| Эти прерогативы составляли существенное содержание власти московского государя, выраженное изречениями деда и внука, словами Ивана IIÏ кому хочу, тому и дам княжение, и словами Ивана IV: жаловать своих холопей вольны мы и казнить их вольны же. Клятвенно стряхивая с себя эти прерогативы, Василий Шуйский превращался из государя холопов в правомерного царя подданных, правящего по законам. ВТОРОЙ СЛОЙ ПРАВЯЩЕГО КЛАССА ВСТУПАЕТ В СМУТУ Но боярство, как правительственный класс, в продолжение Смуты не действовало единодушно, раскололось на два слоя: от первостепенной знати заметно отделяется среднее боярство, к которому примыкают столичное дворянство и приказные дельцы, дьяки. Этот второй слой правящего класса деятельно вмешивается в Смуту с воцарением Василия. Среди него и выработался другой план государственного устройства, тоже основанный на ограничении верховной власти, но гораздо шире захватывавший политические отношения сравнительно с под крестной записью царя Василия. Акт, в котором изложен этот план, составлен был при следующих обстоятельствах Царем Василием мало кто был доволен. Главными причинами недовольства были некорректный путь В. Шуйского к престолу и его зависимость от кружка бояр, его избравших и игравших им как ребенком, по выражению современника. Недовольны наличным царем – стало быть, надобен самозванец: самозванство становилось стереотипной формой русского политического мышления, в которую отливалось всякое общественное недовольство. И слухи о спасении Лжедимитрия I, т.е. о втором самозванце, пошли с первых минут царствования Василия, когда второго Лжедимитрия еще не было и в заводе. Во имя этого призрака уже в 1606 г. поднялись против Василия Северская земля и заокские города с Путивлем, Тулой и Рязанью во главе. Мятежники, пораженные под Москвой царскими войсками, укрылись в Туле и оттуда обратились к пану Мнишку в его мастерскую русского самозванства с просьбой выслать им какого ни на есть человека с именем царевича Димитрия. Лжедимитрий II, наконец, нашелся и, усиленный польско-литовскими и казацкими отрядами, летом 1608 г. |
| Войско, приставшее к королю, стояло под Иосифовым монастырем. VII. Прибытие в Москву Скопина. – Его смерть Недолго пришлось Москве порадоваться. Народ величал Скопина, а с тем вместе возрастало в народе презрение к царю Василию и ближним его. Повсюду о том поговаривали, что было бы пристойнее избрать на царство всею землею боярина, который доказал уже перед целым светом свою способность и заслужил эту честь подвигами и трудами на пользу и избавление всей земле, чем оставить на престоле Василия, который сел на этот престол неправильно и ничего не сделал для земли, кроме зла и бед. Еще когда Михайло Васильевич был в Слободе, Прокопий Ляпунов присылал к нему станицу от всей Рязанской земли, объявлял, что вся земля хочет, чтобы он был избран в цари, и признает, что никто, кроме его, не достоин сидеть на престоле. Михайло Васильевич не вошел об этом в рассуждение, удалил от себя искусительное посольство, но не казнил никого за него, не разбирал этого дела, да вдобавок и царя о нем не известил. Василий узнал обо всем не от него. Понятно стало Василию, что если Михайло Васильевич сам и не подыскивается под ним, а все-таки не прочь принять тот венец, который хотят отнять у Василия. Царю Василию Скопин невольно стоял костью в горле. Торжественные встречи, беспрерывные знаки народного расположения показывали Василию, что с каждым днем народ более и более хочет Михайла Васильевича Скопина-Шуйского выбрать царем, а это могло быть только с низвержением Василия. Василий решился объясниться с ним прямо и изъявил ему свои опасения. Князь Михайло Васильевич уверял его, что ему в голову никогда не приходило ничего подобного. Василия этим нельзя было уверить: Василий помнил, что он сам когда-то в подобных случаях говорил Борису и