| А вот и она. Вы видите? Нет, не революция! Вот она, под потолком палаты. Она расцвела, почти невидимыми, маленькими, беленькими и голубенькими цветочками. Так всегда расцветает Первая Любовь. Да, это она. Вот она опускается пониже, и обхватывает собой всех, включая и Дарью Степановну. Дарья Степановна узнала гостью. Она легонько отмахнулась от неё рукой — иди, мол, не приставай, я это всё уже давно проходила. Но любовь не улетает. И даже звонок не испугал её, а только заколыхался сильнее бело-голубой ковёр, заходил волнами. «Бедные вы мои, бедные ребятки, и это тоже — вам надо пережить», — подумала Дарья Степановна, выходя из класса. Началась маленькая переменка. Остался ещё один урок, химия. — Джем, ну ты как, перекатал? Тетрадку дай! — Сла вик потянулся за тетрадкой, чтоб забрать её у Джемали. Лежачий Джемали сложил тетрадь трубочкой и запустил её вперёд, но тетрадь развернулась и упала на пол. — Вах, извини! Стёпка, тэтрадку дай! Вместо Стёпки поднялась Наташка Залесская и подняла тетрадь. Маленький квадратик, сложенный вчетверо тетрадный листок перекочевал из Наташкиных рук в тетрадку Славика. — Извини, извини… — заворчал Славик. Глава 11. Славик Василенко-1 — Я хоть и ворчу, но я не обижаюсь. Вернее, я совсем не на то обижаюсь. А на то, что здесь нас — два чемпиона, я и Джем. Джем — по своей борьбе чемпион. Пусть он своей Грузии чемпион, но он-то чемпион настоящий. А я — наврал один раз, что я по танцам турнир Союза выиграл, потом наврал, что в Польше — второе место занял. И теперь уже никак, назад пути нет. Как теперь пацанам скажешь, что наврал? А девчонкам? Вот и мучаусь теперь. Не то, что мучаусь, а противно, и почему-то всё время злость на Джема разбирает. Остальное всё про танцы — правда. Я здорово занимался. Самое высокое у нас с Викой, партнёршей моей, было — по городу — пятое место. И ничего ей было не семнадцать, а четырнадцать. Тут-то никто не знает, что танцы у нас — так же строго по возрастам, не хуже, чем борьба Джемова. Джему-то шестнадцать уже исполнилось, а я ещё по четырнадцати выступал. |
| Уроки закончились, и мы постояли немного в нашем классе-палате, поболтали, посмеялись, вспоминая, как передавали записки с контрольными вариантами, кто как решал, и кто как перекатывал. Маленький такой последний звонок, вместе с выпускным вечером. Так все и разъехались. Сегодня ещё и баня — воду дали. Баня проходит так. Если воду дают вечером, девчонки — до ужина, мальчишки после. А перевязки после бани — просто постовая сестра пройдёт потом, и сделает. Завтра всё равно всех перевяжут, как надо. Лежачих привозят не на кроватях, а на каталках, потом прямо с каталок перебираются они на щиты, лежащие поверх ванн. И потом уже моются — кто сам, а кого нянечки моют. Стёпка везёт Костика, а Анька — Джема. Что-то чувствует Анька со стороны Джема, и старается взять его каталку. Вперёд! Степка тоже рвётся вперёд, а Костик его подгоняет: — Вперёд! Вперёд, мой конь! Обгоняй Джема! — Ну, нет! Джем, держись! Адские водители выходят на трассу! Уу-у! Гонки по длинному коридору заканчиваются победой Стёпки. Джем тяжёлый и большой, и ноги его — то и дело норовят слететь с каталки на виражах. — Ничего, будем брать реванш на обратном пути! — говорит Анька. — Да, мы в следующий раз — побэдим! Эй, водитэль! Спасибо! — и Джем решается протянуть Аньке руку. Как будто молния пронзает обоих. Ещё мгновение, и оба превратятся в пепел! Но друзья не дадут сгореть — и вот уже Стёпка толкает Аньку в спину: — Уходи, проход не загораживай! — в ванную завозит мальчишек Стёпка сам. — Иди, там