| В перерыве католики и не принадлежавший к ним Розенберг заспорили об отношении католической церкви к антисемитизму. Розенберг утверждал, что Папен выразил мысль о том, что в христианской стране влияние евреев не должно быть чрезмерным. Зейсс-Инкварт сообщил к сведению присутствующих, что 85 % всех венских адвокатов — евреи, а затем и о том, что между пасторством и антисемитизмом, дескать, прямая связь — большинство пасторов но сути своей — антисемиты, и в первую очередь в Польше, где еврейские погромы происходят вот уже несколько столетий — и поныне! Ввоз польских евреев в Германию поднял волну антисемитизма. Франк согласился с Зейсс-Инквартом, однако исторические корни решил представить несколько иначе. — Да, да, пасторы еще со времен инквизиции в принципе были настроены против евреев. Ха-ха-ха! Они из-за своей религиозной нетерпимости подвергали пыткам людей по всей Европе, позже дошло и до сожжения ведьм на кострах. Розенберг, воодушевленный утверждением Франка о том, что инквизиция представляла собой позорную главу в истории католической церкви, ввернул свое: — Да, и подобное творилось на протяжении четырех или даже пяти веков! Разве можно назвать это спонтанным взрывом эмоций? Слегка опомнившись, Франк продолжал: — Предшественники тех, кто организовывал и руководил Освенцимом, орудовали в камерах пыток инквизиции. Это действительно был черный период нашей истории! Фрик и Розенберг были уверены, что Гитлер в сравнении с палачами инквизиции был просто агнцем. Франк с этим не согласился, но оспаривал их утверждение без особого рвения: — Нет, агнцем он, конечно, не был! И все же был воистину ад! Ха-ха-ха! Видите, профессор, человечество испокон веку пребывало в кошмаре! Бестия, что внутри человека, время от времени вылезает из него наружу. Розенберг и Кальтенбруннер упивались перечислением подробностей методов пыточных дел мастеров периода инквизиции, о деяниях и авантюрах Торквемады и т. д. Чтобы придать всей картине оттенок достоверности, Франк заострил внимание на том, что именно непревзойденные в своем религиозном фанатизме протестантские правители северной Германии положили начало процессам о ведовстве и кострам. Судя по всему, интерес Франка, как адвоката, имел чисто профессиональную подоплеку. |
| Его превосходительство отвернулся. Герой наш несколько мгновений не мог ничего разглядеть своими глазами. Грудь его теснило. Дух занимался. Он не знал, где стоял… Было как-то стыдно и грустно ему. Бог знает, что было после… Очнувшись, герой наш заметил, что его превосходительство говорит с своими гостями и как будто резко и сильно рассуждает с ними о чем-то. Одного из гостей господин Голядкин тотчас узнал. Это был Андрей Филиппович; другого же нет; впрочем, лицо было как будто тоже знакомое, — высокая, плотная фигура, лет пожилых, одаренная весьма густыми бровями и бакенбардами и выразительным, резким взглядом. На шее незнакомца был орден, а во рту сигарка. Незнакомец курил и, не вынимая сигары изо рта, значительно кивал головою, взглядывая по временам на господина Голядкина. Господину Голядкину стало как-то неловко; он отвел свои глаза в сторону и тут же увидел еще одного весьма странного гостя. В дверях, которые герой наш принимал доселе за зеркало, как некогда тоже случилось с ним, появился он — известно кто, весьма короткий знакомый и друг господина Голядкина. Господин Голядкин-младший действительно находился до сих пор в другой маленькой комнатке и что-то спешно писал; теперь, видно, понадобилось — и он явился, с бумагами под мышкой, подошел к его превосходительству и весьма ловко, в ожидании исключительного к своей особе внимания, успел втереться в разговор и совет, заняв свое место немного по-за спиной Андрея Филипповича и отчасти маскируясь незнакомцем, курящим сигарку. По-видимому, господин