| Бучинские до смерти самозванца также ничего не говорили боярам о замысле против них, и сами бояре не говорят, что они были предупреждены кем-нибудь против опасности. Откуда же они могли узнать о планах Лжедимитрия? И когда бояре могли получить о них сведения и даже вооружить и подговорить толпы народа, если от разговора царя с Вишневецким до начала бунта ее прошло и суток? Удивительная быстрота!.. Несомненно, возмущение Шуйского против самозванца не было и не могло быть результатом сведений о покушениях Лжедимитрия на жизнь бояр. Казанский напрасно и несправедливо говорит, что на подобное знание о заговоре указывают слова Шуйского: «пора за дело! беда за плечами!». По рассказу Вера, князь Шуйский имел такие мысли еще в начале царствования Лжедимитрия, перед первым своим заговором, едва не окончившимся для Василия Ивановича позорною смертью на плахе 246 . По аналогии с последующими событиями нужно думать, что и первый заговор Шуйского был вызван предполагаемою резнею бояр. И кто знает, не возвели ли бы на Лжедимитрия этой вины, если бы тогда Шуйский успел в своем намерении?!.. Второй заговор зрел гораздо дольше; заговорщики собирали силы, выжидали удобной минуты. Еще до свадьбы Лжедимитрия они хотели приступить к исполнению своей мысли 247 ; ужели же и тогда предполагалась боярская резня? Если предполагалась, то кто стал бы ее производить до прибытия в Москву поляков и почему о ней ничего не известно? Если боярам грозила опасность и до царской свадьбы, то почему не торопились предотвратить ее и чего-то выжидали? Или они ждали приезда поляков, тогда как с одним самозванцем было легче справиться? Если же такой опасности для них не было, то для чего же они составляли заговор против царя? Не ясно ли, что этот заговор вовсе не был вызван замыслом Лжедимитрия на жизнь бояр? Будь этот заговор результатом такого замысла, он должен был бы возникнуть и созреть только после 16 мая; но он обнаружился гораздо раньше и едва не был приведен в исполнение в то время, когда самозванец и не думал делать боярам никакого зла; следовательно, причины его совершенно не те, которые выставляли бояре после смерти самозванца и которые предполагает Казанский. |
| К Пожарскому стекались москвичи и ополченцы из соседних кварталов, гонимые сильным пламенем. Воеводы и сотники беспрекословно подчинялись Пожарскому, видя, как умело и расторопно он действует малыми силами против превосходящего врага. По воле случая подле Пожарского оказались многие бывшие придворные Василия Шуйского. Посыльным у Пожарского был Трифон Головин, бывший постельничий Шуйского. Плечом к плечу со стрельцами Пожарского сражался с поляками Данила Ряполовский, некогда бывший у Шуйского начальником дворцовых стражей. Подле пушек суетился с пробойником в руках Лазарь Бриков, состоявший ключником при Шуйском. Везде и всюду рядом с Пожарским находился Тимоха Сальков, произведенный за храбрость в сотники. Полдня отряд Пожарского отбивался от наседающих поляков и наемников Гонсевского то стрельбой из пушек и пищалей, то лобовыми контратаками, пуская в ход сабли, копья и топоры. Положение ратников Пожарского усугубилось, когда у них закончился порох, запасы которого пополнить было негде. Пушечный двор на Пушкарской улице был объят пламенем. Пылали и селитряные лавки в Сухаревском переулке. Из-за разлившегося по Мясницкой улице моря огня было невозможно добраться до Красных ворот, где у восставших находились склады с провизией и военным снаряжением. Отчаянный Тимоха Сальков с полусотней своих удальцов после всех неудачных попыток раздобыть порох предстал перед Пожарским, стирая со вспотевшего лица черную копоть. Пожарский находился в каменном приделе Введенской церкви, которая являлась ядром его оборонительных порядков. – Ну что? – спросил Пожарский, взглянув на Салькова, от которого несло сильным запахом гари. – Дело дрянь, князь, – устало ответил Сальков. – Все вокруг огнем объято. За Трубной улицей пламя взметнулось на такую высоту, что пролетающие птицы вспыхивают на лету. С Лубянки таким жаром пышет, что никак не подступиться. Повсюду ручьи бегут от растаявшего снега и льда. Над Огородной слободой тоже огненное зарево стоит выше крыш и деревьев, искры и горящие головни так и разлетаются по округе. Жуть, что творится! |