Юрка ещё остался. Что же это? Что это было? А вот назад везти — боится Анька, нарочно выжидает, чтобы Джема увёз Степка, или Сашка из десятого. Всё, угомонились все. Снова надвигается ночь, снова развешивает звёзды на своём высоком куполе. Нет, не надоедает ей — из ночи в ночь одно и тоже, всё те же звёзды, та же луна. Учитесь, дети, терпению и постоянству! И только месяц — то растёт, то стареет. Хотя, если вдуматься, это тоже — постоянство. Сколько же постоянств скрыто от нашего взора? Чудесно устроен наш мир… А мы? Как устроены мы? |
| Принес Сашка галошу к ручью. Камень в нее сунул, с кулак примерно, пустил по течению. Проскочила галоша все буруны, все заторы, под стенкой проплыла, а там, за стенкой, Колька ее поджидал. Тогда Сашка банку песком нагрузил и сунул в галошу. Галоша опрокинулась, банка утонула. Сашка еще раз банку с песком загрузил и на этот раз крепко веревкой связал банку и галошу. Это все пронеслось, пролетело по воде и выплыло наружу. Только часть песка просыпалась. Да черт с ним, с песком-то, песок — пускай, — решили братья. — Джем не размоет, он напрочь закрыт. Лишь бы не тонул, а плыл, ведь со дна его не достанешь! Загонит, закатит течением в камыш, ищи-свищи! В какой-то вечер, сразу после работы, вышел Колька вместе со всеми ребятами за ворота и пустился бегом к ручью. Колонистам за проходной все равно приходилось подолгу ждать свою машину. Место, где вытекал ручей, было пустынное, находилось оно в стороне от проходной. Оттого и бежать надо было изо всех сил, заводская кирпичная стена протянулась на полкилометра! Свистнул Колька, как было условлено, я, мол, тут, на стреме… Валяй, запускай свою технику! Свистнул и стал ждать. Даже прилег на траву, чтоб видней было. Время шло. Тянулись минуты, пустые, потому что пусто на воде было. И вдруг, когда уже и не ждал, когда стал подниматься да отряхиваться, увидел: черная галоша, как подарок судьбы, вынырнула из-под стены и поплыла… Как английский тяжелый дредноут — в книжке картинку когда-то видел! Плыла, поворачиваясь по течению разными боками, а в ней — вот главное! — драгоценный пассажир в золотой шапочке! Отвязал Колька баночку, от избытка чувств поцеловал ее в золотую макушку и в холодное донышко поцеловал. И у щеки подержал. И около уха: слушая, как переливается густой маслянистый джем. Банка на свободе смотрелась иначе, чем там, на территории завода, где она вроде бы еще и не была своя. И галошу Колька погладил, как живую. Гладил и приговаривал: — Хорошенькая, галошечка… Умненькая… Славненькая. Глашечка ты наша родненькая! Так и стали ее называть братья между собой: Глаша. |
| Однажды Кузьменыши зашли к девочкам в спальню. Помялись, попросили: нельзя ли, мол, с мужичками Регины Петровны немного погулять. Девочки разрешили. Только ненадолго, сказали. И далеко не шляться… С оглядкой привели братья своих меньших братьев на берег желтой Сунжи, вытащили из заначки драгоценную банку джема, вскрыли ее. Посадили мужичков на траву, стали угощать. Ложка была одна, кормили по очереди. Одну ложку Жоресу, другую Марату. Мужички ели, не торопясь, серьезно. Старательно вылизывали ложку, время от времени заглядывали в банку, много ли там осталось. И хоть видно было, что им ужасно понравилось, еще бы, райская пища! — но сами ничего не просили, а ждали, когда им еще дадут. Потом сразу как-то наелись. Вздохнули, заглянув напоследок в банку, спросили: «А еще будет?» — Будет, — пообещал Колька. — Глаша привезет, и будет. — Глаша — это кто? — спросил Жорес. Сашка посмотрел на Кольку и сказал: — Глаша — это… Это Глаша. Она хорошая. — Может, это ваша мама? — спросил Марат. — Нет, — сказал Колька. И вздохнул. — А мы соскучились, — пожаловался Марат. — Без мамы плохо. — Конечно, плохо, — подтвердил Колька. — А ваша мама приедет? — Не знаю, — сказал Колька и стал закрывать банку. Закрывал и слизывал с краев капельки джема. На мужичков не смотрел. — Все мамы приедут, — сказали мужички. Кузьменыши заторопились, спустили детишек к воде, обмыли им губы, щеки, руки, все это было сладкое. По дороге в колонию предупредили: про джем, который привозит Глаша, — молчок… А то Глаша обидится. Братья пообещали. Чистеньких, зарумянившихся, очень довольных вернули мужичков девочкам. Колька опять спросил: — Когда же вернется Регина Петровна? — Вернется, — сказали девочки. Ясно было, что-то они недоговаривают. А между тем Глаша возила джем исправно, и однажды Колька сунул руку в лаз, на ощупь посчитал. Выходило, что у них в заначке скопилось целых одиннадцать банок. — Одиннадцать! — сказал он шепотом брату, который, как всегда, когда лазали они в нору, стоял на стреме. Видели бы томилинские! Да они бы рехнулись, если бы им показать такое богатство! |
| «Я был так ошарашен, что мне можно было проломить череп зубочисткой, — отвечает бедняга, — но уж теперь-то мы его поймаем. Между десятью и одиннадцатью вечера он опять прошел мимо дома». Услыхав это, Спайерс сейчас же сует в карман смену белья и гребень на случай, если придется задержаться дня на два, отправляется в путь и, явившись в трактир, усаживается у окна за маленькой красной занавеской, не снимая шляпы, чтобы в любой момент можно было выбежать. Здесь он курит трубку до позднего вечера, как вдруг Чикуид ревет: «Вот он! Держите вора! Убивают!» Спайерс выскакивает на улицу и видит Чикуида, который мчится во всю прыть и кричит. Спайерс за ним; Чикуид летит вперед; люди оборачиваются; все кричат: «Воры!» — и сам Чикуид не перестает орать как сумасшедший. На минутку Спайерс теряет его из виду, когда тот заворачивает за угол, бежит за ним, видит небольшую толпу, ныряет в нее: «Который из них?» — «Черт побери, — говорит Чикуид, — опять я его упустил». Как это ни странно, но его нигде не было видно, — и пришлось им вернуться в трактир. Наутро Спайерс занял прежнее место и высматривал из-за занавески рослого человека с черным пластырем на глазу, пока у него самого не заболели глаза. Наконец, ему пришлось закрыть их, чтобы немного передохнуть, и в этот самый момент слышит, Чикуид орет: «Вот он!» Снова он пустился в погоню, а Чикуид уже опередил его на пол-улицы. Когда они пробежали вдвое большее расстояние, чем накануне, этот человек опять скрылся. Так повторялось еще два раза, и, наконец, большинство соседей заявило, что мистера Чикуида обокрал сам черт, который теперь и водит его за нос, а другие — что бедный мистер Чикуид рехнулся с горя. — А что сказал Джем Спайерс? — спросил доктор, который вернулся в начале повествования. — Долгое время, — продолжал агент, — Джем Спайерс решительно ничего не говорил и ко всему прислушивался, однако и виду не подавал; отсюда следует, что свое дело он разумел. Но вот однажды утром он вошел в бар, достал табакерку и говорит: «Чикуид, я узнал, кто совершил эту кражу». — «Да неужели! — воскликнул Чикуид. — Ах, дорогой мой Спайерс, дайте мне только отомстить, и я умру спокойно. |
