| — Если ты свернешь по второй улице направо, то увидишь большой дом из красного камня. Это дом мастера Верроккьо, который учит детей рисовать и лепить. Уж там-то наверняка кто-то скажет, где находятся эти старые каменоломни. Алиса поблагодарила девочек и поспешила к дому мастера Верроккьо. Дверь в дом была открыта. Оттуда веяло прохладой и доносились голоса. Алиса прошла вперед и оказалась в крытом дворике, окруженном колоннами. Там на табуретках сидели мальчики разного возраста и, держа на коленях доски, рисовали на них красками сидевшего посреди дворика старика в длинной тоге. Между мальчиками ходил широкоплечий мужчина средних лет, совсем не похожий на художника. Порой он наклонялся к одному из учеников и что-то говорил ему или поправлял рисунок. Пока Алиса разглядывала рисовальный класс, один из мальчиков, постарше других, вдруг поднялся и подошел к мастеру. — Простите, мастер, — сказал он. — Но мне надо уйти. Я обещал отчиму помочь ему на винограднике. — Ты меня удивляешь, Леонардо, — ответил Верроккьо. — Ты уже третий раз за эту неделю отпрашиваешься пораньше. То у тебя тетя заболела, то друзья приехали. Скажи отчиму, что я тобой недоволен. — Я обязательно скажу ему об этом, — согласился юноша. — И я обещаю, что это в последний раз. Сегодня все решится. — Что сегодня решится? — не понял мастер. — Я объясню завтра, — сказал юноша и пошел к выходу. Алиса отступила на шаг, пропустила юношу и догнала его у дверей. — Прости, — сказала она, — у меня к тебе только один вопрос. Юноша ей понравился. Он был стройным, высоким. Ремешок перехватывал светлые волнистые волосы. Большие карие глаза светились умом. — Спрашивай, девочка, только побыстрее, я спешу. — Скажи, пожалуйста, как мне попасть на старые каменоломни? Можно было подумать, что Алиса наступила ему на ногу. — Что ты сказала? — прошептал юноша. Его щеки покраснели. — Откуда ты знаешь? — Я ничего не знаю, — сказала Алиса, — но мне обязательно надо там побывать. — Я тебя сейчас убью! — тихо сказал Леонардо. В его глазах загорелась ненависть. |
| Один из этих силуэтов шел впереди, другой следовал за ним на некотором расстоянии. – Вон несет каких-то двоих! – прошептал себе под нос Гаврош. Первый силуэт походил на старого, сгорбленного, задумчивого буржуа, одетого более чем просто и тихо передвигавшего разбитые годами ноги. Очевидно, он вышел из дома только затем, чтобы немного побродить при сиянии звезд. Второй силуэт отличался тонкостью, стройностью и живостью. Хотя эта фигура и соразмеряла свои шаги с шагами первой, тем не менее в ее вынужденно медленной походке чувствовались гибкость и проворство. Несмотря на элегантную внешность второй фигуры, от нее веяло чем-то неприятным и подозрительным. Фигура эта, также мужская, была в шляпе красивой формы, в черном, прекрасно сшитом сюртуке, вероятно, из дорогого сукна, сидевшем как нельзя лучше. Голову незнакомец держал прямо, со своеобразной грацией и силой. Из-под шляпы в сумерках виднелся молодой профиль. В этом незнакомце Гаврош сразу узнал хорошо знакомого ему Монпарнаса. Что же касается того, который шел впереди, то о нем Гаврош мог сказать разве только то, что это какой-нибудь старый простачок. Гаврош принялся зорко наблюдать. Очевидно, один из этих прохожих что-то замыслил насчет другого. Гаврош находился в положении как нельзя более удобном для наблюдения над другими, между тем как сам не мог быть никем замеченным. Появление Монпарнаса в этом месте, в эту пору, кравшегося по следам другого, не предвещало ничего хорошего. Мальчику страшно стало жаль незнакомого старичка, которого, очевидно, преследовал Монпарнас. Что было делать Гаврошу? Вмешаться в то, что