла мне, как найти дорогу к их дому, что я разом перестала волноваться и только прибавила шагу и быстрее зашагала навстречу метели и ненастью, все вперед и вперед. 21. Под шум ветра и свист метелицы Ветер свистел, визжал, кряхтел и гудел на разные лады. То жалобным тоненьким голоском, то грубым басовым раскатом распевал он свою боевую песенку. Фонари чуть заметно мигали сквозь огромные белые хлопья снега, обильно сыпавшиеся на тротуары, на улицу, на экипажи, лошадей и прохожих. А я все шла и шла, все вперед и вперед… |
| — Павловского… го!.. го!.. го!! — ответил цейхгауз каменным эхом и ревом юнкерских голосов. — И’я! — Алексеевского училища? — Точно так, господин поручик. — А ну-ка, двиньте нам песню поэнергичнее. Так, чтобы Петлюра умер, мать его душу… Один голос, высокий и чистый, завел под каменными сводами: Артиллеристом я рожден… Тенора откуда-то ответили в гуще штыков: В семье бригадной я учился. Вся студенческая гуща как-то дрогнула, быстро со слуха поймала мотив, и вдруг, стихийным басовым хоралом, стреляя пушечным эхам, взорвало весь цейхгауз: Ог-неем-ем картечи я крещен И буйным бархатом об-ви-и-и-ился. Огне-е-е-е-е-е-ем… Зазвенело в ушах, в патронных ящиках, в мрачных стеклах, в головах, и какие-то забытые пыльные стаканы на покатых подоконниках тряслись и звякали… И за канаты тормозные Меня качали номера. Студзинский, выхватив из толпы шинелей, штыков и пулеметов двух розовых прапорщиков, торопливым шепотом отдавал им приказание: — Вестибюль… сорвать кисею… поживее… И прапорщики унеслись куда-то. Идут и поют Юнкера гвардейской школы! Трубы, литавры, Тарелки звенят!! Пустая каменная коробка гимназии теперь ревела и выла в страшном марше, и крысы сидели в глубоких норах, ошалев от ужаса. — Ать… ать!.. — резал пронзительным голосом рев Карась. — Веселей!.. — прочищенным голосом кричал Мышлаевский. — Алексеевцы, кого хороните?.. Не серая, разрозненная гусеница, а Модистки! кухарки! горничные! прачки!! Вслед юнкерам уходящим глядят!!! - одетая колючими штыками валила по коридору шеренга, и пол прогибался и гнулся под хрустом ног. По бесконечному коридору и во второй этаж в упор на гигантский, залитый светом через стеклянный купол вестибюль шла гусеница, и передние ряды вдруг начали ошалевать. На кровном аргамаке, крытом царским вальтрапом с вензелями, поднимая аргамака на дыбы, сияя улыбкой, в треуголке, заломленной с поля, с белым султаном, лысоватый и сверкающий Александр вылетал перед артиллеристами. Посылая им улыбку за улыбкой, исполненные коварного шарма, Александр взмахивал палашом и острием его указывал юнкерам на Бородинские полки. Клубочками ядер одевались Бородинские поля, и черной тучей штыков покрывалась даль на двухсаженном полотне. |
| Много вы сказали, о многом спросили в последнем письме своём, любезный Иван Сергеевич. Первое о Беседе. Номер таков, что без злости я о нём говорить не могу: ведь одного такого номера достаточно бы было для прославления любого журнала, а кто это оценит? Я не говорю об одних Записках Держ., или, говоря о них, не обращаю даже внимания на смелость их напечатания, а смотрю на них просто, как на исторический памятник 511 . Подобного памятника в России ещё не издано. Когда подумаешь о лицах выведенных на сцену или, пожалуй, на позор, который я считаю вполне заслуженным (Кочуб. и Сперан.), о близости эпохи, о ясном представлении Александра Пав., именно таким, каким он был и каким его ещё никогда у нас не представляли, и особенно о том характере добросовестности, с которым всё это передано стариком Державиным, очевидно вовсе не государственным человеком, но честным и прямодушным свидетелем: нельзя не сказать, что это у нас невиданное явление и приобретение весьма важное даже для Европейских публицистов. Как жаль, что нет его записки о третейском суде! Лично для меня это было бы очень любопытно. Не сошлись ли мы в общей мысли? 512 О других статьях не говорю, только скажу, что не диво Безсонову и Ордынскому ею 513 восхищаться; а моя просьба, хоть в конце 2-й книги несколько розог Бус. 514 : ведь он теперь наставник, так ему будет полезно и не так больно покажется с радости. Честное слово, тут во мне злости нет, а только глубокое убеждение, что без этого публика не поймёт. А вот что о Степном Цветке: я решительно им восхищаюсь и радуюсь, но только как словом прекрасной, глубоко-художественной и сочувственной, души. Я рад, что Сох. хотела и могла так посмотреть на Пушкина; но остаюсь при своём. Вспомните, что те чудные стихи, которые Сох. приводит и которые действительно составляют как бы связь между другими, совершенно отрывочными, переведены из Данте. Они-то и имеют по преимуществу характер басовой ноты. Пророк, бесспорно