| А вот смен Доры теперь Анька ждала. И не только Анька. Многие ждали, когда Дора станет снова — Долорес, и придёт к нам, придёт к нам первым — давать свой концерт. Глава 28 — Сколько можно, Нинка, прекрати давать свой концерт! Поставят, поставят тебе трояк по математике, не бойся! Я не боюсь, только хочу, чтоб всё гладенько проскочило! Значит, Машка, вы с Анькой на разные варианты садитесь, и сразу мне передаёте. — Передаём! Ещё надо Джему написать и Юрке. Всё, звонок. Это последняя контрольная. От экзаменов все освобождены. Лето! Лето! Скоро лето, летний корпус, купание, море! Это кому можно, конечно. У кого ран нет, и т. д., и т. п. Таких и нет почти! Но всё равно — здорово. Наденька грустит: она поедет в летний корпус — лежачей. Ярославцев снимки посмотрел и сказал — ещё месяца три. Хорошо, что хоть сколько, но сказал; а то раньше и не говорил ничего. Ладно — три так три, полежу, думает Наденька. Тем более Серёженьке моему — тоже лежать ещё. На операцию готовятся трое — Аська, Анька, Степка. Потом — Джем, потом, может быть, Маша и Нинка Акишина. Операции должны сделать в июне, а потом врачи пойдут в отпуска. Вот сейчас последнюю контрольную напишем — и всё! Все суетятся, болтают, только что-то Светка наша всё хуже и хуже — то спит, то лежит молча. И ест совсем плохо, даже от бутерброда с кильками отказывается. Анька ей приносила такую колбаску вкусную, копчёную (из самоволки, конечно, приносила). Так она съела два кусочка, и всё. Сегодня все уроки проспала. На последней контрольной — и то спит. Спокойно решает Маша, грызёт кончик ручки Аська. Ловко скатывает Нинка Акишина, делая при этом совершенно невозмутимое лицо. Пишет для Джема Анька, не зная, что Джем складывает все её шпаргалки, как любовные записки. Маша же написала уже и Юрке, и Ма-риэте. Косой предзакатный луч солнца прорезает палату наискось, и мелкие пылинки образуют столб света. Остановись, мгновенье! Вот и последний звонок. Контрольная закончилась. Все те, кто хотели, списали всё, что хотели. До свидания, школа! |
| «Как все — можно, — подумалось братьям. — Да вот банки тогда не пронесешь!” Был у Сашки еще один способ: перебрасывать джем через забор. Только забор-то каменный, глухой, метра два высоты. Забежал однажды Колька после работы, выскочив вперед всех, а Сашка с заднего двора кинул ему несколько пустых банок. Из пяти штук поймал Колька только одну. Поменялись они местами, но результат оказался не лучше. Сашка и вовсе ни одной не поймал. А больше предложить он ничего не смог. Словно бы торможение у него с головой вышло. Колька как бы невзначай Сашке жмень сахарного песку подсунул. Слыхал, что от песка мозги варят быстрей. Вон как джем в котле! Но и песок не влиял на брата. Он поскучнел, потускнел, зачах, даже осунулся. Бродил один по двору или подолгу разговаривал с теткой Зиной. А чего с ней говорить, ее на это дело не уговоришь, Колька был уверен. Банки лежат, а время идет… Вдруг их больше не повезут на завод: каждый день последним может стать! Однажды Сашка сказал: — Знаешь… Они здесь тоже были. — Кто? — спросил Колька, но уже и сам догадался. — Черти? Так Илья звал чеченцев. — Ага. Черти. Проскакали на лошадях, с винтовками… Стрельнули, и скорей в горы. Тетка Зина видела. Говорит, чуть не померла со страха. — Убили кого? — спросил Колька. — Не знаю. А ты думаешь, Регина Петровна почему молчала? — Почему? — Она их видела. И заболела. Тетка Зина говорит, от страха, так бывает. — Регина Петровна ничего не боится, — сказал Колька. — А мужички? А взрыв? Думаешь, не страшно? Братья сидели на задней части двора, на ящиках, близ своей заначки. У самых ног в траве протекал через двор ручей. В него сбрасывали отходы из цеха. Ручей был грязновато-желтого цвета и вонял. — Ну? Ты придумал? — спросил Колька. — Чево? — Сам знаешь чего! Так и будем на заначке сидеть? Сашка почесался и сказал: — Эх, чешка вошится… — Что означало на детдомовском жаргоне «вошка чешется». И без всякой связи: — Давай уедем, а? — Сейчас? — Ну, завтра. Вон, тетка Зина говорит, она бы давно удрала, да у нее семья… Они тут мобилизованные, их к заводу прикрепили. А нас-то никто не прикреплял! |