он предвидел? Но разве один слабосильный может помочь другому? Такая попытка только бы рассмешила Монпарнаса. Гаврош отлично понимал, что для этого восемнадцатилетнего отъявленного разбойника ничего не стоило одним ударом прикончить старика и ребенка. Пока Гаврош размышлял таким образом, ожидаемое им нападение совершилось с поразительной быстротой. Это было нападение тигра на онагра, паука на муху. Монпарнас вдруг бросил розу, которую до того времени держал в губах, кинулся на старика, схватил его за ворот и вцепился в него, как дикая кошка. Глядя на это, Гаврош едва мог удержаться от крика ужаса. Спустя минуту один из прохожих с хрипом бился на земле, придавленный сильным, точно мраморным, коленом другого, упершимся ему в грудь. Но вышло совсем не так, как ожидал Гаврош: лежавший на земле был Монпарнас, а победителем оказался старик. |
| – Да, – сказал Михаил Иванович равнодушно, – недолго же он у нас продержался, хотя, впрочем, как недолго? Два года! Срок! – А может, еще вернется. Аллах его знает, – вслух подумал Нейман. – Может и вернуться, – согласился Шевченко. – Да, пошла, пошла работка! Но вы подумайте, как все тонко у них там было разработано – ведь они все прошили насквозь, все! В любой дырке сидели! Ну еще бы, такие посты занимали! От них все и зависело! Ведь если бы они вовремя сговорились да и выступили, а?… Нейман поморщился, он не любил такие разговоры: от них всегда веяло чем-то сомнительным, тут слово прибавь, слово отбавь – и вот уже готовое дело. – И сколько надо было ума, чтобы всю эту адскую машинку расшатать, выдернуть по человечку, – продолжал Шевченко задумчиво, – сначала, конечно, кого поменьше, а потом и побольше, и побольше! И самого председателя Совнаркома за шиворот. И так умно, так точно задумал наш мудрый, что никто из них, негодяев, даже и не шелохнулся! Все сидели, как зайцы, ждали. Вот что значит работать под единым руководством! Нейман нахмурился. Не то что Шевченко нес чепуху, нет, но вообще рассуждать о таких вещах не полагалось. Читай газеты, там все написано. – Мы врагов никогда не боялись и никогда не считали, сколько их, – ответил он холодно, так, чтобы сразу оборвать разговор. – И было их все-таки ничтожное меньшинство. – Да, это точно, ничтожно мало, – вяло согласился Михаил Иванович, – что уж нам говорить, когда партия и правительство свое сказали, но только они хитрые, до чрезвычайности они хитрые, они в любую дырку пролезут, но все равно, когда их час придет, никуда они не денутся. Свои же и сдадут. – Он помолчал, чему-то усмехнулся, чокнулся с Нейманом и продолжал: – У нас вот какой случай был. Прислали нам нового начальника чиса (снабженца). Такой асмодей был, что клейма негде ставить, молодой, шустрый, весь в коже, скрипит, но заключенным потрафлял: никаких замен – масло так масло, мясо так мясо, получи все до грамма. У него брат работал воротилой в управлении лагерей, так он ничего не боялся! Пил с заключенными, не со всеми, конечно, а со своими придурками. |
| Не следует ни твоим помыслам (γνμας) возвышаться вместе со случайностями (τχαις)> ни памятованию о старых друзьях становиться меньшим чести твоего нынешнего положения [в свете]. Ты же давно позабыл о нас 803 , а так не должно быть, ведь нас связывало сильное расположение друг к другу. 94 (123). Троилу 804 Если ж умершие смертные память теряют в Аиде, Буду я помнить и там моего благородного друга! 