Димитрию. Василий возненавидел Михайла Васильевича 348 . Он вспоминал, как гадатели пророчили ему, что после него сядет на престоле царь Михаил, и соображал, что это – Скопин его соперник 349 . Но еще более злобился на Михайла брат царя, Димитрий Иванович Шуйский. Он не мог сдержать своей неприязни и среди всеобщих восторженных похвал, которыми осыпали князя Михайла Васильевича все московские люди, подал царю на Михайла Васильевича извет в том, что князь Михайло самовольно отдал шведскому королю Корелу с областию. Василий Иванович лучше умел себя сдерживать, чем его брат, и не только оправдал Скопина, но даже замахнулся палкою на брата, а к Скопину отнесся с уважением, хвалил его и благодарил за все его распоряжения. Делагарди, однако, советовал Михайлу Васильевичу поскорее выбираться из Москвы в поле, и замечал, что ему грозит дурное. Везде говорили, что царь готовит Михайлу Васильевичу тайное зло, все на него смотрели как на соперника царского. Переметчики из Москвы и пленные сообщали даже полякам, что Скопин, будучи во вражде с царем, втайне доброжелательствует польскому королю, и если королевское войско поспешит к столице, оно найдет в нем союзника. |
| Но стыд союзников уменьшался стыдом Россиян, которые, в бедственном ослеплении, жертвовали нелюбви к Царю любовию к отечеству, не хотели мужествовать за мнимого убийцу Михаилова, думая, кажется, что победа Ляхов губит только несчастного Василия, и гнусным бегством от врага слабого предали ему Россию. Без сомнения оказав ум необыкновенный, Гетман хвалился числом своих и неприятелей, скромно уступал всю честь геройству сподвижников и всего искреннее славил ревность Тушинских изменников, сына и друзей Михайла Салтыкова, которые находились в сей битве, действуя тайно, чрез лазутчиков, на Царское войско. Не многие легли в деле: один знатный Князь Яков Борятинский пал, сражаясь; Воевода Бутурлин отдался в плен. Гораздо более кололи, секли и топтали Россиян в погоне. 11 пушек, несколько знамен, бархатная хоругвь Князя Дмитрия Шуйского, его карета, шлем, меч и булава, также немало богатства, сукон, соболей, присланных Царем для Шведов, были трофеями и добычею Ляхов. Несчастный Князь Дмитрий скакал не оглядываясь, увязил коня в болоте, пеший достиг Можайска и, сказав гражданам, что все погибло, с сею вестию спешил к державному брату в столицу. Деятельный Гетман в тот же день возвратился к Займищу, где Россияне, ночью, были пробуждены шумом и кликом: Ляхи громогласно извещали их о следствиях Клушинской битвы. Князь Елецкий и Волуев не хотели верить: Гетман на рассвете показал им Царские знамена и пленников, требуя, чтобы они мирно сдалися не Ляхам, а новому Царю своему, Владиславу, будто бы уже избранному знатною частию России. Елецкий и Волуев убеждали Гетмана идти к Москве и начать с нею переговоры: им ответствовали: «когда вы сдадитесь, то и Москва будет наша». Волуев, более Елецкого властвуя над умами сподвижников, решил их недоумение: присягнул Владиславу, на условиях, заключенных Михайлом Салтыковым и клевретами его с Сигизмундом; другие также присягнули и вместе с Ляхами, уже братьями, пошли к столице... Смелый в битвах, Жолкевский изъявил смелость и в важном деле Государственном: но без указа Королевского желал воцарить юного Владислава, по удостоверению изменников Тушинских и собственному, что нет иного, лучшего, надежнейшего способа кончить сию войну с истинною славою и выгодою для Республики! Гетман мирно занял Можайск и другие места окрестные именем Королевича, везде гоня пред собою рассеянные остатки полков Шуйского. |