| Наденька давно нравилась ему, нравился её нежный голосок, её кудряшки. Более того, он ощущал в ней родственную душу, как бы ровню. И ещё одно. Рассказы Славика разбудили в нём такое страстное желание кого-то обнять, что терпеть он больше не мог. И он написал записку. Мальчишек уже отвезли в свою палату. Взъерошенный, вихрастый Стёпка, похожий на подбитого воробья со своей поджатой рукой, встал посреди мальчишеской палаты: — Господа! Кто ещё приглашает дам? Джем, тебе кто нравится? — Мнэ всэ нравится! — Нет, всех мы приглашать не будем. Надо одну выбрать. — Нэт, одну — нэ могу пока! — Ну и Бог с тобой! Костик, ты как? Костик обнял гитару: — Моя подруга со мной, моя семиструнная! Как ни странно, Костику нравилась Нинка. Его сердце затрагивал Нинкин свободолюбивый нрав, отсутствие страха перед старшими. Только вот, когда смотрел он на Нинку, ему сразу вспоминалась мать. И снова Костик останавливался, боялся и записки писать, и дружбу предлагать. — Ну, тогда я полетел на крыльях любви! Это я, гордый буревестник! — Стёпка помахал здоровой рукой, как крылом. — Потом пойду летать, ответы вам собирать. Меньше всего был похож Стёпка на гордого буревестника, разве что ещё меньше он был похож на ангела любви… Однако пусть меня опровергнет тот, кто точно знает, как выглядят ангелы любви. Вот мы почти всех мальчишек и узнали. В углу — кровать Славика, потом — Стёпка, за ним — Джемали. Стёпка — маленький, хрупкий. Болит у него рука, правая, болит давно, он и не помнит, сколько. В плече не сгибается, вверх не поднимается. Сколько ни вспоминает себя — всё вспоминает себя в больницах. За столько лет болезни рука как бы высохла, стала тонкой, прижатой к телу. У Степки родители лишены родительских прав. Здесь, в санатории, его семья, мы все — сестры его и братья. И вообще, Стёпка — такое весёлое, такое безотказное существо, его все любят. И он отвечает всем любовью и добродушием. Он хорошо учится, только один трояк, по геометрии, так как трудно ему чертить. Джемали, Джем — не высокий, а длинный, как это будет правильнее сказать про лежачего, ноги вылезают из-за решётки кровати. Грустное лицо с большими, «бараньими» глазами, длинные и густые ресницы. Широкие плечи, большие руки. Богатырь! Он родом из высокогорной грузинской деревни. Там, у себя в деревне, был он сильнее всех ребят. Сильнее и выше. Там и увидел его приезжий родственник, и привёз его в районный город, чтобы показать тренеру по вольной борьбе. |
| покончить с самоуправлением Сербии и преобразовать ее в Семендрийский санджак; лишь Белград оставался в руках венгров. В 1458 г. было завоевано Афинское герц-ство, в 1460 г.- Морейский деспотат. На Балканах вне контроля О. и. оставались только нек-рые приморские города, находившиеся под властью Венеции. В 1462 г. Мехмед II присоединил Лесбос, окончательно утвердил верховенство в Валахии; в 1463 г. покорил большую часть Боснии, в 1467 г.