805 Эти стихи написаны Гомером, однако то, что ими сказано, приложимо скорее не к отношению Ахилла к Патроклу, но меня к твоей возлюбленной благодеющей главе. Призываю в свидетели Бога, которого чтит философия: изваяние твоей святой и кроткой души – в средоточии моего сердца, а чудесное эхо твоих мудрых слов звучит в моих ушах 806 . Вернувшись в отечество из Египта, я единым духом прочел письма, пришедшие ко мне за два последних года 807 . О, сколько слез я пролил над твоими! Ибо, несмотря на то, что я наслаждался тобой посредством этих посланий, я все равно страдал, ибо живым общением веяло от этих писем, и я не мог не чувствовать, какого друга и вместе с тем настоящего живого отца лишен я [, читая их]. Потому я желаю участвовать в тяжелейших сражениях на службе отечеству, чтобы иметь основания отбыть [послом] за границу. Увижу ли тебя когда, отец мой, поистине, подлиннейший?! Обниму ли когда-нибудь твою святую главу? Смогу ли вновь быть в обществе, блаженном благодаря тебе? 808 Если это все-таки случится, я докажу, что рассказываемое об Эсоне Фессалийце 809 уже не миф – поэмы говорят о нем, что он, став юношей из старика, поднимался [к вершине жизни] дважды. 95 (26). Троиду 810 Ну, полно! Если ни киренейцы, ни ближайшие их соседи не являют тебе благодарности, достойной той, о которой пишет удивительный Анастасий 811 , то, в любом случае, ты не будешь обойден благодарностью Бога, с Которым ты породнился общением в благодеющем произволении 812 . Будь счастлив, наилучший из философов! Так именно люблю я тебя называть под диктовку твоих деяний. 96 (25). Гелиодору 813 Течение лет во мне усиливает действие любовных чар (φλτρου). Если с тобой происходит подобное, но из-за множества дел 814 ты не можешь удостоить меня письма – как подобало бы делать иногда даже с теми, почтение к кому требует отвлечься от общественных дел лишь на то время, которое требуется для написания послания, соответствующего случаю, – прямо скажи об этом. Если же наши подозрения в том, что ты забыл нас, не лишены оснований, исправься, перемени образ мыслей (μετανο), и верни нам себя. 97 (22). Анастасию 815 |
| Но влечение мое к ней уже не знало пределов. С этого дня, как я вытерпела за нее столько страха, я уже не могла владеть собою. Я изнывала в тоске, тысячу раз готова была броситься к ней на шею, но страх приковывал меня, без движения, на месте. Помню, я старалась убегать ее, чтоб она не видала моего волнения, но когда она нечаянно входила в ту комнату, в которую я спрячусь, я вздрагивала и сердце начинало стучать так, что голова кружилась. Мне кажется, моя проказница это заметила и дня два была сама в каком-то смущении. Но скоро она привыкла и к этому порядку вещей. Так прошел целый месяц, который я весь прострадала втихомолку. Чувства мои обладают какою-то необъяснимою растяжимостью, если можно так выразиться; моя натура терпелива до последней степени, так что взрыв, внезапное проявление чувств бывает только уж в крайности. Нужно знать, что во всё это время мы сказали с Катей не более пяти слов; но я мало-помалу заметила, по некоторым неуловимым признакам, что всё это происходило в ней не от забвения, не от равнодушия ко мне, а от какого-то намеренного уклонения, как будто она дала себе слово держать меня в известных пределах. Но я уже не спала по ночам, а днем не могла скрыть своего смущения даже от мадам Леотар. Любовь моя к Кате доходила даже до странностей. Один раз я украдкою взяла у ней платок, в другой раз ленточку, которую она вплетала в волосы, и по целым ночам целовала их, обливаясь слезами. Сначала меня мучило до обиды равнодушие Кати; но теперь всё во мне помутилось, и я сама не могла дать себе отчета в своих ощущениях. Таким образом, новые впечатления мало-помалу вытесняли старые, и воспоминания о моем грустном прошедшем потеряли свою болезненную силу и сменились во мне новой жизнию. Помню, я иногда просыпалась ночью, вставала с постели и на цыпочках подходила к княжне. Я заглядывалась по целым часам на спящую Катю при слабом свете ночной нашей лампы; иногда садилась к ней на кровать, нагибалась к лицу ее, и на меня веяло ее горячим дыханием. Тихонько, дрожа от страха, целовала я ее ручки, плечики, волосы, ножку, если ножка выглядывала из-под одеяла. |