| Гетману после этого оставалось идти прямо на Москву: она была беззащитна и невозможно было Василию устоять против поляков, но Жолкевский расчел, что можно взять ее вовсе без боя. Так советовал ему Валуев и другие русские, на челе которых был Михайло Глебович Салтыков. По их совету Жолкевский послал из передавшихся русских в Москву агентов, чтобы расположить московских жителей свергнуть Шуйского и избрать Владислава. В числе таких был Федор Суселин с товарищами. Он отправился к смольнянам и брянчанам, дворянам и детям боярским склонять их на сторону королевича 371 . Другие 372 повезли письма к разным лицам. Жолкевский писал, что Московское государство страдает под правлением Шуйского, дела идут дурно, кровь беспрестанно льется, и обещал тишину и благоденствие под правлением Владислава, если Москва примет его к себе в цари. Такие возбудительные граматы переписывались, ходили по рукам и разбрасывались по улицам. Царь Василий не в силах был останавливать волнения. Никто уже не боялся его. Смоленские дворяне беспрепятственно собрали свою братью дворян и детей боярских разных городов на сходку. Там открыто читалась грамата Жолкевского и толковалось о принятии в цари королевича Владислава. Все на сходке сказали, что это дело хорошее, но в записи не написано, что Владислав крестится в православную веру. Выбрали одиннадцать человек, из которых десять было смольнян, и отправили к Жолкевскому. Это число смольнян показывает, что дело это велось одною партиею, настроенною поляками; смольняне хлопотали о воцарении Владислава потому, что думали этим освободить свой город от осады и свой край от военного разорения. Посольство это прибыло в Можайск 5 июля, и на другой день Жолкевский послал в Москву двух смольнян с новою граматою ко всем московским служилым людям, которые захотят служить Владиславу, величал их приятелями, но о важном вопросе крещения будущего царя отделался такою уверткою: «Крещение есть дело духовное; вольно патриарху со всем освященным собором совещаться с наияснейшим королем». Московские жители подумали, что действительно теперь об этом спорить много нечего, дело состоится впоследствии, и притом Жолкевский не подавал им опасения, чтобы оно не состоялось; а между тем новые несчастные для царя Василия обстоятельства располагали их к скорейшей уступке польскому военачальнику. |
| А про Алексея в осаде ведают многие люди, что Алексей дела не делает, только ссору чинит, и если все об нем писать, то и в письме не поместится. Так тебе бы, господин, порадеть о святом месте». В другой грамоте к тому же Палицыну Долгорукий пишет: «Пожалуй, государь Авраамий Иванович, извести государю тайно, что здесь в осаде ссору делает большую Алексей Голохвастов, чтобы государь пожаловал, на просухе прислал сюда верных человек сто, и про него велел бы сыскать и велел бы его к Москве взять. И если государь пожалует, будет ко мне, холопу своему, о том писать, то он бы государь пожаловал, ко мне отписал тайно». Из этих слов оказывается, что Долгорукий боялся явно действовать против Голохвастова, у которого было много приверженцев, с которым, как видно, одинаково думали архимандрит и соборные старцы. В то время, когда Шуйского мало уважали, ибо от гнева его всегда можно было найти убежище у царя тушинского, в то время одного приказа из Москвы было недостаточно для смены воеводы, нужно было прислать сто человек верных людей и поступить с большою осторожностию и тайною. Но упомянутые грамоты Долгорукого и старцев не дошли в Москву; Голохвастов остался воеводою до конца осады и не обнаружил попытки к измене; сто человек верных не были присланы из Москвы, и дело осталось неразведанным, вследствие чего и нам теперь трудно обвинить Голохвастова, ибо прямое обвинение Палицына ослабляется молчанием врагов Голохвастова и самым характером палицынского повествования, мало внушающим доверия. Трудно также обвинить решительно и Девочкина, потому что собственному признанию, вынужденному пыткою, верить нельзя; двое соучастников казначея, Гриша Брюшина и Худяк, умерли, не объяснив ничего. Рассказывают, что Девочкин сам открыл свои замыслы Гурию Шишкину, но опять характер этого Гурия накидывает подозрение на справедливость его доноса. Видно, что Шишкин был клеврет Палицына; так, он пишет последнему в Москву: «Государю келарю старцу Авраамию, великого твоего жалованья вскормленник и Богомолец чернец Гурий Шишкин». |
