| Эти пункты мы комментировать в данном случае не будем. Тут комментарии просто излишни (а с " Полем Валери " , " греческой античностью " и " итальянским Ренессансом " трудно при ограниченном объёме что-либо объяснить такому даже широкообразованному " специалисту " ). Завершает же " радикальный ревизор " настоящим приговором: " не жизнь должна приспосабливаться к славянофильству, а славянофильство к жизни " . На этот призыв к приспособленчеству следует заметить, что славянофилы этим недугом не страдали. " Жизнь " тоже к этому не стремилась. А вот приспосабливать " славянофильство к жизни " , охотники, как видим, не перевелись. Одну из главных причин такой " охоты " , объяснил ещё профессор Киевской духовной Академии В.З.Завитневич, слова которого мы взяли в качестве эпиграфа к первой статье. К великому сожалению, и в начале XXI столетия славянофильское наследие как неотъемлемая часть русского православного самосознания не только не исследовано, но просто не прочитано и даже не читано. Исходя из вышесказанного, мы решили опубликовать очерк воззрений А.С.Хомякова на русскую историю. Люди, близко знавшие А.С.Хомякова, не раз свидетельствовали о том, что он был превосходным рассказчиком, собеседником. Спустя более полтора столетий, разбирая его сочинения, мы можем убедиться, что и слово письменное у него было замечательное. Оно почти не терпит косвенного пересказа, требуя прямой речи. Именно поэтому в нашей работе дается максимальная возможность подробно высказаться самому мыслителю (о котором так писал архиепископ Нафанаил (Львов): " ...человек с чистой душой и высоким разумом, сумевший глубже, чем кто-либо иной, проникнуть в тайны судеб России " с. 104]). 2. Краткая характеристика российского общественного сознания в александровское время. А.С.Хомяков (1804-1830-е гг.). В историографии почти общепринятой является констатация об особенном влиянии на формирование будущего славянофильского направления двух событий - общественного подъёма, связанного с Отечественной войной 1812 г., и движения декабристов. Не отрицая этого влияния, следует учитывать более сложную атмосферу первой четверти XIX в. |
| Воображаемых самозванцев делят на: Стратегические самозванцы лишь притворяются, что сомневаются в своих достоинствах. Они могут напоказ говорить, как мало они сделали, как плохо они разбираются в чем-то, но на самом деле вполне уверены в своих способностях, а то и преувеличивают их. Истинные же воображаемые самозванцы искренне не видят своих заслуг. Ощущение притворства, объяснение своих успехов внешними причинами, обесценивание своего успеха могут быть не только у истинных, но и у стратегических самозванцев. Но душевные терзания стратегических и истинных воображаемых самозванцев сильно отличаются. Переживания и поведение стратегических «самозванцев» рассматриваются в психологии обмана и манипуляций. А в рамках феномена самозванца описываются чувства и поведение истинных «самозванцев». Именно среди них доктор Валери Янг (Dr. Valerie Young) выделила пять основных разновидностей феномена самозванца. Феномен самозванца может встречаться у одного и того же человека в разных формах, или же человек может быть склонен к какому-то конкретному варианту «самозванства». При этом в одной ситуации человек может ощущать весь комплекс чувств самозванца, а на другую отреагировать абсолютно адекватно. То есть феномен самозванца – явление ситуативное, обусловленное рядом факторов. При этом многие специалисты сходятся во мнении, что в его основе лежит ложное «я», то есть искусственно созданная на основе чужих ожиданий воображаемая личность человека. Признаки феномена самозванца Нидерландский психолог Манфред Кетс де Вриес говорит, что вам стоит заподозрить у себя феномен самозванца, если: В целом признаки феномена самозванца можно разделить на три группы: Эти проявления могут встречаться у одного человека все вместе или попарно, а может быть какой-то один вариант. Все остальные симптомы исходят из этих трех, но сами по себе они могут встречаться и при других психологических проблемах (список Ксении Приданниковой): Психологические опросники При помощи психологических опросников можно выявить наличие и степень развития синдрома самозванца. |
