| — Он сумасшедший? — прибавила вдруг генеральша. — Нет, он… — Пьян, может быть? Некрасива же твоя компания, — отрезала она, захватив в своем взгляде и остальных гостей, — а впрочем, какая милая девушка! Кто такая? — Это Вера Лукьяновна, дочь этого Лебедева. — А!.. Очень милая. Я хочу с ней познакомиться. Но Лебедев, расслышавший похвалы Лизаветы Прокофьевны, уже сам тащил дочь, чтобы представить ее. — Сироты, сироты! — таял он, подходя. — И этот ребенок на руках ее — сирота, сестра ее, дочь Любовь, и рождена в наизаконнейшем браке от новопреставленной Елены, жены моей, умершей тому назад шесть недель, в родах, по соизволению господню… да-с… вместо матери, хотя только сестра и не более как сестра… не более, не более… — А ты, батюшка, не более как дурак, извини меня. Ну, довольно, сам понимаешь, я думаю, — отрезала вдруг Лизавета Прокофьевна в чрезвычайном негодовании. — Истинная правда! — почтительнейше и глубоко поклонился Лебедев. — Послушайте, господин Лебедев, правду про вас говорят, что вы Апокалипсис толкуете? — спросила Аглая. — Истинная правда… пятнадцатый год. — Я о вас слышала. О вас и в газетах печатали, кажется? — Нет, это о другом толкователе, о другом-с, и тот номер, а я за него остался, — вне себя от радости проговорил Лебедев. — Сделайте одолжение, растолкуйте мне когда-нибудь на днях, по соседству. Я ничего не понимаю в Апокалипсисе. — Не могу не предупредить вас, Аглая Ивановна, что всё это с его стороны одно шарлатанство, поверьте, — быстро ввернул вдруг генерал Иволгин, ждавший точно на иголочках и желавший изо всех сил как-нибудь начать разговор; он уселся рядом с Аглаей Ивановной, — конечно, дача имеет свои права, — продолжал он, — и свои удовольствия, и прием такого необычайного интруса для толкования Апокалипсиса есть затея, как и другая, и даже затея замечательная по уму, но я… Вы, кажется, смотрите на меня с удивлением? Генерал Иволгин, имею честь рекомендоваться. Я вас на руках носил, Аглая Ивановна. — Очень рада. Мне знакомы Варвара Ардалионовна и Нина Александровна, — пробормотала Аглая, всеми силами крепясь, чтобы не расхохотаться. |
| Должно быть, гад сильно рванулся, чтобы выскользнуть, так что Норма еще раз поймала его, уже на лету, и два раза всею пастью вобрала его в себя, всё на лету, точно глотая. Скорлупа затрещала на ее зубах; хвостик животного и лапы, выходившие из пасти, шевелились с ужасною быстротой. Вдруг Норма жалобно взвизгнула: гадина успела-таки ужалить ей язык. С визгом и воем она раскрыла от боли рот, и я увидел, что разгрызенная гадина еще шевелилась у нее поперек рта, выпуская из своего полураздавленного туловища на ее язык множество белого сока, похожего на сок раздавленного черного таракана… Тут я проснулся, и вошел князь». — Господа, — сказал Ипполит, вдруг отрываясь от чтения и даже почти застыдившись, — я не перечитывал, но, кажется, я действительно много лишнего написал. Этот сон… — Есть-таки, — поспешил ввернуть Ганя. — Тут слишком много личного, соглашаюсь, то есть собственно обо мне… Говоря это, Ипполит имел усталый и расслабленный вид и обтирал пот с своего лба платком. — Да-с, слишком уж собой интересуетесь, — прошипел Лебедев. — Я, господа, никого не принуждаю, опять-таки; кто не хочет, тот может и удалиться. — Прогоняет… из чужого дома, — чуть слышно проворчал Рогожин. — А как мы все вдруг встанем и удалимся? — проговорил внезапно Фердыщенко, до сих пор, впрочем, не осмеливавшийся вслух говорить. Ипполит вдруг опустил глаза и схватился за рукопись; но в ту же секунду поднял опять голову и, сверкая глазами, с двумя красными пятнами на щеках, проговорил, в упор смотря на Фердыщенка: — Вы меня совсем не любите! Раздался смех; впрочем, большинство не смеялось. Ипполит покраснел ужасно. — Ипполит, — сказал князь, — закройте вашу рукопись и отдайте ее мне, а сами ложитесь спать здесь, в моей комнате. Мы поговорим пред сном и завтра; но с тем, чтоб уж никогда не развертывать эти листы. Хотите? — Разве это возможно? — посмотрел на него Ипполит в решительном удивлении. — Господа! — крикнул он опять, лихорадочно оживляясь, — глупый эпизод, в котором я не умел вести себя. Более прерывать чтение не буду. |