| Наивно считать, что Семибоярщина имела целью продать Отечество иноземцам. Просто бояре в большинстве своем готовы были поступиться весьма многим для устройства личных дел. Цена, которую должна была заплатить за это Россия, зависела прежде всего от запросов польской стороны. Но не только: «твердый адамант» Филарет и даже гибкий дипломат В. В. Голицын оказались камнем преткновения на торной, казалось бы, дороге сговора бояр с королем Сигизмундом. Многочисленное московское посольство (со слугами и провожатыми оно насчитывало около 900 человек) прибыло под Смоленск 7 октября 1610 г., 13–го было торжественно принято королем, а 15–го приступило к переговорам с «панами–радцами» (членами королевского совета). Разговоры эти шли впустую: почти сразу стало ясно, что гарантировать крещение сына в православие и отступить от осаждаемого Смоленска Сигизмунд не собирается… Послы не знали о тайном решении поляков, принятом еще до начала переговоров, не отпускать Владислава в Москву, тянуть время и добиваться капитуляции Смоленска, а по большому счету — занятия московского престола Сигизмундом. К тому и шло. Поляки и их верные слуги уже хозяйничали в Кремле. Гетман Жолкевский, видя нарушение заключенного им договора, умыл руки и 30 октября прибыл в королевский лагерь под Смоленском, захватив с собой бывшего царя Василия Шуйского с братьями. Филарет вознегодовал: договор запрещал гетману вывозить кого–либо, даже Шуйского с родней, из России. «Ты на том крест целовал, и то сделалось от вас мимо договора, — говорил митрополит Жолкевскому. — Надобно в том бояться Бога!» Филарет видел, что, пока он проводит время в бесплодных богословских дискуссиях с Сапегой, страна разоряется гражданской войной и завуалированной присягой Владиславу интервенцией. В ноябре панам надоело носить маски и они открыто потребовали от послов сдачи Смоленска. Послы логично указали, что они должны добиваться противоположного — чтобы король вывел из России свои войска. «Вы пришли не с указом, — закричали поляки, — а к указу! Чего хочет король — то и делайте!» Посольство подверглось притеснениям, но стояло на своем. |
| Наполеоновский след в трагедии многое объясняет в ней, и прежде всего психологию толпы, психологию народа: …бессмысленная чернь Изменчива, мятежна, суеверна, Легко пустой надежде предана, Мгновенному внушению послушна, Для истины глуха и равнодушна, А баснями питается она. Ей нравится бесстыдная отвага. На феномене постоянной удачи, «бесстыдной отваги», постоянной авантюры и держался Наполеон; но как только удача отвернулась от него, рухнул его режим. Портрет «изменчивой, мятежной черни, преданной пустой надежде», точно соответствует состоянию французского общества времен революции и наполеоновских войн – позднее М.Ю. Лермонтов кинет французам горький, но справедливый упрек: Как женщина, ему вы изменили, И, как рабы, вы предали его! (Последнее новоселье. 1841) Однако в трагедии есть еще одна тема, связывающая ее с революционным и наполеоновским временем, – ниспровержение легитимизма и утверждение «популистского», демократического принципа. Характерен диалог Пушкина и Басманова. Жалкая попытка Пушкина легитимизировать Самозванца проваливается, и тогда он выдвигает совершенно иную аргументацию: Россия и Литва Димитрием давно его признали, Но, впрочем, я за это не стою. Быть может, он Димитрий настоящий, Быть может, он и Самозванец. Только Я ведаю, что рано или поздно Ему Москву уступит сын Борисов. Боярин Пушкин откровенно объясняет источник силы Самозванца: Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов? Не войском, нет, не польскою подмогой – А мнением, да! мнением народным. Тема «мнения» как мнимости, призрачности, самообмана достаточно освещена исследователями . Для нас важно то, что на место легитимизма выдвигается принцип признания; законность, исходящая сверху, подменяется «мнением снизу». Пушкин чутко уловил сдвиги, происшедшие в русском политическом сознании в начале XVII века. Позднее В.