| Пустынник Аполло упокоился о Господе в январе 1966 года, но не на месте своих подвигов, потому что, совершенно ослепнув, был вынужден переселиться в дом своей благочестивой сестры в Камбос. Так закрылась дверь за старцем, и больше монашеская рука не открывала засов. Преподобие отче Аполло, со всем дерзновением, которое имеешь перед Богом, моли, чтобы снова заселилось место, сорок пять лет хранимое тобою. Аминь. Монахи Артемий и Феоктист Не могу обойти молчанием еще двух отцов. Это были люди истинно монашеского уклада, от них веяло духом старого доброго времени: смиренные рясы, изрезанные глубокими морщинами руки, туго затянутые пояса без серебряных украшений... Внешность – чуждая миру и его правилам. Образы почти неуловимые, с трудом можешь запечатлеть их в памяти. Ищешь их общества как чего-то полезного, а они всем своим видом будто говорят: «Идите от нас подальше, нам нечего вам дать». Они не скажут, как один великий святогорец (в 1967 году это было): «Вы изучаете богословие, а меня не спрашиваете?» Но именно этого «нечего» я искал в монахах Артемии и Феоктисте, и нашел – глубокое смирение. Оба имели написанным на скрижалях сердца имя «иеромонах Амфилохий, любящий и заботливый отец». Артемий Старик Артемий был из семейных, человек, перенесший множество бед. Он потерял спутницу жизни, и не раз, а может и не два. Ему приходилось вступать в брак, чтобы кто-то присматривал за его многочисленными детьми. Люди почитали его как старца, хотя он и пытался скрыться от лица Божия. Но каждый раз Бог взрывал мосты, которые он строил, чтобы приблизиться к миру. Так было до тех пор, пока он окончательно не пришел работать Богу. Он стал монахом в преклонном возрасте, но очень быстро усвоил монашеский нрав и поведение. Тяжелые испытания приземлили его, привязав к повседневности жизни. Он никогда не рассматривал эту повседневность как развлечение, но всегда как путь, полный ответственности и обязанностей. Жизнь, лишенная покоя и комфорта, сделала из него монаха воздержанного, чьи дела и слова были зрелыми и вескими. |
| Утешения в разлуке. Когда тело батюшки лежало в гробу, весь его облик был необыкновенно светлым. Руки покойного батюшки были белыми и мягкими, будто живыми. Много раз за ночь, пока гроб стоял в церкви, в то время как священники читали Евангелие, а сестры – Псалтирь, каждая из нас, дежуривших посменно в храме, подходила и прикладывалась к руке покойного духовного старца. Ни у кого из нас в тот момент не возникало ощущения, что батюшка умер: от его тела, от рук, держащих крест, веяло не могильным холодом, а благодатной приятной прохладой и покоем. Никакого запаха тления не было и в помине. Приходила даже мысль: не живого ли мы хороним... Певчих на отпевание съехалось много, пели и сестры. На клиросе в этот день ощущался «дух мирен», полное единодушие и взаимопонимание. Хор пел прекрасно. Я впервые в жизни увидела ноты священнического отпевания непосредственно перед самим отпеванием, на клиросе. Спеваться было некогда. По молитвам батюшки Господь помог нам: хор прекрасно справился с задачей, а я смогла прорегентовать и пропеть «с листа» незнакомые ноты. Когда прошло погребение и жизнь стала входить в привычное русло, пришло и неизбежное ощущение потери, почеловечески скорбное осознание произошедшего. Помню, как 3 января, в день рождения батюшки, мне было как-то особенно скорбно. В усыпальнице, где совершалась панихида, было по-зимнему холодно, но здесь же была и частица лета: надгробие было устлано ковром из еловых ветвей и цветов, а в вазах стояли огромные букеты. Все цветы, хранимые холодом, были свежи и благоухали. После панихиды одна из сестер протянула мне белую розу, лежавшую в день погребения на гробе усопшего