- Албанию, затем Герцеговину. Успехи на Эгейском м. привели О. и. к столкновению с Венецией. В союзе с ней состояли Неаполитанское королевство, Римская курия, Караман и Ак-Коюнлу. С 1463 г. османо-венецианские морские войны вспыхивали неоднократно; в 1470 г. турки захватили Эвбею. В 1479 г. в К-поле был заключен мир между О. и. и Венецией, по к-рому во владение Османов окончательно перешли ряд эгейских островов, несколько городов на Пелопоннесе и Скутари (ныне Шкодер) на Адриатике. В 1479 г. турки отняли у неаполитанцев Ионические о-ва, а в 1480 г. захватили Отранто (Италия). Размещенный там тур. гарнизон не получал подкреплений и был оттуда вытеснен в 1481 г. Тем не менее только смерть Мехмеда II в мае 1481 г. помешала О. и. продолжить вторжение в Италию. Османский шлем. Кон. XV — нач. XVI в. (Музей Метрополитен, Нью-Йорк) Османский шлем. Кон. XV — нач. XVI в. (Музей Метрополитен, Нью-Йорк) Сразу после смерти Мехмеда его младший сын, шахзаде Джем (в европ. источниках Зизим), пользуясь тем, что старший сын, Баязид II (1481-1512), отсутствовал в К-поле, провозгласил себя государем. Но Баязид, собрав оставшиеся ему верными войска, разбил Джема при Анкаре, вынудил бежать на Родос, а оттуда в Зап. Европу. Джем вскоре был принят при дворе франц. кор. Карла VIII, затем в Риме при дворе папы Александра VI Борджа. Последний предложил Баязиду устранить соперника за 300 тыс. дукатов и, получив эту сумму, в февр. 1495 г. покончил с Джемом. Против Баязида II неоднократно восставали его сыновья, к-рых он каждый раз побеждал и казнил. На Востоке Баязид вел безуспешные войны с Мамлюкским султанатом. |
| Икра баклажанная — «блаженная» — слов нет, хороша, ее хоть ведрами ешь, да только приедается. Яблочный соус кисловат, его быстро отвергли. Фаршированный перец — тут фарша от пуза нажрешься — от случая к случаю готовят. Но джем… Вот райское кушанье! Если в банку с головой влезешь, так всю и высосешь, аж на пузе медок проступает! Ни одна варка не обходилась без пристального наблюдения колониста. Рослые евреи поднимались по гулким железным лесенкам на самый верх и опрокидывали в котел тяжелые корзины со сливами, теми самыми, что теперь очищали во дворе одни девочки. Потом с тех же лесенок, вздрагивающих, позванивающих от тяжелых мужских шагов, сыпали сахарный песок, с треском распарывая над котлом сероватые джутовые мешки и тут же сбрасывая их на пол. Колонисты подхватывали эти мешки, выгребали из них сахарные крошки. А иной раз кто-то из грузчиков, будто невзначай, наклонял мешок за край котла, и тогда манна небесная с неба просыпалась в подставленные ладони ребят: белая, сладчайшая струйка! Песок совали в рот и сосали, наслаждаясь. И в карманы набивали, так что осы и пчелы вились потом роем за машиной. Но самый торжественный миг наступал, когда начиналась разливка джема. Из узкой горловины, густой, душистый, маслянисто-коричневый, он изливался в нагретые на пару стеклянные банки, и если они невзначай лопались, колонисты подхватывали стекло, еще ошпарива-юще горячее, с густыми подтеками тоже горячего джема, и быстро поедали его, рискуя порезаться или обжечься. Но вот же чудо: никто никогда не порезался! И не обжегся! Банки, заполненные джемом, закрывались сверкающими, как золото, жестяными крышками. На подачу крышек (вот везуха) посадили Митька, того самого, который «вшпотел от шупа». Здесь он тоже работал «вшпотевши», на зависть другим колонистам, от своего такого особенного положения. Весь процесс производства джема — от котла до склада — братья тщательно проследили и знали наизусть. Это было не пустым любопытством. Братья сообразили, что джем, особенно в закупоренных банках, может стать хорошим подспорьем в голодную зиму. То есть о зиме они подумали позже, а пока возникло желание стащить несколько банок для заначки. Для себя и, конечно, Регины Петровны с ее мужичками. |
|
|