Голядкин-младший принимал крайнее участие в разговоре, который подслушивал теперь благородным образом, кивал головою, семенил ножками, улыбался, поминутно взглядывал на его превосходительство, как будто бы умолял взором, чтоб и ему тоже позволили ввернуть, свои полсловечка. «Подлец!» — подумал господин Голядкин и невольно ступил шаг вперед. В это время генерал оборотился и сам довольно нерешительно подошел к господину Голядкину. — Ну, хорошо, хорошо; ступайте с богом. Я порассмотрю ваше дело, а вас велю проводить… — Тут генерал взглянул на незнакомца с густыми бакенбардами. Тот, в знак согласия, кивнул головою. |
| Но с Иваном Андреевичем случилось приключение, до сих пор еще нигде не описанное. К нему слетела на голову, — как уже сказано, довольно плешивую, — не афишка. Признаюсь, я даже совещусь сказать, что к нему слетело на голову, потому что действительно как-то совестно объявить, что на почтенную и обнаженную, то есть отчасти лишенную волос, голову ревнивого, раздраженного Ивана Андреевича слетел такой безнравственный предмет, как например любовная раздушенная записочка. По крайней мере бедный Иван Андреевич, совершенно не приготовленный к этому непредвиденному и безобразному случаю, вздрогнул так, как будто поймал на своей голове мышь или другого какого-нибудь дикого зверя. Что записка была любовного содержания, в этом ошибаться было нельзя. Она была писана на раздушенной бумажке, совершенно так, как пишутся записки в романах, и сложена в предательски малую форму, так что ее можно было скрыть под дамской перчаткой. Упала же она, вероятно, по случаю, во время самой передачи: как-нибудь спрашивали, например, афишку, и уж записочка проворно была ввернута в эту афишку, уже передавалась в известные руки, но один миг, может быть, нечаянный толчок адъютанта, чрезвычайно ловко извинившегося в своей неловкости, — и записочка выскользнула из маленькой дрожавшей от смущения ручки, а статский юноша, уже протягивавший свою нетерпеливую руку, вдруг получает, вместо записки, одну афишку, с которой решительно не знает, что делать. Неприятный, странный случай! совершенная правда; но, согласитесь сами, Ивану Андреевичу было еще неприятнее. — Prédistiné, — прошептал он, обливаясь холодным потом и сжимая записочку в руках, — prédestiné! Пуля найдет виноватого! — промелькнуло в его голове. — Нет, не то! Чем же я виноват? А вот там есть другая пословица: на бедного Макара и так далее. Но мало ли что начнет перезванивать в голове, оглушенной таким внезапным происшествием! Иван Андреевич сидел на стуле окостенев, как говорится, ни жив ни мертв. Он уверен был, что его приключение замечено со всех сторон, несмотря на то что во всей зале, в это самое время, началась суматоха и вызов певицы. Он сидел так сконфузившись, так покраснев и не смея поднять глаз, как будто с ним случилась какая-нибудь неожиданная неприятность, какой-нибудь диссонанс в прекрасном многолюдном обществе. Наконец он решился поднять глаза. |
| Андрей 2 июля 2015, 13:03 Отец Андрей! Браво - прямо в лоб!!! В догонку история. Сколько юристов нужно чтобы ввернуть лампочку? Ответ: 4. Первый - стоит на лестнице и пишет претензию в Роспотребнадзор, что лампочка сама не вворачивается. Второй - трясет лестницу и смотрит, упадет ли первый. Третий - пишет претензию изготовителю лестниц. Четвертый - пишет претензию изготовителю ламп за моральный ущерб. С болью в сердце, в 90-х годах, увидел список " специальностей " в некогда известном профильном техникуме " Космического машиностроения и технологий " : менеджер, юрист, дантист, помощник менеджера и маркетолог. Раньше это были: программист, настройщик станков с ЧПУ, радиомонтажник, техник-двигателист, спецмеханик аппаратов спецназначения. За итогом такой смены специальностей далеко ходить не