духовного отца. Я принесла розу в келью, поставила цветок в воду. Через несколько минут по келье разлилось дивное благоухание, как будто я принесла не розу, а огромный букет. Аромат все более усиливался. Несколько часов я находилась как бы в цветущем саду, потом аромат стал постепенно удаляться, исчезать, но и вечером благоухание цветка почувствовала одна из сестер (та, которая дала мне розу), стоя на пороге моей кельи. Самое удивительное заключалось в том, что, чувствуя благоухание, я, одновременно, ощущала в душе радость и утешение, и моя скорбь растворилась упованием. Я была, наверное, самой плохой дочерью своего духовного отца, и уж точно не заслуживаю никаких чудес, но по соизволению Того, Кто не желает «смерти грешника», батюшка, хорошо зная мое внутреннее устроение, поспешил меня успокоить и утешить. |
| Раз испуганные неожиданною утратою, мы боялись и за Петра Николаевича. Он уже тогда имел вид крайне-болезненного, хилого, санитарно-неблагонадежного человека; худой, как скелет, с матово-смуглым, безкровным лицом, с тусклым взором, грустным и задумчивым, как у Т. Н., с ввалившеюся грудью и едва слышным, глухим, точно замогильным голосом, он, такою наружностью, голосом в особенности, чрезвычайно гармонировал с читаемым предметом: даже профиль его напоминал Египетскую мумию. Но все эти археологические особенности нисколько не лишали его физиономию отпечатка трогательной доброты, тонкого ума и изящного благородства; чем-то необыкновенно-чистым, детски наивным, чем-то “не от мира сего” веяло от нея. С неменьшею яркостию выделяется в моих студенческих воспоминаниях и типичная маленькая фигурка Н. И. Крылова, подымающегося тихим, методически-размерным шагом по высокой, вьющейся вокруг стен, лестнице в верхнюю аудиторию, с склоненною на бок головкою и непременно со шляпой в согнутой локтем руке. Заняв свое место на кафедре, Никита Иванович неизменно клал с одного ее боку красный платок, с другого табакерку, внушительно откашливался и тихим шопотом начинал лекцию всегда такими словами: “в прошедший раз, господа, мы остановились на”… и после такого вступления постепенно возвышал голос, который к концу лекции уже гремел на всю аудиторию. Для чего требовалось такое crescendo – неизвестно, но соблюдалось оно каждый раз не укоснительно. Иногда после слов “мы остановились на”… Крылов внезапно обращался к кому нибудь из студентов, делал угрожающую мину и спрашивал: “а? на чем-биш? а? Обнинский!.. Не помнишь?” (Н. И. любил иногда обращаться к нам на “ты”). “Только смеяться умеете на лекции”... А не смеяться было не возможно; не редко вся аудитория грохотала раскатистым, неудержимым хохотом от выражений, сопоставлений, жестов и мимики, которыми Н. И. щедро уснащал свое изложение. В такие веселые минуты Н. И. обыкновенно приостанавливал чтение и, когда хохот стихал, продолжал с серьезнейшей миной и совершенно-спокойным голосом свою начатую и прерванную фразу. |
| Уже то обстоятельство, что Распутин заставлял задумываться над ним таких, отнюдь не склонных ни к суеверию, ни к мистицизму, – напротив, привыкших на всё смотреть прежде всего с позитивной точки зрения, людей, как проф. Федоров, – уже это одно вызывает серьезный вопрос: что же такое был Распутин? Начало «карьеры» Распутина связывается с его набожностью. Епископы Феофан и Гермоген пленились «высокою» его религиозной настроенностью, узрев в нем Божьего человека, при том весьма оригинального. На людей экзальтированных, или не обладающих острой наблюдательностью, Распутин, действительно, мог производить сильное впечатление. От всей его фигуры, слов и речей веяло какой-то особой таинственностью: острые, можно сказать, страшные, засевшие в глубоких впадинах глаза; узкий