О. Ключевский напишет: «В обществе стала пробиваться даже мысль, что всенародное Земское собрание, правильно составленное, вправе не только избирать царя, но при случае и судить его. Такая мысль официально была высказана именем правительства Василия Шуйского. В самом начале его правления был послан в Польшу князь Григорий Волконский… По официальному наказу, какой был дан послу, он говорил королю и панам, что люди Московского государства, осудя истинным судом, вправе были наказать за злые и богомерзкие дела такого царя, как Лжедимитрий. Князь Григорий сделал еще более смелый шаг: он прибавил, что хотя бы теперь явился и прямой, прирожденный государь царевич Димитрий, но если его на государство не похотят, то ему силой на государстве быть не можно. У самого князя Курбского, политического либерала XVI века, дыбом встали бы волосы, если бы он услышал такую политическую ересь» . Пушкин не владел подобным материалом: у Карамзина, как и у И.И. Голикова, тема наказа Шуйского по понятным причинам обойдена; но своей удивительной интуицией поэт почувствовал эту историческую тенденцию, тем более что она была злободневна для его времени. |
| Сей же царь нам благ и кроток и милостив, и никтоже может собою честь получити, аще Бог не возвысить, якоже глаголет апостол: никтоже приимет честь, токмо званный от бога. А еже вы глаголите, яко его ради нечестия все зло чинится,то сие не тако: сие зло не его ради творится, но вашего ради народного нестроения и междуусобия, и если между вами не будет вражды и междуусобныя, тогда и Бог поможет нам и вся благая подаст нам, если же не послушаете меня и не престанете от начинания своего: я чист от сего, но вы узрите, и клятву за сие от нас приимите». Но заговорщики не слушали святителя и кричали: «Правление Шуйского бесчеловечное: он тайно побивает и в воду сажает братью нашу, дворян и детей боярских, жен их и детей и таких побитых с две тысячи». Эти несправедливые обвинения вынудили Гермогена снова возвысить свой голос над криками крамольников: « Как же это могло статься, – возразил патриарх, – что мы ничего не знали? В какое время и кто именно погиб?». Не зная, на кого указать в ответ патриарху, заговорщики продолжали кричать: «И теперь повели многих нашу братию сажать в воду: за это мы и восстали». Патриарх опять спросил: «Да кого же именно повели в воду сажать?». Мятежники прибегли ко лжи: «Мы послали, – говорили они, – ворочать их, ужо сами увидите!». И потом, чтобы избежать нового возражения со стороны патриарха, хотевшего уже обличить ложный донос их, поспешно начали читать грамоту, написанную ко всему миру из московских полков, от людей русских. В грамоте повторялись слова изменников о незаконном избрании Шуйского на престол одною Москвою, без участия других городов, чернилась жизнь и правление Василия и выражалось требование выбрать не его место другого царя. Желая опровергнуть слова изменников, Гермоген начал говорить: «До сих пор Москве ни Новгород, ни Казань, ни Астрахань, ни Псков и ни которые города не указывали, а указывала москва всем городам. А вы забыли крестное целование: не многоми людьми возстали на царя, хотите его без вины с царства свесть. Но мир того не хочет, да и не ведает, да и мы с вами в тот совет не пристаем ». |