надо - авария за аварией в новостях. Спутники исследуют морские глубины. Привет менеджерам-рукоделам! И минобразу России. Мария Калиш 2 июля 2015, 12:54 Правильные слова! Ведь дети сейчас не могут даже нормально учится. Я больше 10 лет проработала в системе образования и очень это видно. К сожалению сегодняшние городские профессии это зачастую сидение за компьютером, а дома родители лишь отсыпаются и отдыхают. Нет примеров. Профессии ручного труда заняты приезжими и в сознании начинают ассоциироваться с инородным элементом, что пагубно. Да и образ работяги в быту не очень привлекателен. Так что действительно беда. Со всем согласна! Ирина 2 июля 2015, 12:38 Труд -это же дар Божий, а служит ли теперь он нам на пользу, так же как нашим дедам и прадедам?Прав о.Андрей,что скоро придётся молиться «о даровании людям отвращения к праздности и даровании трудолюбия». Ведь Бог-он же милостивый...или мы лишимся этого дара,как Божьего? Арина 2 июля 2015, 12:29 Замечательная инициатива. Сейчас можно только в 7-30 на канале Россия 1 по субботам полчаса о селе посмотреть, маловато будет. Полностью поддерживаю идею, что православные журналисты с 2-мя высшими образованиями будут рассказывать не о том, как они привыкли к особому отношению к себе в поездках по монастырям, а заодно чудесным образом прозрели и получили ответы для решения личных " проблем " , но создадут цикл статей и передач о людях труда " да как же это вышло-то, что все шелками вышито судьбы моей простое полотно... " . О том что жизнь - это рутина, и узор складывается из простых повторяющихся действий, где их нет, там хаос " новизны " и " самовыражения " . |
| – Ястреб проснется, он расправит крылья, он омочит клюв в крови. А ты, Карло Баттиста, – пусть твои друзья скажут тебе последнее прости. Довольно текли их слезы. Одна только бедная сирота не будет плакать. Зачем ей плакать о тебе? Ты уснул во цвете лет, среди своей семьи, готовый явиться перед Всемогущим. Сирота плачет о своем отце, застигнутом подлыми убийцами, пораженном в спину, – об отце, чья кровь краснеет под кучей зеленых листьев. Но она собрала его кровь – благородную и невинную кровь, она разлила ее по Пьетранере, чтобы она стала смертельным ядом. И Пьетранера будет заклеймена, пока виновная кровь не смоет следа невинной. С этими словами Коломба упала на стул, спустила mezzaro на лицо и зарыдала. Женщины в слезах теснились вокруг импровизаторши. Многие из мужчин бросали свирепые взгляды на мэра и его сыновей, некоторые старики роптали на то, что они сюда пришли. Сын покойного протиснулся сквозь толпу и хотел просить мэра как можно скорее уйти, но тот не стал дожидаться этого предложения. Когда он добрался до двери, его сыновья были уже на улице. Префект сказал молодому Пьетри несколько слов соболезнования и почти тотчас же вышел вслед за ними. Орсо приблизился к сестре, взял ее за руку и увлек из залы. – Проводите их, – сказал молодой Пьетри своим друзьям, – смотрите, чтобы с ними ничего не случилось! Двое или трое молодых людей быстро сунули свои стилеты в левые рукава курток и проводили Орсо и его сестру до дверей их дома. Глава 13 Задыхающаяся, измученная Коломба была не в состоянии вымолвить ни слова. Голова ее лежала на плече брата; она крепко сжимала ему руку. Несмотря на то что Орсо сердился на нее за конец ballata , он был слишком встревожен, чтобы сделать ей хотя бы малейший упрек. Он молча ждал конца ее нервного припадка, как вдруг отворилась дверь и перепуганная Саверия вошла и объявила: «Господин префект!» При этом возгласе Коломба, как бы стыдясь своей слабости, встала, опираясь на стул; видно было, как он дрожал под ее рукой. Префект начал с нескольких банальных извинений за свой несвоевременный визит, выразил сочувствие синьоре Коломбо, упомянул об опасности сильного волнения, высказал порицание обычаю погребальных причитаний, заметил, что талант voceratrice усиливает мрак в душе присутствующих, и ловко ввернул легкий упрек содержанию последней импровизации. Потом, изменив тон, он сказал: |