лоб, нависшие волосы, оригинальная борода; отрывистая, туманная, загадочная речь; беспрерывные упоминания Бога; резкие движения. Суждения его смелы, дерзновенны, повелительны. Он их высказывал авторитетно, не считаясь ни с личностью, ни с положением своего собеседника. Всё это изумляло одних, ошеломляло других и совсем покоряло третьих. Распутин выделялся из толпы, – его нельзя было не заметить. Был ли на самом деле набожен Распутин? В последние годы, – о прежних не говорю, ибо раньше я не знал Распутина, – его набожность была своеобразной и примитивной. Распутин посещал церкви, ежедневно молился у себя на дому, при беседах часто взывал к Богу, а в промежутках между молитвами и религиозными беседами творил всевозможные гадости и пакости, им же несть числа. Беспутство его всем известно. Его половая распущенность была ненасытной, вакханалии были его стихией. При этом, все гадости он творил не стесняясь, не скрывая их, не стыдясь их безобразия. Более того, – он их прикрывал именем Божиим: «Так, мол, Богу угодно», или «Это необходимо для усмирения плоти». Подобные Распутину фрукты нередко вырастали на нашей девственной почве. Я сейчас наблюдаю одного субъекта, который ежедневно по целым часам утром и вечером простаивает на молитве при непременно возженной лампадке, не пропускает ни одной церковной воскресной и праздничной службы, зачитывается духовными книгами, а всё остальное время отдает беспрерывной лжи, шантажу, клевете и прочим гадостям, обирает и разоряет доверчивых людей. |
| С другой стороны, личный внерациональный духовный и художественный опыт подвел создателя супрематизма к особой границе бывания, за которой его внутреннему взору открылась некая реальная умонепостигаемая бездна сущности, пустыня небытия, Ничто, по ту сторону которого ощущалось тем не менее Нечто. И чем-то жутким и страшным веяло оттуда, но и влекло неодолимо... Отсюда и особая апофатика Малевича в понимании Бога в его эстетике (о чем речь пойдет ниже), и всё-таки в целом позитивное отношение к религии как к духовному феномену, отрицающему харчевые заботы и сродному в этом Искусству. В лучших традициях христианской апофатики (хотя вряд ли Малевич даже слышал этот термин или читал кого-либо из Отцов Церкви) он в каком-то экстатическом откровении утверждает, что «истинный Бог» «ничего не знает, ничего не видит и ничего не может» (301). И лишь религия «достигает Бога как абсолюта (душа есть Бог)». Традиционные искусства располагаются несколько ниже; они – только подсобные ступени. Категории художества стоят первой ступенью после религии... Техника – третья ступень, она выражает рациональную телесную заботу... Отсюда рассматриваю религию как высшую степень легкости, [как] состояние, вне материи существующее, где материя исчезает в духе, душе, образе. Это последнее техническое явление перед беспредметностью (III, 280) 402 . Однако Искусство стоит не на много ниже религии и в чем-то практически равно с ней, ибо «о-художествить – все равно что о-Божествить, о-красить, о-святить» (281). И само Искусство в общем-то возникло из религии. Линия религии как бы распадается на две. «Сам Бог уже нечто красивое», поэтому и религия, и Искусство основываются на «чистоте» и красоте. «Искусство окрашивает религию», в красоте храма и богослужения господствует эстетика ритмов и гармонии (IV, 104). Общий эклектический характер мировоззрения Малевича определял и нередкие изменения его представлений о многих проблемах, связанных с искусством, косвенно выявляя их своеобразную и реальную амбивалентность. Так, в 1919 году, только что пережив бурный период своей супрематической «революции» в искусстве и приступив к теоретическому осмыслению свершенного, он активно развивает идеи эволюции, прогресса и даже революции в искусстве. Искусство, как и культура в целом, представляется Малевичу находящимся в постоянном развитии и движении, а в его время – достигшим своего революционного этапа, суть которого – в освобождении искусства от утилитарных связей с «харчевой» жизнью и религией, в утверждении его самоценности, в замене миметически-изобразительного подхода к природе на чисто знаковый. |