великолепнейшее произведение Русской поэзии 515 , получил своё значение, как вы знаете, по милости цензуры (смешно а, правда). Вглядитесь во всё это беспристрастно и вы почувствуете, что способности к басовым аккордам недоставало не в голове Пушкина и не в таланте его, а в душе, слишком непостоянной и слабой, или слишком рано развращённой и уже никогда не находившей в себе сил для возрождения 516 . Оттого-то вы можете им восхищаться или лучше не можете не восхищаться, но не можете ему благоговейно кланяться. Конечно, приводя Шиллера, вы как будто правы; в нём нехудожественное начало отнимает много достоинства у его серьёзности; в нём, как вы говорите, звук басовой струны есть не что иное, как гудение философской мысли. Это так, но скажете ли вы тоже о Гёте? О том |
| Оковы диатонизма церковных ладов были, впрочем, уже давно разбиты, и хроматизм таких композиторов, как Вичентино и Джезуальдо ди Веноза, нанес им последний удар». 2419 Появившийся в 16 веке генерал-бас, т. е. способ обозначения аккордов при помощи цифр, написанных над или под нотированным басовым голосом, изобретение которого приписывают Адриано Банкиери, представлял собою весьма удобную форму сопровождения для сольного пения. Первые опыты применения генерал-баса к церковной музыке принадлежат Кавальери и Виадане. Введение одноголосного пения с сопровождением в церковную музыку еще более усовершенствовало этот но- —514— вый стиль (stile rappresentativo), от которого ведут начало следующие формы церковной музыки: оратория, 2420 церковный концерт и кантата. Под именем оратории разумеется такая музыкальная форма, которая берет свое содержание преимущественно из библии или мира легендарного и облекает его в музыкально-драматическую форму. Первые оратории были настоящими сценическими представлениями с действующими лицами, как напр. у Капсбергера и Ланди. Но начиная с Кариссими сценическое представление отпадает на задний план. В ораториях встречаются речитативы, – ариозо, арии, ансамбли и хоры. Оратории писали: Кавальери, Капсбергер, Агаццари, Ланди, Маццокки, Кариссими и др. Под церковным концертом разумеется такой род церковной музыки, в котором выступало несколько голосов, соперничавших друг с другом в блеске и виртуозности. Самый древний вид этой музыкальной формы представляют вокальные церковные концерты с органным сопровождением Адриано Банкиери и Виаданы. Кантатой называлось вокальное произведение, подобно оратории, состоящее из соло, дуэтов и других хоровых номеров. Между творцами ц. концертов и кантат более видное место занимают: Виадана, Агаццари, Кариссими и Чести. Н. Соловьев (Окончание следует). [Богданов А.С.] Жизнь архимандрита Никодима Казанцева, [впоследствии еп. Енисейского, † в 1874 г. (1803–1830 гг.)]//Богословский вестник 1910. Т. 3. 11. С. 515–552 (2-я пагин.). |
| Громче всех звучал зычный голос архидьякона, вещавшего перед собратьями-священниками об угрозе для церкви, о безумных реформах, которые, по слухам, готовятся даже в Оксфорде, и о губительной ереси доктора Уистона. Впрочем, скоро в общем гуле робко проступили более сладостные звуки. В углу, отмеченном пюпитрами и круглыми табуретами, началось шевеление. Свечи вставили в канделябры, из тайников извлекли ноты, и началось то, ради чего все собрались. Сколько раз наш друг подкручивал и докручивал колки, прежде чем решил, что они подкручены, как надо; сколько немелодичных всхрипов прозвучало обещанием будущей гармонии! Как трепетали муслиновые складки, прежде чем Элинор и другая нимфа уселись за фортепьяно, как плотно высокий Аполлон вжался в стену, подняв длинную флейту над головами очаровательных соседок, в какой крохотный уголок забился кругленький младший каноник, и с какой ловкостью отыскал там место, чтобы настроить привычную скрипочку! И вот полилась музыка — громче, громче, потом тише, тише, в горку, под горку, то словно зовя в бой, то словно оплакивая павших. И во всём, сквозь всё, над всем звучала виолончель. Ах, не зря эти колки столько подкручивали и докручивали — слушайте, слушайте! Теперь печальнейший из всех инструментов говорит в одиночку. Безмолвно замерли скрипка, флейта и фортепьяно, внимая плачу скорбной сестры. Но это лишь мгновение; меланхолические ноты ещё не до конца проникли в сердце, а оркестр уже снова вступил в полную силу; ножки жмут педали, двадцать пальчиков порхают по басовым клавишам. Аполлон дует так, что его жёсткий шейный платок превратился в удавку, а младший каноник работает обеими руками, пока не припадает к стене в полуобморочном изнеможении. Почему именно сейчас, когда все должны молчать, когда вежливость, если не вкус, требует слушать музыку, — почему именно сейчас армия чёрных сюртуков перешла в наступление? Один за другим они выдвигаются с прежних позиций и открывают робкий огонь. Ах, мои дорогие, такой натиск не берёт крепостей, даже если противник только и мечтает о капитуляции. Наконец в ход пущена более тяжёлая артиллерия, медленно, но успешно, разворачивается атака, и вот уже муслиновые ряды дрогнули, смешались; стулья оттеснены, бой идёт уже не между двумя армиями — он распался на поединки, как в славные времена рыцарских сражений. В уголках, в тени портьер, в оконных нишах и за полупритворёнными дверями сыплются удары и наносятся смертельные раны. |