| Отец Георгий из села Горянина – человек благочестивый. Его храм возвышается над селом и отражается в пруду. Бывало, напечет батюшка сам просфор, поставит супругу петь на клиросе – и служит себе, молится. Господь ему внемлет: дома – Божий дар – шестеро детишек. С маленькими раньше было тяжело, а сейчас кто замужем, кто учится, кто в армии… Сейчас дома один Давид, которому уже шесть лет. Вот и в то утро отец Георгий, по обыкновению, служил. Давид хозяйничал дома – запалил у крыльца керогаз и варил поросячью тюрю в ведерном чугуне. Помощник. Он уже погасил фитиль и бросил чугунок остывать, когда услыхал за забором красноречивые проклятия. Немолодой рыболов-любитель, похожий на городского, посреди улицы пинал свой мотоцикл и плевал на него: – Вот делают! Главное, почти новый, а сам глохнет и глохнет! Рыбак выругался, плюнул и, почесав затылок, полез в инструментальный ящик. Давид немного постоял у калитки, посмотрел, как горожанин извлекает оттуда интересные звонкие ключи, замасленные тряпки и отвёртки. Но потом рыбак зачем-то уткнулся в «Инструкцию по эксплуатации», мальчику стало скучно, и он пошел кормить своих любимых поросят. Ему нравилось смотреть, как те, учуяв харчи, визжат и толкаются, а потом суются в корыто, накрываются ушами и чавкают. Потом Давид отправился в дом ставить чайник и с крыльца увидал, что к мотоциклисту вышел их сосед дед Лукич. Мальчуган наспех глотал горячий чай – очень уж хотелось посмотреть, чем кончится история с мотоциклом . Техника ему нравилась. Когда Давид управился и вышел за калитку, Лукич уже выкрутил свечи и ласково матерился на них: – Главное, ёлки, искра есть. Свечки-то как новые. – Конечно, как новые, я этот «Ижак» в 1989-м брал. – Вот, ёлки. Давид подкрался к ним сзади и затаив дыхание наблюдал, как Лукич разбирает «новый» мотоцикл по болтикам. – И бобина, ёлки, хорошая, и провода как новые... – Ну да, как новые. – Вот, ёлки. Лукич меланхолично смотрел на фыркающий двигатель и чесал затылок Потом Лукич ввернул свечи и заставил рыбака жать на стартер. И рыбак принялся жать. Он скакал козлом возле своей техники, упрямо скакал. На лбу проступил пот, нога вот-вот отнимется, появилась одышка, но он не сдавался и прыгал. Лукич меланхолично смотрел на фыркающий двигатель и чесал затылок. Счастья в жизни не было. |
| Добравшись до того берега, мы осторожно карабкаемся вверх по склону, вынимаем пакеты и надеваем сапоги. Пакеты берем под мышки. Мокрые, голые, в одних сапогах, бодрой рысцой пускаемся в дальнейший путь. Дом мы находим сразу же. Он темнеет в кустах. Леер падает, споткнувшись о корень и разбивает себе локти. — Не беда, — весело говорит он. Окна закрыты ставнями. Мы крадучись ходим вокруг дома и пытаемся заглянуть в него сквозь щели. Потом начинаем проявлять нетерпение. У Кроппа вдруг возникают опасения: — А что если у них там сидит какой-нибудь майор? — Ну что ж, тогда мы дадим деру, — ухмыляется Леер, — а если ему нужен номер нашего полка, пусть прочтет его вот здесь. — И он шлепает себя по голому заду. Входная дверь не заперта. Наши сапоги стучат довольно громко. Где-то приотворяется дверь, через нее падает свет, какая-то женщина вскрикивает от испуга. «Тес! Тес! — шепчем мы, — camarade… bon ami…» — и умоляюще поднимаем над головой наши пакеты. Вскоре появляются и две другие женщины; дверь открывается настежь, и мы попадаем в полосу яркого света. Нас узнают, и все трое хохочут до упаду над нашим одеянием. Стоя в проеме дверей, они изгибаются всем телом, так им смешно. Какие у них грациозные движения! — Un moment!. Они снова