| Человек, не уставая, может часами смотреть на горящий огонь, текущую воду, звездное небо и океанский прибой, альпийские горные пейзажи, безбрежные лесные или степные дали. Человек душой тянется к ним. Почему же? На этот вопрос лучше всего отвечают поэты. Для кого-то – это стихия, которая дарит радость, красоту и чувство свободы. Прощай, свободная стихия! В последний раз передо мной Ты катишь волны голубые И блещешь гордою красой. А. Пушкин . К морю Для кого-то – это стихия, которая дарит озарение и обновление. Когда-нибудь и мы расскажем, Как мы живем иным пейзажем, Где море озаряет нас, Где пишет на песке, как гений, Волна следы своих волнений, И вдруг стирает, осердясь. Д. Самойлов . Пярнуские элегии Для кого-то – это возможность остаться наедине и предаться философствованию. В море одна лишь волна – быстротечная. В небе одна лишь звезда – бесконечная. В мире одна лишь душа – вечная. А. Блок Кто-то просит успокоения и исцеления души. Сумрак ночей и улыбку зари Дай отразить в успокоенном взоре. Вечное море, Детское горе мое усыпи, залечи, раствори. М. Цветаева . Молитва морю Для кого-то море и небо – это источник вдохновения. Любуясь раздольем движенья двойного, Мечта позабыла мертвящую сушу, И с моря ночного и неба ночного Целебною силою веяло в душу. А. Фет . Море и звезды. Кто-то постоянно находится в движении, покоряет вершины и бескрайние просторы. Взята вершина – клотики вонзились в небеса! С небес на землю – только на мгновение: Едва закончив рейс, мы поднимаем паруса – И снова начинаем восхождение. В. Высоцкий . Гимн морю и горам. Кто-то же находит себя, испытывая настоящий духовный восторг при виде неземной красоты. Что было вечно? Что мгновенно? Не знаю, и не все ль равно, Когда с красою неизменной Ты вдруг становишься одно. Когда такая тишина, Когда собой душа полна, Когда она бесстрашно верит В один-единственный ответ – Что время бытию не мера, Что смерти не было и нет. О. Берггольц . Дорога в горы. И все же, почему душу человеческую влечет к морю, к горе, к огню? Потому что гора, море, небо, огонь, источник воды – это символы бесконечного – символы вечного – символы Бога. |
| Может, он в другой точке, может, потерялся ориентир? Трофим лихорадочно рыскал глазами по очертаниям льдины, но отца нигде не разглядел. Вон тот ропак, к которому он шел, но отца там не было... Страшная догадка молнией пронзила все тело, перехватила дыхание: если отца нет на льду, значит он в воде! Трофим поднялся на карачки и так, на четвереньках, прыгнул к винтовке, отброшенной в момент падения. Схватил ее и что было сил побежал к ледяной кромке. 12 «Ну, чего торчать на ногах без толку? Трофимке шагать по льду ишше минуток семь, не меньше». - Петр Акимович привычными движениями полез за куревом. В одном кармане бумажка для цигарки, в другом - кисет с махрой... Он терпеть не мог всякие там вошедшие в моду папироски, да сигаретки. Трубочки,с неизвестно откуда взятой табачиной. То ли мусор какой, то ли взаправду табак? Хрена с два разберешь. А курить их? Пару раз дых, да пых - вот тебе и вся трубочка. Стыдоба одна... А тут, товарищи дорогие, жирная махра, проверенная, так сказать, в боях. Сам отмерил сколько надо, сам отсыпал из пригоршни, сам скрутил толстенную цыгарку... А запах-то какой, братцы вы