| — Позвольте, господа, — вскричал Гаврила Ардалионович, развернувший между тем пакет с деньгами, — тут вовсе не двести пятьдесят рублей, а всего только сто. Я для того, князь, чтобы не вышло какого недоумения. — Оставьте, оставьте, — замахал руками князь Гавриле Ардалионовичу. — Нет, не «оставьте!» — прицепился сейчас же племянник Лебедева. — Нам оскорбительно ваше «оставьте», князь. Мы не прячемся, мы заявляем открыто: да, тут только сто рублей, а не все двести пятьдесят, но разве это не всё равно… — Н-нет, не всё равно, — с видом наивного недоумения успел ввернуть Гаврила Ардалионович. — Не перебивайте меня; мы не такие дураки, как вы думаете, господин адвокат, — с злобною досадой воскликнул племянник Лебедева, — разумеется, сто рублей не двести пятьдесят рублей, и не всё равно, но важен принцип; тут инициатива важна, а что недостает ста пятидесяти рублей, это только частность. Важно то, что Бурдовский не принимает вашего подаяния, ваше сиятельство, что он бросает его вам в лицо, а в этом смысле всё равно, что сто, что двести пятьдесят. Бурдовский не принял десяти тысяч: вы видели; не принес бы и ста рублей, если бы был бесчестен! Эти сто пятьдесят рублей пошли в расход Чебарову на его поездку к князю. Смейтесь скорее над нашею неловкостию, над нашим неуменьем вести дела; вы и без того нас всеми силами постарались сделать смешными; но не смейте говорить, что мы бесчестны. Эти сто пятьдесят рублей, милостивый государь, мы все вместе внесем князю; мы хоть по рублю будем возвращать и возвратим с процентами. Бурдовский беден, у Бурдовского нет миллионов, а Чебаров после поездки представил счет. Мы надеялись выиграть… Кто бы на его месте поступил иначе? — Как кто? — воскликнул князь Щ. — Я тут с ума сойду! — крикнула Лизавета Прокофьевна. — Это напоминает, — засмеялся Евгений Павлович, долго стоявший и наблюдавший, — недавнюю знаменитую защиту адвоката , который, выставляя как извинение бедность своего клиента, убившего разом шесть человек, чтоб ограбить их, вдруг заключил в этом роде: «Естественно, говорит, что моему клиенту по бедности пришло в голову совершить это убийство шести человек, да и кому же на его месте не пришло бы это в голову?». В этом роде что-то, только очень забавное; |
| На следующий день я должен выйти на работу в подчинение старшего электрика Дмитрия Тихоновича Наумкина. Все, что я знал и умел в электронауке, — это вывернуть перегоревшую пробку, сделать жучок и ввернуть обратно. Думается мне, что для шестого разряда этого маловато. Кость брошена! Игра началась! Первым делом я пошел на рынок и купил за пятьсот рублей бутылку водки. Французская булочка, семикопеечная, в то время на рынке стоила 80 руб. Наутро пришел я к Михаилу Сергеевичу Усачеву в кабинет, где ждал меня мой шеф. — А вот тебе, Тихоныч, в подмогу наш новый электромонтер шестого разряда, парень опытный и знающий. Верно я говорю? — Верно, верно. Валяйте! Мы вышли. Анечка за машинкой, глазки сверкают. — Карточку возьмите, Алексей Петрович, —играючи, сказала она, протягивая мне куски хлеба, масла, сахара и мяса на целый месяц. Мы вышли на улицу. — Дмитрий Тихоныч, вы далеко отсюда живете? — Да нет, на Колодезной, а что? — Да есть у меня в кармане бутылочка, смочить полагается наше с вами знакомство. — Оно верно, бутылочка сейчас на вес золота, а уж коль она есть, то и выпить не грешно и кстати. — Закусить есть чем? — спросил я, ощущая сильный голод в брюхе. — Ну а как же без закуски, найдется, было бы что выпить. — Пошли? — Пошли. Барак на Колодезной, опрятная комната, вся в кружевах и