| Во-вторых, именно 24 февраля 1944 года там произошло соединение быховских партизан с частями Красной Армии. Вместе с 3500 партизан линию фронта перешли более 8000 женщин, стариков и детей, которые находились под их защитой. Если 11-я бригада расформировывалась на освобождённой территории, то подтвердить участие Жданова в течение 5 месяцев в роли комвзвода могли и документально, и свидетели, но «правдивость изложенного» не подтвердилась. Единственно правильным было поверить штрафбатом в бою. С бывшим штрафником нашего 8-го ОШБ Басовым Семёном Емельяновичем я дружил много лет после войны, и хорошо знал его историю. Будучи в 1941 году инженером технической роты Киевского Укрепрайона в звании военинженера 3 ранга, попал в плен, с риском для жизни бежал, но линию фронта не перешёл, остался в родном ему оккупированном Фатеже, а у нас попал «под Комиссию», которой в марте 1943 года был определён в штрафбат на 2 месяца. Вспоминая прошлое, бывший штрафник Басов, закончивший свой земной путь в 95 лет уже полковником, вспоминал: «В комиссии задавали вопрос бывшим пленным, «почему не застрелился, а сдался», а о штрафбате, в котором он «смывал вину» перед Родиной, был ранен, восстановлен в офицерских правах, говорил так : «Я сожалею, что оказался невинным штрафником. Но я горжусь тем, что штрафбат, в котором я оказался, был особо упорным, особо дерзким и отважным. В нём все мы были объединены не одной обидой или несчастьем, а одной бедой, свалившейся на нас, одной ненавистью к врагу, одной любовью к Социалистической Родине - Советскому Союзу». Вот судьба другого штрафника нашего батальона, бывшего воентехника автомастерской 76 Зенитного артполка 5 Армии, Лебедева Максимилиана Сергеевича. В сентябре 1941 г. он попал в окружение в Курской области. По его объяснениям, маленьким партизанским отрядом в лесах нападали на небольшие группы немцев. В январе 1943 г. удалось выйти к своим, попал на «фильтрацию». Через 3 месяца подтверждений о нападении на немцев не нашлось, и Фронтовая комиссия определила в штрафбат «по недоверию». |
| Елена села. Анна Васильевна слезливо высморкалась. Николай Артемьевич заложил правую руку за борт сюртука. – Я вас призвал, Елена Николаевна, – начал он после продолжительного молчания, – с тем, чтоб объясниться с вами, или, лучше сказать, с тем, чтобы потребовать от вас объяснений. Я вами недоволен, или нет: это слишком мало сказано; ваше поведение огорчает, оскорбляет меня – меня и вашу мать… вашу мать, которую вы здесь видите. Николай Артемьевич пускал в ход одни басовые ноты своего голоса. Елена молча посмотрела на него, потом на Анну Васильевну – и побледнела. – Было время, – начал снова Николай Артемьевич, – когда дочери не позволяли себе глядеть свысока на своих родителей, когда родительская власть заставляла трепетать непокорных. Это время прошло, к сожалению; так, по крайней мере, думают многие; но, поверьте, еще существуют законы, не позволяющие… не позволяющие… словом, еще существуют законы. Прошу вас обратить на это внимание: законы существуют. – Но, папенька… – начала было Елена. – Прошу вас не перебивать меня. Перенесемся мыслию в прошедшее. Мы с Анной Васильевной исполнили свой долг. Мы с Анной Васильевной ничего не жалели для вашего воспитания: ни издержек, ни попечений. Какую вы пользу извлекли из всех этих попечений, этих издержек – это другой вопрос; но я имел право думать… мы с Анной Васильевной имели право думать, что вы по крайней мере свято сохраните те правила нравственности, которые… которые мы вам, как нашей единственной дочери… que nous vous avons inculques, которые мы вам внушили. Мы имели право думать, что никакие новые «идеи» не коснутся этой, так сказать, заветной святыни. И что же? Не говорю уже о легкомыслии, свойственном вашему полу, вашему возрасту… но кто мог ожидать, что вы до того забудетесь… – Папенька, – проговорила Елена, – я знаю, что вы хотите сказать… – Нет, ты не знаешь, что я хочу сказать! – вскрикнул фальцетом Николай Артемьевич, внезапно изменив и величавости парламентской осанки, и плавной важности речи, и басовым нотам, – ты не знаешь, дерзкая девчонка! |
|
|