| Областные общины протестовали против исключительных указов Москвы и против исключительных притязаний боярства. Народ, живший в разных областях, разрознился, забунтовал, потому что Шуйского избрали царем одною Москвою, без совета с прочими областными городами. В этом состояла сущность главного спора областного народа с московскими приверженцами централизации. Областные общины стояли за свое земское право участия в устройстве правления и в выборе царя, потому что это дело касалось интересов всего земства и всех областных общин, а не одной Москвы и не одних московских бояр. Главным образом духовенство, этот исконный, часто льстивый друг византийского единодержавия, духовенство поддерживало принцип московской централизации и, во имя византийской апотеозы самодержавия, обличало народное восстание против царя Шуйского. «На царя-то восстание таково было (взывал патриарх Гермоген ко всему русскому народу, увещевая его присягнуть царю Шуйскому): начали читать грамоту, писанную ко всему миру из литовских полков от русских людей: князя-де Василия Шуйского одною Москвою выбрали на царство, а другие-де города того не ведают, и князь Василий де Шуйский нам на царстве не люб. И мы (Гермоген) против того им говорили: дотоле Москве ни Новгород, ни Казань, ни Астрахань, ни Псков и ни которые городи не указывали, а указывала Москва всем городам». Итак, отсюда ясно, что в смутное время был вопрос и шла речь о равенстве земских избирательных прав всех областных городов с Москвой, о праве контроля областных городов указам Москвы, что отвергали приверженцы московской централизации. Сколько ни стояли приверженцы московского «собирания русской земли» за первопрестольное право и значение Москвы, им уж не утушить было вспыхнувшей розни областей. Как причины розни заключалась в самой историко-этнографической организации областных общин, так и начало их нового воссоединения должны были органически развиться из внутри их самих, а не по указу Москвы. И этот тяжелый, болезненный процесс новой конфедерации не мог совершиться дотоле, пока в организации и взаимодействии различных областных общин не улягутся, не успокоятся все разрознившиеся областные элементы розни и борьбы. А этих начал розни было слишком много. Старая, особно-областная Русь еще раз заявила борьбу с новою централизационною Россиею. Для нас не важен исход этой борьбы, не важно то, что областные общины снова соединились с Москвой. Но для нас важен самый факт разрознения областей. Многозначительно то, что областные общины, и в эпоху централизации, громко заявили права своей самобытности, внутренней самоопределяемости и самодеятельности. Грубо, дико, бурно, хаотически сказался в смутное время областной элемент – но сказался, заявил свое историческое значение и в новой государственно-союзной России. Посмотрим, как он проявился в смутное время. В первой четверти XVII в., в Москве сложилась и пелась такая песня, записанная в путевых записках англичанина Джемса в 1619 году: |
| Как смотрели в это время в Польше на дела московские, на цель похода Сигизмундова, можно видеть из письма какого-то Отоевского из Польши к какому-то Вашийскому в Ливонию от 12 декабря 1608 года. Отоевский пишет о найме шведами полков на помощь Шуйскому, причем прибавляет: «Нам теперь следует положиться во всем на всемогущего Бога и держать надежду на тех, которые теперь в Русской земле пасутся, потому что им до сих пор все сходило с рук счастливо: русские своим государям, которым они крест целовали, толпами изменяют и землю свою нашим отдают, и теперь здесь мирская молва, что наши мало не всею Русскою землею овладели, кроме Москвы, Новгорода и других небольших городов. Я вам объявляю, что на будущем сейме постановят такое решение: видя легкоумие и непостоянство московских людей, которым ни в чем верить нельзя, надобно