мои! Густой, ядреный, привычный. Считай, родной и близкий, свой, деревенский запах. В бытность на войне, Петр Акимович доставал из кармана кисет, и на него веяло родным домом. Будто по деревенской улице прошелся. Ласковыми, мягкими движениями пальцев он уже крутил эту самую цыгарку, поглядывал на приближающегося сына, когда неожиданный, сильный удар сбил его с ног. Его швырнуло назад, и он упал навзничь, спиной рухнул в воду. Охотника сдернул со льда лысун, вдруг оживший, бьющийся в предсмертных судорогах. Подвела веревка, накрученная вокруг плеча. Оказавшись в воде, он не почувствовал страха и даже какой-либо опасности. Не успел почувствовать. Зато нахлынул лютый холод ледяной воды, мгновенно пропитавшей одежду, и стальными пластинами легли вдоль и поперек тела страшные судороги, сковавшие, сделавшие неподвижными мышцы. Его окружила глубина, в которой невозможно было дышать, и соль. Во рту, в носу, в глазах... |
| Поневоле Москве приходилось терпеть то, что произошло. Послы ждали и досадовали, что их не зовут. В понедельник, второй посол отправился к Димитрию Шуйскому узнать: что это значит, что их обещали звать и не позвали? Во вторник, 26 числа, пригласили их во дворец в ответную палату. Они там увидели Мстиславского, братьев Шуйских: Димитрия и Ивана, Ивана Никитича Романова, трех братьев Голициных, Татищева, брата царицы Марфы Нагого и еще нескольких других. Лица были знакомые, так недавно признававшие Димитрия; некоторые из них были облагодетельствованы им, возвращены из заточения; один из них недавно уверял всех, что бывший царь ему племянник, другой – что он ему двоюродный брат, а теперь они проповедуют вместе с другими, что он обманщик. Как изменились лица, так менилась вся обстановка. Исчезла прежняя веселость, прежняя пышность! Не виднелись более радостные, сияющие довольством лица. Все глядели как-то смутно, как будто бы сошлись они на похороны; не пестрели алебардщики и стрельцы в нарядных одеждах; не веяло прежней свободой в обращении, не раздавалась музыка, не пелись песни. И Кремль, и дворец – все приняло суровый характер, даже казались суровее, чем прежде были. Шуйский был скуп, и все кругом его как будто проникалось качеством нового властелина. Бояре сухо указали места послам королевским. Послы сели. Бояре уселись. Мстиславский, первый в думе, развернул бумагу и сталь читать. Он помянул события прошедшего времени, сказал про убийство настоящего Димитрия, гласно приписал его Борису. Он вспомнил о перемирии, установленном на 20 лет и утвержденном обоюдною граматою; и потом говорил Мстиславский так: «по дьяволскому умышлению, Гришка Отрепьев, б...... сын, чернец, диакон, вор, впал в чернокнижие, и за то осужденный от святейшего отца патриарха убежал в государство вашего короля, назвался князем Димитрием Ивановичем, царевичем, был у Сигизмунда, короля вашего. И мы, бояре русские, услышали об этом в Москве и посылали к сенаторам вашим литовским с граматою Смирнова-Отрепьева, родного дядю этого вора, чтоб он обличил его и показал бы перед вашими сенаторами, что это не настоящий Димитрий, каким он себя сказывал. |
| Мы же хоть и с теми же потребностями, но принуждены были толковать об них отвлеченно, в виде искусства для искусства, упражнялись в диалектике, говорили о высоком и прекрасном… и только. Правда, мы в это время учились; вот, например, «Русский вестник»: он нас учил неутомимо; он толковал и о судах, и о присяжных, и о тюрьмах, и об общине, и о полиции; даже приятно было слушать со стороны. Но всё тем и кончилось, что мы слушали со стороны. Ваши споры, задоры, ваша диалектика, ваша полемика оставались для нас одной книгой, а потому и отзывались чем-то книжным, а не живым. Как будто и под вами не было настоящей