исчезают в комнате и выбрасывают нам какую-то одежду, с помощью которой мы с грехом пополам прикрываем свою наготу. Затем они разрешают нам войти. В освещенной небольшой лампой комнате тепло и слегка пахнет духами. Мы разворачиваем наши пакеты и вручаем их хозяйкам. В их глазах появляется блеск, — видно, что они голодны. После этого всеми овладевает легкое смущение. Леер жестом приглашает их поесть. Тогда они снова оживляются, приносят тарелки и ножи и жадно набрасываются на еду. Прежде чем съесть кусочек ливерной колбасы, они каждый раз поднимают его на вилке и с восхищением разглядывают его, а мы с гордостью наблюдаем за ними. Они тараторят без умолку на своем языке, не давая нам ввернуть словечко, мы мало что понимаем, но чувствуем, что это какие-то хорошие, ласковые слова. Быть может, мы кажемся им совсем молоденькими. Та худенькая, смуглая гладит меня по голове и говорит то, что обычно говорят все француженки: |
| Тут он совсем уж задохся. — Слез своих застыдился! — прошептал Лебедев Лизавете Прокофьевне. — «Так и должно было быть!». Ай да князь! Насквозь прочитал… Но Лизавета Прокофьевна не удостоила взглянуть на него. Она стояла гордо, выпрямившись, закинув голову, и с презрительным любопытством рассматривала «этих людишек». Когда Ипполит кончил, генерал вскинул было плечами; она гневно оглядела его с ног до головы, как бы спрашивая отчета в его движении, и тотчас оборотилась к князю. — Спасибо вам, князь, эксцентрический друг нашего дома, за приятный вечер, который вы нам всем доставили. Небось ваше сердце радуется теперь, что удалось вам и нас прицепить к вашим дурачествам… Довольно, милый друг дома, спасибо, что хоть себя-то дали наконец разглядеть хорошенько!.. Она с негодованием стала оправлять свою мантилью, выжидая, когда «те» отправятся. К «тем» в эту минуту подкатили извозчичьи дрожки, за которыми еще четверть часа назад Докторенко распорядился послать сына Лебедева, гимназиста. Генерал тотчас же вслед за супругой ввернул и свое словцо: — Действительно, князь, я даже не ожидал… после всего, после всех дружественных сношений… и, наконец, Лизавета Прокофьевна… — Ну как, ну как это можно! — воскликнула Аделаида, быстро подошла к князю и подала ему руку. Князь с потерянным видом улыбнулся ей. Вдруг горячий, скорый шепот как бы ожег его ухо. — Если вы не бросите сейчас же этих мерзких людей, то я всю жизнь, всю жизнь буду вас одного ненавидеть! — прошептала Аглая; она была как бы в исступлении, но она отвернулась, прежде чем князь успел на нее взглянуть. Впрочем, ему уже нечего и некого было бросать: больного Ипполита тем временем успели кое-как усадить на извозчика, и дрожки отъехали. — Что ж, долго будет это продолжаться, Иван Федорович? Как по-вашему? Долго я буду терпеть от этих злобных мальчишек? — Да я, друг мой… я, разумеется, готов и… князь… Иван Федорович протянул, однако же, князю руку, но не успел пожать и побежал за Лизаветой Прокофьевной, которая с шумом и гневом сходила с террасы. Аделаида, жених ее и Александра искренно и ласково простились с князем. Евгений Павлович был в том же числе, и один он был весел. |
| Дрожащими от волнения руками он распечатал пакет, вынул из него несколько листочков почтовой бумаги, мелко исписанных, положил их пред собой и стал расправлять их. — Да что это? Да что тут такое? Что будут читать? — мрачно бормотали некоторые; другие молчали. Но все уселись и смотрели с любопытством. Может быть, действительно ждали чего-то необыкновенного. Вера уцепилась за стул отца и от испуга чуть не плакала; почти в таком же испуге был и Коля. Уже усевшийся Лебедев вдруг приподнялся, схватился за свечки и приблизил их ближе к Ипполиту, чтобы светлее было читать. — Господа, это… это вы увидите сейчас что такое, — прибавил для чего-то Ипполит и вдруг начал