| вмч. Екатерины в пос. Мурино 15 лет назад. Интуитивно почувствовали мы тогда ту теплоту Духа Святого, которой веяло от него и с тех пор сердца наши прилепились к батюшке Иоанну. Вспоминается, как мы попросили его стать нашим духовным отцом. «Да я уж старый, вам помоложе нужен», отвечал он, смиряясь, хотя ему было тогда только 65 лет. Мы настаивали: «Нет, батюшка, мы Вас просим». «Ну, хорошо», сдался он. И с тех пор стал нашим руководителем и учителем, требовательным наставником и любящим отцом. В своей короткой духовной жизни мы обязаны ему всем – рождением от воды и Духа во святом крещении, духовным ростом и воспитанием, направлением жизненного пути. Батюшка помогал и помогает в решении ключевых жизненных проблем, делится богатым пастырским опытом, дает бесценные практические советы в простых и сложных жизненных ситуациях. Переоценить его значение в нашей жизни трудно. Очень часто уходя от него, осознаешь, что вот в очередной раз сделаны такие серьезные поправки в направлении духовной жизни, что без них, пожалуй, было бы сделано много, возможно непоправимых, ошибок. С другой стороны, еще важнее незаметное повседневное влияние Батюшки личным примером, всем настроем его жизни, отношением к людям, к обстоятельствам, к самому себе. Это то, что невозможно прописать в букве, но что действует сильнее всякого слова человеческого. Это некая среда обитания, которую он создает в себе и вокруг себя. В конце концов, это веяние Духа Божия, ощутимое явственно, но которое трудно изложить человеческим языком. Как не передать впечатление от картины знаменитого мастера живописи языком, так не передать словом опыт души, подаваемый от сердца к сердцу через неуловимые оттенки выражений, интонаций, движений рук и глаз. Отец Иоанн помог нам стать церковными людьми, воцерковить наше сознание, о-соборить его, умерив порыв столь свойственный новоначальным православным. Вспоминается, как в 1993 году, еще до денежной реформы, нам довелось купить подсолнечного масла в магазине, которое в кассе выбили на сумму 666 рублей. |
| — Аня, давай с тобой прощаться. Акулина впервые назвала Анну на «ты». Раньше, сколько Анна ни уговаривала обращаться к ней на «ты» как к близкой подруге, Акулина не соглашалась. Теперь это обращение на «ты» скорее ужаснуло, чем обрадовало. Анна вдруг отчетливо осознала, что говорит с Акулиной в последний раз и чуда, на которое она продолжала надеяться, не произойдет. Все внутри нее протестовало против такого исхода. — Ты поправишься, Акулина, ты обязательно поправишься. Ты должна верить в это. — Погодь, Аня. Не иди супротив воли Божией. Коли время пришло умирать… Мне же легче. Я тебе вот чего хотела сказать. Грешница я. Великая грешница. Монахиней не хотела быть никогда. Да и сейчас не хочу. Я хотела детишек иметь. Все думала, нашелся бы хоть какой муженек. Пусть что ни на есть неприглядненький. Это ничто… нарожала бы я много детишек, и все они возле меня. Мал-мала меньше. Такие хорошенькие. Такие слав… Последние слова Акулина произносила, прикрыв глаза, словно в бреду, и замолчала на полуслове. Анна потрясла безжизненное тело подруги, а затем, приподняв ее за плечи, крепко обхватила руками, прижала к себе и стала раскачиваться из стороны в сторону, порывисто восклицая в такт своему раскачиванию: — Почему так, Господи?.. Ну почему так?.. Глава 15. Война