разорить шляхту и купцов и развести в Подолию или в другие дальные места, а на их место посадить из наших земель добрых людей, на которых бы можно было в нужное время положиться. Теперь нам этим делом надобно промыслить раньше: прежде чем придут шведы, надобно Шуйского со всеми его приятелями разорить и искоренить до основания». Из этого письма мы видим, как союз Шуйского со шведами вывел поляков из бездействия, понудил их ускорить решительными мерами относительно Москвы. С другой стороны, видим, что целию королевского похода для поляков было покорение Московского государства Польше, а не возведение на московский престол сына королевского. Но если поляки хотели воспользоваться смутным состоянием Московского государства для его завоевания, то это завоевание не могло быть легко, когда бы поляки вступили в московские области с явно враждебным видом, с явно высказанною целию завоевания. Москва была разделена между двумя искателями престола; чтоб облегчить себе завоевание русских областей, Польша должна была выставить также искателя, именно королевича Владислава, на которого еще при жизни первого Лжедимитрия указывали бояре, о котором некоторые из них думали и теперь, как доносили Сигизмунду; итак, посажение Владислава на престол московский было только предлогом для достижения цели, но не могло быть целию Сигизмундова похода. |
| Эти–то пакостники покушаются на Москву, призывая голытьбу, холопов и всяких злодеев «на убиение и грабеж»! Города, которые им покорились, были «того ж часу пограблены, и жены и девы осквернены, и всякое зло над ними совершилось». Там же, где «воров и хищников не устрашились», — все цело и сохранно. Призывая всех добрых людей стоять за «воистину свята и праведна истиннаго крестьянского» царя Василия, патриарх уповает и на верность присяге, и на растущую силу царской рати, и на изрядное число беглецов из стана повстанцев, и на победы московского оружия, дающие, как он не преминул указать, немалые «корысти» воинам. Грамоты Гермогена сыграли свою роль: Москва устояла, силы уравновесились, затем чаша весов качнулась в пользу Шуйского. 2 декабря в жестоком встречном сражении при Котлах Болотников был разбит войском И. И. Шуйского и М. В. Скопина–Шуйского, части его армии были окружены и уничтожены в Коломенском и Заборье, предводитель с остатками воинов отступил в Калугу. Нет сомнения, что патриарх настаивал на энергичном преследовании Болотникова и скорейшем завершении войны; Шуйский по обыкновению колебался и трусил. Между патриархом и царем обнаруживаются и другие серьезные расхождения, прежде всего в отношении к иноземцам и иноверцам. Многочисленные царские грамоты обвиняли поляков и коварных иезуитов как организаторов воцарения Лжедмитрия I с целью уничтожения Российского государства и всего православия. Гермоген лишь бегло упоминает, что Лжедмитрий хотел разрушить церкви и монастыри, «разорить» «православную и Богом любимую нашу крестьянскую веру» и «римские костелы в наших церквах поделати». Но иноземцы здесь ни при чем! «Литовских людей» (как называли в XVII в. подданных Речи Посполитой), по словам патриарха, Лжедмитрий прельстил «злым своим чернокнижием» точно так же, как и русских. Никаких злых замыслов из–за границы Гермоген не упоминает, что же касается многочисленных иноверцев внутри страны, то все они — «немцы, и литва, и татары, и черемисы, и ногаи, и чуваши, и остяки, и многие неверные языцы и дальние государства» — все «утвердились твердо» служить царю Василию. Никого из них, даже самых распроклятых «латинян», среди болотниковцев не отмечено . |