салфеточках. Войдя, я поставил на стол бутылку водки, а Тихоныч захлопотал на общей кухне. Оттуда неслись ароматы жареной картошки и вроде как тушенки. Хлеб, лафитники, вилки, квашеная капуста и соленый огурец. Все как положено. Сковорода румяной жареной картошки с тушенкой. Я не ошибся. Сели. Дмитрий Тихонович — старше меня лет на семь, славный русский малый, открытое лицо, добрые глаза, а сейчас это очень важно. Лафитники налиты. Я взял свой и, подняв его над столом, сказал: — Дмитрич! Давай выпьем за наше знакомство и, главное, за нашу дружбу, которая мне сейчас крайне необходима. Давай выпьем, а потом я тебе все расскажу по порядку. Он доверчиво и как-то по-детски посмотрел мне в лицо, мы хлопнули, крякнули, и вилки заработали, в особенности моя, так как голоден я был по-страшному. Митрич это заметил и пододвинул ближе сковороду. |
| Убедившись в невозможности освободиться приличным образом от дальнейшего участия в делах, я решился было прошлой весною переселиться к осени в Вильно, полагая, что этим исполню волю начальства. И вот как оно пособило мне на первом шагу в исполнении сего намерения! Я не говорю о назначении тысячи рублей серебром на первоначальное обзаведение Виленского архиерейского дома экипажем, столовою и кухонною посудою, и на восполнение мебели – здесь или хотели подшутить надо мною перед Виленской публикою, которая знает, как и в Петербурге, что на тысячу рублей нельзя приобрести и одной хорошей кареты; или желали доставить мне случай обзавести архиерейский дом на собственный счёт, а через полгода прогнать. На обзаведение архиерейского дома в Полоцке отпущено в 1833 году десять тысяч руб. асс. – вероятно думали, что уездный город Полоцк требует лучшей репрезентация, нежели Вильно. Но вот что важнее. С переселением в Вильно, мне нужно было взять певчий хор и для этого перевести туда училище из Борун – и вот мне предложили разрешить переведение сих училищ, но без нужного для сего штатного положения; так что казённокоштных воспитанников сих училищ пришлось бы оставить в нужде по соразмерной дороговизне в Вильно содержания, а своекоштных поставить в совершенную невозможность продолжать учение. Мне нужно было перевести с собою в Вильно консисторию – и вот присылают мне указ Св. Синода от 11 мая, по которому поступают в казну имения от трёх членов консистории, а о вознаграждении их велено представить тогда, когда по передаче в казну имений приведены будут в точную известность все надобности, которые могут быть отнесены на счёт доходов с тех имений; так что духовные сии, при предстоящем им в Вильно дорогом содержании, не только лишатся на неопределённое время прежних доходов, но и поставлены будут в опасение лишиться сих доходов вполне или отчасти. Разумеется, это был бы славный эффект – тащить за собою в Вильно духовенство недовольное, плачущее. Простите, Ваше Сиятельство, этот угрюмый взгляд на предметы. Поверьте, он основывается не на одних приведённых здесь фактах. Я давно замечал, что представления мои или принимались с недоверчивостью, или же им противодействовали. Я удивлялся неоднократно сметливости в лучшую иногда меру ввернуть какую-нибудь фразу, которая или парализовала, или затрудняла исполнение – и часто мне стоило менее труда привести в действо самую меру, чем устранить вредные последствия сопряжённых с нею некстати обстоятельств. Разумеется, я приписывал вначале всё это неизвестности новому начальству многих обстоятельств воссоединённого ведомства; после, неумению и нежеланию моему действовать через канцелярию; но, наконец, по необходимости вкоренилась во мне мысль о недоброжелательстве ко мне с той именно стороны, откуда я должен бы ожидать единственно пособия и покровительства. |