почвы, как будто и вы в настоящую жизнь не вошли. И всё более и более от вас веяло таким ораторством, пальмерстонством, кавурством …У вас, например, был хороший отдел политики, а в сущности, для чего нам политика? так, хорошенькая игрушка. Я читал статьи г-на Громеки с надеждами и удовольствием; с удовольствием даже читал я и об тротуарах, посыпаемых песком в июле месяце по приказанию полицейского служителя. Очень умно было написано; но если б умному человеку, написавшему эту обличительную статейку, было что делать, он бы не распространил ее на столько страниц, что было довольно смешно. Я и вывел из этого заключение, что если у нас не совсем дилетантская деятельность, то это литературная деятельность. Мало того, еще так недавно, с небольшим десятилетие, литературная деятельность была для нас так полезна, что даже вошла в нашу жизнь и быстро принесла прекрасные плоды; образовалось тогда целое новое поколение, немногочисленное, но благонадежное; оно скрепилось новыми убеждениями; эти убеждения стали органическою потребностью общества, развивались всё больше и больше… Это было в последнее время деятельности Белинского. Одним словом, литература входила органически в жизнь. Вот почему мне кажется, что литературная критически-синтетическая, если можно так выразиться, деятельность наших представителей литературы приятна бы была нам и теперь. Мы так разрозненны, мы жаждем нравственного убеждения, направленья… Мы даже видим, что нам еще много надо бы сделать в этом смысле и что многое в этом смысле еще не сделано. |
| Дома папа рассказывал, как трудно о. Всеволоду в академии, большинство из профессуры тогда не понимали и не принимали его. Запомнились мне первые именины о. Всеволода —10 декабря 1950 г. Батюшка пригласил на чай некоторых преподавателей, был кто-то из студентов. Стол накрыт в кабинете о. Всеволода в здании академии, где у него тогда уже была служебная квартира. Матушка Людмила Сергеевна попросила меня помочь ей разливать чай, что далось мне нелегко: нужно было преодолеть свою природную застенчивость и робость, но… ради батюшки я готова была на все. До сих пор сохранилось в памяти ощущение праздничной атмосферы того вечера: очень скромное угощение, оживленные беседы гостей и сам именинник, который говорил мало, больше слушал и как бы всматривался в окружающих… Тот первый год в России батюшка нередко бывал печален. Не раз наблюдал его мой отец в горьких слезах на коленях молящегося у престола, когда они оставались в алтаре одни. Спустя три года батюшка писал папе из Москвы: «Боюсь ехать к Вам. Не скрою — по слабости боюсь. Мне как-то тяжело бывать в Загорске. Приложишься к св. мощам, постоишь около них, и это так отдохновительно. Но и пока дойдешь до собора, и по выходе из него столько набегает впечатлений, с такими тяжелыми ассоциациями, что просто боишься за самое примитивное, простецкое душевное свое равновесие. Вот и просишь Преподобного простить, что не едешь. Но если Вам нехорошо — сейчас же приеду, чтобы повидаться, и буду счастлив помочь, чем могу». Но ни тогда, ни в последующие годы в Москве, как бы трудно ни было ему, батюшка никогда не унывал и нас учил всегда бороться даже с «тенью уныния». От него веяло какой-то радостью и печаль его была светла… Всей своей жизнью батюшка проповедовал Любовь… Бывало, лишь увидишь его, и посмотрит он на тебя своим удивительным проникновенным взором, сразу и болезни свои и всевозможные неприятности забудешь. И одна лишь радость и счастье наполняют все твое существо. Случалось, батюшка подметит в тебе что-нибудь и так чувствительно просмеет, что навсегда запомнишь, причем не оставалось никакой обиды, потому что понимаешь, что батюшка все говорит тебе на пользу. |
|
|