| Когда посланные приехали в Москву, то их по оговорной грамоте вывели казнить смертию. К счастию их, в это время находился в Москве отряд псковских стрельцов, взятый царем на помощь против Лжедимитрия: стрельцы эти бросились к Шуйскому, били челом за своих земляков и выручили их в том, «что тебе, царю, они не изменники, а наши головы в их головы». Между тем Ерема возвратился из Новгорода в Псков и сказал своим, что остальных четверых его товарищей прямо из тюрьмы отослали в Москву с казною и на них писана измена. Тогда народ встал всем Псковом на гостей на семь человек и бил на них челом воеводе. Шереметев посадил гостей в тюрьму и воспользовался этим случаем, чтобы потребовать с них большие деньги, а между тем послал сказать в Москву, чтобы присланным туда четверым псковичам не делали никакого зла и тотчас отпустили бы их домой, ибо за них поднялось в Пскове страшное смятение и гостям грозит гибель. Шуйский испугался и отпустил псковичей. С этих пор встала страшная ненависть между лучшими и меньшими людьми: «Большие на меньших, меньшие на больших, и так было к погибели всем». Понятно, какие следствия должно было иметь такое раздвоение в городе, когда, по выражению летописца, «разделилось царство Русское надвое, и было два царя и двои люди несогласием». Когда Шуйский разослал по городам, в том числе в Новгород и Псков, пленников, взятых у самозванца, то новгородцы топили этих несчастных в Волхове, а псковичи кормили их, поили, одевали и плакали, на них смотря, – это был дурной знак для Шуйского! В мае 1607 года пришли из тушинских табор стрельцы псковские и пригородные, также дети боярские, которые были взяты в плен самозванцем, целовали ему крест и с ласкою отпущены домой. Стрельцы, разойдясь по своим пригородам, а дети боярские – по поместьям, смутили все пригороды и волости, привели их к крестному целованью таборскому царю Димитрию. Псковской воевода Шереметев собрал ратных людей и послал воеводою с ними сына своего Бориса против возмутителей, но Борис едва успел убежать от них в Псков поздорову. В это время пришли в Псков новгородцы и стали говорить псковичам, чтобы соединиться и стоять вместе на воров, «а к нам немцы (шведы) будут из-за моря тотчас в помощь Новугороду и Пскову». Но это обещание, что немцы придут на помощь, могло только заставить псковичей передаться на сторону Лжедимитрия. Мы видели, что в продолжение нескольких веков Псков постоянно боролся с немцами, беспрестанно грозившими его самостоятельности и вере; едва младенец в Пскове начинал понимать, как уже существом самым враждебным представлялся ему немец. К этой исторической вражде присоединялось теперь новое опасение; меньшие люди видели, что немцы, союзники Шуйского, вместе с новгородцами придут для того, чтобы усилить воеводу и сторону лучших людей, которые воспользуются своею силой для низложения стороны противной. Псковичи объявили новгородцам, что именно для немцев они соединяться с Новгородом не хотят. |
| Сделавшись царем, Шуйский начал рассылать по всем русским городам грамоты, в которых также доказывал самозванство Лжедимитрия. Но этим он только вредил себе. Русские города, недавно еще верившие в Лжедимитрия и недавно еще получившие из Москвы грамоты совершенно обратного содержания, теперь растерялись и не знали, кому и чему верить. Прежде они всецело верили Москве, а теперь стали колебаться в этой своей вере. А разные беглецы московские, бездомные люди и все вообще недовольные московским правительством, скрывшиеся в окраинные области, еще более усиливали и поддерживали в разных русских областях недовольство против Москвы. Так снова возникла сильная рознь в России, поднялся общий ропот и недовольство. Народ, казалось, искал себе подходящего повода, угодного человека, чтобы соединиться около него и поднять новую смуту. Такой человек, новый самозванец, действительно, скоро явился. Все это были совершенно сознательные самозванцы, вызванные, очевидно, обстоятельствами времени. Многие из них погибли бесследно. Только один, явившийся в Стародубе под именем Лжедимитрия II, продержался более или менее долго. Он даже имел значительный успех в борьбе с царем Василием Шуйским. Разбив высланное против него войско Шуйского, Лжедимитрий II пошел на Москву и, не доходя до нее, остановился и надолго поселился в Тушине, близ Москвы. Отсюда он получил в истории прозвание «Тушинского вора». К нему переехали из Москвы некоторые сторонники Лжедимитрия I, а также собрались разные искатели приключений из среды поляков, наших донских