| Ровно в пять часов явился незнакомец, а немного спустя и обед. Со своим пакетом в оберточной бумаге незнакомец расстался, но никаких перемен в его внешности не произошло; и говорлив он был еще больше, если это только возможно. – А тут что? – спросил он, когда слуга снял крышку с одного из блюд. – Камбала, сэр. – А, камбала! – превосходная рыба – идет из Лондона – владельцы пассажирских карет устраивают политические обеды – доставка камбалы – десятками корзин – ловкие ребята – стаканчик вина, сэр? – С удовольствием, – согласился мистер Пиквик; и незнакомец выпил сперва за его здоровье, затем за здоровье мистера Снодграсса, затем за здоровье мистера Тапмена, затем за здоровье мистера Уинкля и, наконец, за всех вместе; и все это проделал так же стремительно, как болтал. – Чертовская сутолока на лестнице, – лакей, – сказал он. – Скамейки наверх – плотники вниз – лампы, стаканы, арфы. Что-нибудь готовится? – Бал, сэр, – ответил слуга. – Ассамблея, а? – Нет, сэр, не ассамблея, сэр. Бал с благотворительной целью, сэр. – Не знаете ли, сэр, много в этом городе хорошеньких женщин? – с великим интересом спросил мистер Тапмен. – Блистательны! – Превосходны! Кент , сэр! – Кто не знает Кента! – Яблоки, вишни, хмель и женщины. Стаканчик вина, сэр? – С большим удовольствием, – согласился мистер Тапмен. Незнакомец налил и выпил. – Мне бы очень хотелось посетить, – молвил мистер Тапмен, подразумевая бал. – Очень бы хотелось. – Билеты в буфете, полгинеи, сэр, – ввернул слуга. Мистер Тапмен снова выразил горячее желание побывать на балу; но, не встретив сочувствия в помутившихся глазах мистера Снодграсса и в отсутствующем взгляде мистера Пиквика, он утешился, отдав должное портвейну и десерту, появившимся на столе. Слуга удалился, и компания осталась наслаждаться приятным послеобеденным препровождением времени. – Прошу прощения, сэр, – начал незнакомец, – бутылка оплачена – пустите – по кругу – по солнцу – пить до дна. И он осушил стакан, который наполнил минуты две назад, и налил другой с видом человека, весьма к этому привычного. |
| — Кроме того, — сказал он, с важной медлительностью поднимаясь со стула, — дайте ей стаканчик глинтвейна, если она любит вино… — С сухариком, сэр, — ввернула хозяйка. — Да, — величественно согласился он, — с сухариком… с сухариком из булки. Обязательно из булки, сударыня. Лекарь отдал последнее наставление не спеша, чрезвычайно напыщенным тоном и удалился, приведя обитателей гостиницы в восторг своей мудростью, точка в точку совпадающей с их собственной. Все в один голос говорили, что он очень знающий лекарь и прекрасно понимает человеческую натуру, и это, по-видимому, не так уж расходилось с истиной. Пока на кухне стряпали, Нелл заснула крепким, бодрящим сном, и ее пришлось разбудить к ужину. Так как она сразу же заволновалась, узнав, что дед остался внизу, и встревожилась разлукой с ним, ему подали поесть с ней вместе. Но беспокойство не вставляло девочку, и, видя это, хозяйка велела постелить старику в смежной комнате, куда он и ушел вскоре после ужина. Ключ от нее оказался, по счастью, с наружной стороны; как только хозяйка вышла, Нелл повернула его в замке и со спокойным сердцем снова легла в постель. Учитель еще долге курил трубку у очага в опустевшей кухне, с довольной улыбкой раздумывая о том, как судьба привела его на помощь девочке, и в то же время по мере сил стараясь отделаться от любопытной хозяйки, которая приставала к нему с расспросами о Нелли. Учитель был человек простодушный, не искушенный ни в хитростях, ни в притворстве, и хозяйка достигла бы своей цели в первые же пять минут, да только он ничего не мог рассказать ей, в чем признался с полной откровенностью. Не удовлетворившись таким признанием и сочтя это ловкой уверткой, хозяйка заявила, что у него, разумеется, есть причины молчать. Она, мол, не собирается совать нос в деда постояльцев — боже упаси! у нее и своих забот много. Она спросила вежливо и не сомневалась, что ей так же вежливо ответят. Но теперь она вполне, вполне удовлетворена. Правда, лучше бы ему с самого начала сказать, что он не хочет говорить об этом, тогда все сразу стало бы ясно и понятно. Впрочем, она не смеет на него обижаться. Кому лучше судить, о чем можно рассказывать, о чем нельзя? Это его право, и спорить с ним никто не станет. Боже упаси! |