Про такие раны на фронте говорят «несерьезная», неделька в госпитале и на передовую. Так майор Степан Афанасьевич Коновалов и думал. Пуля прошла предплечье, даже не задев кости. Уже через три дня на перевязке он весело сказал медсестре: — Ты вот что, сестричка, доложи доктору по всей форме, пусть документы на выписку оформляет. Мне здесь валяться недосуг. Дела на фронте интересные начинаются. Я с сорок первого на самой передовой, а если без меня фрица обломают, обидно будет. — И он подмигнул уже немолодой, но очень миловидной медсестре. Медсестра ему сразу приглянулась. Не в том смысле, чтобы роман завести, как раз наоборот, Анна Александровна поводов к этому не давала. Всегда скромная, очень серьезная и в то же время радушная, она скорее подходила на роль родной сестры или даже матери. От нее веяло спокойной мудростью и внутренней красотой. Когда она была рядом, на душе Коновалова был праздник. |
| Так же тонко и осторожно, как за воображением, следил он за сердцем. Здесь, часто оступаясь, он должен был сознаваться, что сфера сердечных отравлений была еще terra incognita. Он горячо благодарил судьбу, если в этой неведомой области удавалось ему заблаговременно различить нарумяненную ложь от бледной истины, уже не сетовал, когда от искусно прикрытого цветами обмана он оступался, а не падал, если только лихорадочно и усиленно билось сердце, и рад-радехонек был, если не обливалось оно кровью, если не выступал холодный пот на лбу и потом не ложилась надолго длинная тень на его жизнь. Он считал себя счастливым уже и тем, что мог держаться на одной высоте и, скача на коньке чувства, не проскакать тонкой черты, отделяющей мир чувства от мира лжи и сентиментальности, мир истины от мира, смешного, или, скача обратно, не заскакать на песчаную, сухую почву жесткости, умничанья, недоверия, мелочи, оскопления сердца. Он и среди увлечения чувствовал землю под ногой и довольно силы в себе, чтоб в случае крайности рвануться и быть свободным. Он не ослеплялся красотой и потому не забывал, не унижал достоинства мужчины, не был рабом, «не лежал у ног» красавиц, хотя не испытывал огненных радостей. У него не было идолов, зато он сохранил силу души, крепость тела, зато он был целомудренно-горд, от него веяло какою-то свежестью и силой, перед которой невольно смущались и незастенчивые женщины. Он знал цену этим редким и дорогим свойствам и так скупо тратил их, что его звали эгоистом, бесчувственным. Удержанность его от порывов, уменье не выйти из границ естественного, свободного состояния духа клеймили укором и тут же оправдывали, иногда с завистью и удивлением, другого, который со всего размаха летел в болото и разбивал свое и чужое существование. — Страсти, страсти все оправдывают, — говорили вокруг него, — а вы в своем эгоизме бережете только себя: посмотрим, для кого. — Для кого-нибудь да берегу, — говорил он задумчиво, как будто глядя вдаль, и продолжал не верить в поэзию страстей, не восхищался их бурными проявлениями и разрушительными следами, а все хотел видеть идеал бытия и стремлений человека в строгом понимании и отправлении жизни. |
| Я так боюсь забыться как-нибудь; Твоей души мне глубина заветна, Красота природы и сила любви имеют в поэтическом вдохновении один и тот же голос, они одинаково говорят «нездешние речи» и как два крыла поднимают душу над землею. Отсталых туч над нами пролетает Последняя толпа; Призрачный их отрезок мягко тает У лунного серпа. Царит весны таинственная сила С звездами на челе. Ты нежная! Ты счастье мне сулила На суетной земле. А счастье где? Не здесь, в среде убогой, А вон оно как дым. За ним! за ним! воздушною дорогой… Или вот эта другая мелодия: Месяц зеркальный плывет по лазурной пустыне, Травы степные унизаны влагой вечерней, Речи отрывистей, сердце опять суеверней, Длинные тени вдали потонули в ложбине. В этой ночи, как в желаниях, все беспредельно, Крылья растут у каких-то воздушных стремлений, Взял бы тебя и помчался бы так же бесцельно, Свет унося, покидая неверные тени. Можно ли, друг мой, томиться в тяжелой кручине? Как не забыть, хоть на время, язвительных терний? Травы степные сверкают росою вечерней, Есть лирические стихотворения, в которых красота и жизнь природы прямо отражаются в поэтической душе, как в зеркале, не оставляя никакого места для ее субъективности: видишь образ, овладевший поэтом, а самого поэта совсем не видно. В этом роде неподражаемый мастер — Тютчев. У Фета же, за немногими исключениями, картина природы соединяется с самостоятельным, хотя и созвучным, движением души, как, например: Под нами скала обрывалася бездной; Вдали затихавшие волны белели, Л с неба отсталые тучки летели, И ночь красотой одевалася звездной. Любуясь раздольем движенья двойного, Мечта позабыла мертвящую сушу, И с моря ночного, и с неба ночного, Как будто из дальнего края родного, Целебною силою веяло в душу Всю злобу земную, гнетущую, вскоре, По–своему каждый, мы оба забыли, Как будто меня убаюкало море, Как будто твое утолилося горе, За этот последний чудесный аккорд можно, конечно, простить и прозаическое слово «вскоре» и реторический стих «мечта позабыла мертвящую сушу». |
| – Петька? – удивился Николай. – Да он уже учится! Важно! Потом его познакомили с остролицей дамой, которая наливала чай и которую называли просто Анной Ивановной, и потом все стали жадно рассматривать его, пока он в свою очередь оглядывал комнату, желая узнать, все ли так, как было семь лет тому назад. Было в нем что-то странное, не поддающееся определению. Высоким ростом, гордым поворотом головы, пронзительным взглядом черных глаз из-под крутых, выпуклых бровей, он напоминал молодого орла. Дикостью и свободой веяло от его прихотливо разметавшихся волос; трепетной грацией хищника, выпускающего когти, дышали все его движения, уверенные, легкие, бесшумные; и руки без колебаний находили и брали то, что им нужно. Словно не сознавая неловкости своего положения, он смотрел в глаза каждому глубоко и спокойно, но даже и в ту минуту, когда взгляд был ласков, в нем чудилось что-то затаенное и опасное, что видится всегда в глазах ласкающегося хищника. И говорил он повелительно и просто, видимо, не обдумывая своих слов, точно это были не ошибающиеся, невольно лгущие звуки человеческой речи, а непосредственно звучала сама мысль. Чувство раскаяния не могло иметь места в душе такого человека. Но если это был орел, то перья его были сильно помяты в схватке, из которой он едва ли ушел победителем. Об этом говорило платье, носившее на себе следы ночевок, грязное, непригнанное к телу; и было в этом платье что-то неуловимо-хищное, тревожное, заставляющее всех хорошо одетых людей испытывать смутное чувство опасения. И минутами по всему статному и сильному телу пробегала мгновенная дрожь странной боязни; тогда все тело как будто становилось меньше, и казалось, что волосы на затылке поднимаются как у ощетинившегося зверя; и глаза быстро и злобно обегали всех присутствующих. Пил и ел он с жадностью, как человек, которому долго пришлось голодать или который все время недоедает и поэтому готов бывает есть каждую минуту и все, что подано на стол. И, кончив, он сказал: «Важно!» – и погладил себя немного насмешливо по животу. Отказавшись от отцовской сигары, он взял у студента папиросу (у самого у него папирос не было) и приказал: – Рассказывайте!» |
|
|