и запорожских казаков. Многие северо-восточные русские города, недовольные Москвою и Шуйским, также пристали к самозванцу. Одна только Троице-Сергиева лавра, явила для всех добрый пример верности отечеству и клятвенному целованию. Она, осажденная поляками и тугаинцами, ни за что не желала изменить Шуйскому и этим самым других удержала от измены. В самой даже Москве, под влиянием высокого подвига Троице-Сергиевой лавры, началось было патриотическое возбуждение. Но в это время Василий Шуйский заключил договор со шведами, которые дали ему помощь для подавления внутренних беспорядков. Это дало повод польскому королю Сигизмунду III, враждовавшему с Швецией, объявить войну России. Сигизмунд III осадил своими войсками Смоленск, который мужественно защищался. На помощь своему королю поспешили все поляки, бывшие в стане Тушинского вора. Это заставило последнего бежать из Тушина в Калугу, после чего и весь его стан распался и рассеялся. Освободившись от одного врага, царь Шуйский послал большое войско, под начальством своего брата Димитрия, на помощь русским, осажденным в Смоленске. Но поляки совершенно разбили русскую армию. Эта неудача с новою силою пробудила в жителях Москвы недовольство против царя Василия Шуйского, которого к тому же русские подозревали в отраве его племянника Скопина Шуйского, незадолго пред тем явившего себя истинным героем в деле очищения русской земли от врагов и неожиданно для всех скончавшегося. |
| Шуйский приход в древние времена был знаменит обширностью, численностью и богатством жителей, и потому причт состоял из протоиерея и двух священников, диакона и четырех причетников. По мере уменьшения прихода уменьшился и причт. Около 30-х годов XIX века он уже состоял из двух священников, диакона и четырех причетников, а с 1844 года, после устройства новых штатов уже полагалось содержать по одному священнику, и диакону, и двух причетников. С 1855 года вместо диакона был положен второй священник. С 1844 года причт получал от казны жалование: священник —160 рублей, диакон — 80, дьячок — 40 рублей, пономарь — 32. Прихожане добровольно давали причту за требы, кто сколько мог и желал. Сверх того в разные времена года по приходу собирались разные продукты в неопределенном количестве по усердию и желанию прихожан. При церкви до 1867 года было училище, но сколько в нем обучалось мальчиков, неизвестно, поскольку из-за частой перемены священников точные сведения не собирались. В приходе, состоявшем из государственных и временно-обязанных крестьян, насчитывалось 14 раскольников Даниловской секты. До 30-х годов XIX столетия раскол в Шуе был силен так, что имел свою молельню и настоятеля. Молельня располагалась в доме расколо-учителя Василия Архипова, бывшего шуйского дьячка, за что-то лишенного этого звания, отец которого был священником в Шуйском приходе. Этот коновод раскола носил монашескую одежду и вериги, показывался постником, чем и привлекал к себе не только жителей Шуи, но и крестьян из других деревень и даже купцов города Петрозаводска. Мерами Преосвященного Игнатия и содействием гражданской власти молельня была уничтожена и раскол подавлен. В 1869 году священноцерковнослужителями в Шуйском приходе состояли: Николай Яковлев Тихомиров, второй священник Василий Федоров Лебедев, на вакансии дьячка — запрещенный священник Василий Иоаннов Бланков, пономарь — Иван Акимов, церковный сторож Алексей Антипов Масаев. Первые два окончили курс в Олонецкой духовной семинарии, третий в Новгородской, а пономарь — из Петрозаводского духовного уездного училища, староста из крестьян Шуйского прихода. |