| — Размазня я, сущий теленок! — воскликнул мистер Джоул. — Сижу тут с вами на старости лет, навязываюсь людям со своими советами, а они плюют на них и меня же ругают. Всю жизнь я из-за этого страдал. Но что с собой поделаешь! Учили меня, учили, а с сердцем не могу сладить, очень уж оно у меня жалостливое. — Говорю я тебе, он во всем раскаивается, — продолжал увещевать его Айзек Лист. — Раскаивается и хочет послушать, что ты скажешь. — А вот хочет ли? — Хочу, — простонал старик и, опустившись на траву, стал раскачиваться всем телом взад и вперед. — Говорите! Я не могу больше бороться. У меня нет сил. Говорите! — Ладно, — сказал Джоул. — Начну с того места, на котором вы вдруг заартачились. Так вот, если вам кажется, будто счастье повернется теперь в вашу сторону, в чем я тоже не сомневаюсь, а больших денег у вас нет — на две-три партии кряду и то не хватает, воспользуйтесь тем, что вам подсовывает сама судьба. Возьмите заимообразно, а как только сможете, вернете долг сполна. — О чем тут спорить! — ввернул Айзек Лист. — Если у этой почтенной женщины из музея восковых фигур действительно есть деньги и она прячет их на ночь в железную шкатулку да еще не запирает двери на ключ, боясь пожара, — проще ничего быть не может. Я бы сказал, что здесь виден перст божий, да мне нельзя так говорить — я человек религиозный. — Ты понимаешь, Айзек, — его приятель сразу оживился и подсел поближе к старику, сделав знак цыгану, чтобы тот держался в стороне. — Понимаешь, как обстоит дело? У этой почтенной женщины и днем и вечером толчется народ. Допустим, залез кто-нибудь к ней под кровать или спрятался в чулане. Заподозрить можно кого угодно, только не настоящего виновника. А я дам ему отыграться на все деньги, сколько бы он их ни принес. — Ой ли! — сказал Айзек Лист. — Да твой банк не выдержит! — Не выдержит? — пренебрежительно воскликнул Джоул. — Эй! Подать мне шкатулку, что зарыта в соломе. Услышав это приказание, цыган нырнул на четвереньках в шатер, пошарил там, пошуршал соломой и вскоре вернулся с железным ящиком. Джоул отпер его ключом, вынутым из кармана. |
| Приплыви Петр не на длинных лодках, может быть, и он заразился бы спесью. Но он хорошо помнил и снова видел гордое презрение, прикрытое любезными улыбками у всех этих людей с Запада — от седобородого, с выбитыми зубами матроса до купца, разодетого в испанский бархат… Вон — высоко на корме, у фонаря, стоит коренастый, коричневый, суровый человек в золотых галунах, в шляпе со страусовым пером, в шелковых чулках. В левой руке — подзорная труба, прижатая к бедру, правая опирается на трость… Это капитан, дравшийся с корсарами и пиратами всех морей. Спокойно глядит сверху вниз на длинного, нелепого юношу в неуклюжей лодке, на царя варваров… Так же он поглядывал сверху вниз где-нибудь на Мадагаскаре, на Филиппинских островах, приказав зарядить пушки картечью… И Петр азиатской хитростью почувствовал, каким он должен появиться перед этими людьми, чем, единственным, взять верх над ними… Их нужно было удивить, чтобы такого они сроду не видывали, чтобы рассказывали дома про небывалого царя, которому плевать на то, что — царь… Бояре — пусть надуваются, — это даже и лучше, а он — Петр Алексеев, подшкипер переяславского флота, так и поведет себя: мы, мол, люди рабочие, бедны да умны, пришли к вам с поклоном от нашего убожества, — пожалуйста, научите, как топор держать… Он велел-грести прямо к берегу. Первым выскочил в воду по колена, влез на стенку, обнял Ван Лейдена и Пельтенбурга, остальным крепко жал руки, трепал по спинам. Путая немецкие и голландские