чтение: — «Необходимое объяснение»! Эпиграф «Après moi de deluge»… («После меня хоть потоп» (франц.)) Фу, черт возьми! — вскрикнул он, точно обжегшись, — неужели я мог серьезно поставить такой глупый эпиграф?.. Послушайте, господа!.. уверяю вас, что всё это в конце концов, может быть, ужаснейшие пустяки! Тут только некоторые мои мысли… Если вы думаете, что тут… что-нибудь таинственное или… запрещенное… одним словом… — Читали бы без предисловий, — перебил Ганя. — Завилял! — прибавил кто-то. — Разговору много, — ввернул молчавший всё время Рогожин. Ипполит вдруг посмотрел на него, и когда глаза их встретились, Рогожин горько и желчно осклабился и медленно произнес странные слова: — Не так этот предмет надо обделывать, парень, не так… Что хотел сказать Рогожин, конечно, никто не понял, но слова его произвели довольно странное впечатление на всех: всякого тронула краешком какая-то одна общая мысль. На Ипполита же слова эти произвели впечатление ужасное: он так задрожал, что князь протянул было руку, чтобы поддержать его, и он наверно бы вскрикнул, если бы видимо не оборвался вдруг его голос. Целую минуту он не мог выговорить слова, и, тяжело дыша, всё смотрел на Рогожина. Наконец, задыхаясь и с чрезвычайным усилием, выговорил: — Так это вы… вы были… вы? — Что был? Что я? — ответил недоумевая Рогожин, но Ипполит, вспыхнув и почти с бешенством, вдруг его охватившим, резко и сильно вскричал: |
| — Так как же Иван-то Матвеич? — ввернул я, дав поболтать старику. Тимофей Семеныч любил иногда поболтать и тем показать, что и он не отстал и все это знает. — Иван-то Матвеич как-с? Так ведь я к тому и клоню-с. Сами же мы вот хлопочем о привлечении иностранных капиталов в отечество, а вот посудите: едва только капитал привлеченного крокодильщика удвоился через Ивана Матвеича, а мы, чем бы протежировать иностранного собственника, напротив, стараемся самому-то основному капиталу брюхо вспороть. Ну, сообразно ли это? По-моему, Иван Матвеич, как истинный сын отечества, должен еще радоваться и гордиться тем, что собою ценность иностранного крокодила удвоил, а пожалуй, еще и утроил. Это для привлечения надобно-с. Удастся одному, смотришь, и другой с крокодилом приедет, а третий уж двух и трех зараз привезет, а около них капиталы группируются. Вот и буржуазия. Надобно поощрять-с. — Помилуйте, Тимофей Семеныч! — вскричал я, — да вы требуете почти неестественного самоотвержения от бедного Ивана Матвеича! — Ничего я не требую-с и прежде всего прошу вас — как уже и прежде просил — сообразить, что я не начальство и, стало быть, требовать ни от кого и ничего не могу. Как сын отечества говорю, то есть говорю не как «Сын отечества», а просто как сын отечества говорю. Опять-таки кто ж велел ему влезть в крокодила? Человек солидный, человек известного чина, состоящий в законном браке, и вдруг — такой шаг! Сообразно ли это? — Но ведь этот шаг случился нечаянно-с. — А кто его знает? И притом из каких сумм заплатить крокодильщику, скажите-ка? — Разве в счет жалованья, Тимофей Семеныч? — Достанет ли-с? — Недостанет, Тимофей Семеныч, — отвечал я с грустью. — Крокодильщик сначала испугался, что лопнет крокодил, а потом, как убедился, что все благополучно, заважничал и обрадовался, что может цену удвоить. — Утроить, учетверить разве! Публика теперь прихлынет, а крокодильщики ловкий народ. К тому же и мясоед, склонность к увеселениям и потому, повторяю, прежде всего пусть Иван Матвеич наблюдает инкогнито, пусть не торопится. Пусть все, пожалуй, знают, что он в крокодиле, но не знают официально. В этом отношении Иван Матвеич находится даже в особенно благоприятных обстоятельствах, потому что числится за границей. Скажут, что в крокодиле, а мы и не поверим. Это можно так подвести. Главное — пусть выжидает, да и куда ему спешить? |
|
|