| – Об этом не беспокойся, Степан Юрьевич, – отозвался из-за печи Пожарский. – Сейчас Афоня накормит твоих сотоварищей и спать уложит. У меня в избе места много. Афоня и коней ваших в стойла сведет, овса им задаст. Эй, Афоня, слыхал, что я говорю? – Слыхал, батюшка-князь, – прозвучал голос стремянного из соседней комнаты. – Как не слыхать! – Так, чего же ты там копаешься? – голос Пожарского налился строгостью. – Ступай живее! Люди и кони устали с дороги. Выставив на стол жбан с медовухой, хлеб и порезанное сало, Афанасий удалился во двор. Пожарский вышел из-за печи тщательно причесанный, облаченный в голубые атласные порты, заправленные в красные сапоги, в белом кафтане из толстого сукна. – Выпьем, что ли, за встречу, князь, – сказал Горбатов, наполнив медовухой две чаши. – Как-никак, пять месяцев не виделись. Помнишь, как я звал тебя с собой в Москву? А ты ни в какую! – Ты же не на блины меня звал, друже, – заметил Пожарский, садясь за стол напротив Горбатова. – Ты хотел вовлечь меня в заговор против Василия Шуйского, а я в таких делах не участвую. – Слава Богу, Шуйский слетел с трона, как петушок ощипанный, – вымолвил Горбатов, опрокинув в рот хмельное питье и крякнув от удовольствия. – И мне, князь, довелось в этом деле поучаствовать. Клянусь святым распятием, Шуйский долго будет помнить последнюю встречу со мной! – При этих словах Горбатов злорадно ухмыльнулся. – Рад за тебя, полковник, – самым обычным тоном произнес Пожарский, осушив свой кубок. – Ты добился, чего хотел. – Не скажи, князь. Не скажи! – возразил Горбатов, закусывая хлебом и салом. – Вместо низложенного Шуйского на трон должен был взойти Василий Голицын, но этого не случилось. – Почему же? – Пожарский посмотрел в глаза Горбатову. Он знал о низложении Шуйского, о приходе к власти Семибоярщины, о разладах между знатью и народом. Однако ему было непонятно, что помешало боярам на этот раз договориться между собой. Находясь вдали от столицы, Пожарский не мог знать всех подробностей случившегося в Москве переворота, всех закулисных интриг и ссор среди боярства. Князь томился, не зная ответов на мучившие его вопросы. Он был очень рад в душе, что наконец-то к нему прибыл человек, ставший свидетелем последних московских событий. |
| Но в этом рассказе встречаем смешное искажение: отравительница вместо Екатерины названа Христиною; по всем вероятностям, это имя образовалось из слова крестины или крестинный пир, на котором занемог Скопин. Как бы то ни было, смерть Скопина была самым тяжелым, решительным ударом для Шуйского. И прежде не любили, не уважали Василия, видели в нем царя несчастного, Богом не благословенного; по Скопин примирил царя с народом, давши последнему твердую надежду на лучшее будущее. И вот этого примирителя теперь не было более, и, что всего хуже, шла молва, что сам царь из зависти и злобы лишил себя и царство крепкой опоры. Для народа удар был тем тяжелее, что он последовал в то время, когда возродилась надежда на лучшее будущее, на умилостивление небесное; подобные удары обыкновенно отнимают последний дух, последние силы. Будущее для народа нисколько уже не связывалось теперь с фамилиею Шуйских: царь стар и бездетен, наследник – князь Дмитрий, которого и прежде не могли любить и уважать, а теперь обвиняли в отравлении племянника: известно, как по смерти любимого человека начинают любить все им любимое и преследовать все, бывшее ему неприятным и враждебным; понятно, следовательно, какое чувство должны были питать к Дмитрию Шуйскому по смерти Скопина. Говорят, что народ плакал по князе Михаиле точно так же, как плакал по царе Феодоре Ивановиче: действительно, можно сказать, что Скопин был последний из Рюриковичей, венчанный в сердцах народа; в другой раз дом Рюрика пресекался на престоле московском. Когда таким образом порвана была связь русских людей с Шуйским, когда взоры многих невольно и тревожно обращались в разные стороны, ища опоры для будущего, раздался голос, призывавший к выходу из тяжелого, безотрадного положения: то был голос знакомый, голос Ляпунова. Незадолго перед тем, когда большинство своею привязанностию указывало на Скопина, как на желанного наследника престола, Ляпунов не хотел дожидаться и предложил Скопину престол при жизни царя Василия, тогда как это дело, если бы Скопин согласился на него, могло только усилить Смуту, а не прекратить ее: здесь Ляпунов всего лучше показал, что его целию, действовал ли он сознательно или бессознательно, не было прекращение Смутного времени. |
|
|