слова, рассказывал про плаванье, со смехом указывал на карбасы, где еще стояли истуканами бояре… «У вас, чай, таких лодчонок и во сне не видали». Чрезмерно восхищался многопушечными кораблями, притоптывал, хлопал себя по худым ляжкам: «Ах, нам бы хоть парочку таких!..» Тут же ввернул, что немедля закладывает в Архангельске верфь: «Сам, буду плотничать, бояр моих заставлю гвозди вбивать…» И уголком глаза видел, как сползают притворные улыбочки, почтенные купцы начинают изумляться: действительно, такого они еще не видывали… Сам напросился к ним на обед, подмигнул: «Хорошо угостите, — и о делах не без выгоды поговорим…» Спрыгнул со стенки в карбас и поплыл на Масеев остров, в только что поставленные светлицы, где в страхе Божием встретил его воевода Матвеев… Но с ним Петр говорил уже по-иному: через полчаса бешено вышиб его пинком за дверь. (Еще в дороге на Матвеева был донос в вымогательстве с иноземцев.) Затем, с Лефортом и Алексашкой, пошел на парусе осматривать корабли. Вечером пировали на иноземном дворе. Петр так отплясывал с англичанками и ганноверками, что отлетели каблуки. Да, такого иноземцы видели в первый раз… |
| Эта словесная игра, напоминавшая качанье на доске, концы которой попеременно взлетают вверх, уравновешивая друг друга, оказалась для мистера Доррита отличным средством против кашля. С отменной учтивостью он заметил, что не может согласиться с высказанным мнением, — хоть оно и исходит из уст миссис Мердл, совершенства ума и красоты (за комплимент он был вознагражден грациозным поклоном), — ибо глубоко убежден, что предприятия мистера Мердла, перед которыми дела других людей кажутся мышиной возней, могут лишь способствовать свободному полету породившего их гения. — Вы — воплощенное великодушие, — сказала в ответ миссис Мердл, с одной из самых своих подкупающих улыбок, — будем надеяться, что вы правы. Но не скрою от вас, все, что относится к делам, внушает мне почти суеверный страх. Мистер Доррит не преминул ввернуть еще один комплимент: дела, сказал он, как и время (которым так дорожат деловые люди), созданы для рабов, а миссис Мердл привыкла повелевать — зачем же ей о них думать? Миссис Мердл рассмеялась и сделала вид, будто Бюст залился краской смущения — один из ее коронных номеров. — Я только потому заговорила об этом, — пояснила она, — что мистер Мердл всегда горячо интересовался судьбой Эдмунда и непременно желал обеспечить его будущее. Общественное положение Эдмунда вам известно. Что касается средств, то тут он во всем связан с мистером Мердлом. Будучи полной тупицей в деловых вопросах, я не могу вам сказать ничего больше. Мистер Доррит снова поспешил выразиться в том смысле, что царицы и волшебницы не созданы для дел. Затем он упомянул о своем намерении, в качестве джентльмена и отца, обратиться к мистеру Мердлу с письмом. Миссис Мердл с большим чувством — или с большим искусством, что в данном случае было одно и то же, — приветствовала это намерение — и позаботилась сама со следующей же почтой отправить письмецо Восьмому чуду света. В послании к мистеру Мердлу, как и но всех речах и беседах мистера Доррита, касавшихся великого вопроса, суть дела была окружена множеством словесных выкрутасов, подобных тем росчеркам и завитушкам, которыми учителя каллиграфии украшают свои тетрадки с прописями, где четыре действия арифметики изображены с помощью орлов, лебедей, грифонов и других порождений каллиграфической фантазии, а заглавные буквы теряют свой смысл и облик в разгуле чернильной оргии. Но за всем тем содержание письма было достаточно ясным, чтобы мистер Мердл мог притвориться, будто только из него узнал великую новость, и ответить мистеру Дорриту в сообразном духе. Мистер Доррит ответил мистеру Мердлу; мистер Мердл ответил мистеру Дорриту; и в конце концов стало известно, что высокие договаривающиеся стороны пришли к желанному соглашению. |
|
|