| – Десять тысяч конных татар уже двигаются Изюмским шляхом к нашему южному порубежью, – сказал государь. – Во главе этого татарского войска стоит Кантемир-мурза. По договору, татары нападут на польские отряды под Вязьмой и Смоленском, как только получат денежное вознаграждение за это. – Стыд и срам тебе, царь-батюшка! – с негодованием и горечью произнес Федор Мстиславский. – Выходит, ты за спиной у Боярской думы с крымским ханом снюхался. Собрался метать бисер перед свиньями! Хочешь на чужом горбу в рай въехать! А о том не думаешь, что татары могут золото взять и наши же земли разграбить. Иль мало зла мы видели от нехристей в прошлом! – Довольно, боярин! – рассердился Василий Шуйский. – Я – царь! И волен поступать, как захочу. Федор Мстиславский обжег Шуйского неприязненным взглядом, отвесил ему поклон и удалился, намеренно громко стукая посохом по каменному мозаичному полу. Перед тем как отправиться на полуденную трапезу, Василий Шуйский встретился со своими братьями Иваном и Дмитрием в одном из дальних дворцовых покоев, где находилась царская канцелярия. Кроме государя и его братьев в канцелярии присутствовали двое дворцовых дьяков, в ведении которых был дворцовый архив. Василию Шуйскому нужно было решить, на кого из бояр возложить это щекотливое и опасное дело – доставку денег и даров в становище Кантемир-мурзы. Сидя в кресле с высокой спинкой возле узкого стола, Василий Шуйский бегло просматривал список золотых и серебряных вещиц из дворцовой сокровищницы, которые предназначались крымскому хану и его мурзам в качестве подарков. Все эти драгоценные сосуды, шкатулки и ожерелья когда-то были подарены Ивану Грозному послами иноземных государств. – При Иване Грозном все соседние короли везли дары в Москву, – мрачно заметил Дмитрий Шуйский, – а ныне царь московский подарки шлет шведам и крымскому хану. Смех, да и только! Дмитрий Шуйский был зол на старшего брата за то, что тот лишил его права на престолонаследие. Он взял себе за правило при всяком удобном случае уязвлять Василия Шуйского острым словесным выпадом. |
| В это время для поддержания царской власти Шуйского и выступила великая нравственная сила, носителем которой явился патриарх Гермоген: он горой стоял за права Шуйского и тем еще долго поддерживал его упадающую власть. А подле Гермогена в это же время мы уже видим верного помощника в лице Дионисия – твердого в делах веры и правды. По сказанию Симона Азарьина, деятельность преподобного Дионисия на Москве обнаруживалась тогда в двух сферах: во-первых, он вместе с Гермогеном постоянно отправлял церковную службу, а во-вторых, вместе с ним же бывал на советах у царя и выходил для усмирения бунтовавшегося народа. Усердие Дионисия к церковной службе было так велико, что сам патриарх – этот адамант – дивился его бодрости. Гермоген ставил его в образец своей пастве: «Зрите, – говорил он, – на Старицкого архимандрита, как он сподвизаяся, от соборныя церкви никогда не отлучается» 43 . Также усердно подвизался Дионисий с Гермогеном и в деле усмирения бунтовавшихся: «Он всегда был на царских и «всемирных» соборах, во всем способствуя самодержцу и патриарху» 44 . Если под царскими соборами должно разуметь совещания царя, для которых он приглашал и патриарха с Дионисием, то под «всемирными» нужно видеть те шумные собрания народа 45 , где противники царя требовали его свержения, а патриарх и Дионисий увещевали возмущавшуюся толпу быть послушными власти. Дионисий свои увещания народа заимствовал от Священного Писания и нередко сопровождал их слезами. Заступничество патриарха и Дионисия за царя иногда вызывало в буйной толпе оскорбления и побои, которые сыпались в 1609 году, 19 февраля. Тогда взбунтовавшаяся толпа, руководимая Григорием Сумбуловым, князем Романом Гагариным и Тимофеем Грязным, стала требовать свержения царя Василия. Эта толпа вышла на Красную площадь и потребовала патриарха; но когда тот не хотел идти, заговорщики потащили его насильно, подталкивая его сзади и всячески ругаясь над ним, обсыпая его песком, сором и смрадом. Несмотря на такое насилие, Гермоген крепко встал за царя. |
|
|