| Тем временем, узнав, что король находится в Египте, Нур ад- Дин напал на почти беззащитный Триполи, и лишь отчаянная просьба графа Раймунда III Триполийского к Боэмунду III Антиохийскому (1163–1201), вместо де Шатийона правившему городом, а также случайно выпавшая помощь со стороны двух французских графов, вместе со своими отрядами возвращавшихся из паломничества в Иерусалиме, спасла город. Объединенные силы христиан напали на лагерь ничего не подозревавших турок и совершенно разгромили их, хотя самому Нур ад-Дину удалось скрыться. Атабег был вне себя от ярости: говорят, он дал клятву никогда не ложиться спасть в крытом убежище до тех пор, пока не отомстит за ислам и за себя. Нур ад-Дин начал тщательно готовиться к реваншу, для начала совершив ранее невиданное – оплатил своим воинам утраченное имущество и вооружение, а также передав земельные наделы убитых солдат их семьям, чего до этого никто никогда не делал. Его решимость подчеркивает тот факт, что когда крестоносцы предложили ему перемирие на довольно выгодных условиях, он наотрез отказался 619 . В следующем году Амори Иерусалимский вновь направился с армией в Египет. И тут же Нур ад-Дин, проведав об отсутствии короля, осадил крепость Харек. Но теперь под его рукой были отряды из Ирака и Джазиры, а также масса дервишей – «святых людей» из Сирии и Месопотамии, чтобы держать воинственный дух мусульманских воинов «в тонусе». Владелец крепости Рено де Сен-Валери направил гонцов с криком о помощи в Антиохию и Триполи и даже призвал коварного князя Тороса. Просьба его была услышана, всего собралось около 600 рыцарей и 10 тысяч пехотинцев 620 . Узнав о приближении соединенных сил латинян и армян, мудрый атабег решил отступить. Но его осторожности явно не хватало пылкому и молодому Боэмунду III Антиохийскому, потребовавшему от своих товарищей начать преследование мусульманской армии. Последовавшее за тем несчастное для христианского воинства сражение началось 10 августа 1164 г. Атака рыцарей была отбита турками, затем они удачно провели маневр и окружили крестоносцев, которые были либо убиты на месте, либо пленены. Среди пленных значились сам Боэмунд Антиохийский, Раймунд Триполийский и граф Гуго VIII де Лузиньяк (1151–1173), отец будущего Иерусалимского короля. Их в цепях доставили в Алеппо, а через 2 дня Харек сдалась. Победа была полной, однако Нур ад-Дин проявил мудрость еще раз и на предложения многочисленных советников захватить Антиохию ответил категорическим отказом. Ему вовсе не хотелось ссориться с могущественным императором Мануилом Комнином. Замечательно, что когда к нему прибыло посольство от Амори с предложением выкупить знатных пленников, атабег легко принял деньги за Боэмунда Антиохийского, вассала Византийского императора, но наотрез отказался выпускать Раймунда Триполийского, вассала Иерусалимского короля 621 . |
| Судьба русской культуры всегда была трагичной. За сто пятьдесят, сто семьдесят лет своего поразительного цветения она так и не успела стать своей для народа, который ее создал. Когда великий французский поэт Поль Валери говорил о русской литературе XIX столетия, как о восьмом чуде света, эта литература была известна не более чем десяти процентам русского народа. Такова трагедия, таков парадокс русской культуры, и он, конечно, многое объясняет и в политических, и в духовных судьбах русского народа. Говоря о русской культуре, нужно прежде всего определить объем и содержание этого понятия. И здесь надо сказать, что вряд ли можно говорить о русской культуре как о какой-то органической величине. На деле в России существовала и в какой-то мере продолжает существовать не одна, а по существу три культуры, три культурные традиции. Связь между ними, конечно, есть, но она глубоко отлична от преемственности, связывающей, например, средневекового английского поэта Чосера с современными английскими писателями или поэтов французской «Плеяды» XVI века — Ронсара, дю Бэлле, Маро — с поэтами романтического периода. Объясняется это, очевидно, тем, что развитие русской культуры приходится считать не «органическим», а скорее «революционным». Первую культурную революцию произвел Петр Великий. Он резко отделил древнюю русскую культуру — московскую и киевскую — от новой, воспринятой с Запада и почти насильно пересаженной на русскую почву. Таким образом, мы имеем уже две культуры: одну, которую принято называть древнерусской, и вторую, которая с таким единственным блеском и неповторимой глубиной выросла из петровских «ассамблей» и всего через несколько десятилетий дала Державина, Пушкина и всё то, что было дано нам после Пушкина. Но у нас есть еще и третья «культура», тоже идущая от петровской революции, которую, однако, не следует смешивать с державинско-пушкинско-гоголевской культурой. Эту третью культуру можно назвать культурой технической или прагматической. Сам Петр Великий был по своему духовному складу именно техником и прагматиком. Он всей душой любил техников, механиков, специалистов [, которыми увлекся еще в детские годы в подмосковной «Немецкой слободе», и эту любовь к техно-прагматической культуре пронес через всю жизнь] . И эта любовь Петра привела к тому, что Россия, отсталая земледельческая страна, оказалась, так сказать, «психологически» включенной в настроения, интересы и искания, родившиеся на Западе из начинавшейся в Европе индустриальной революции. |
| Сергей Аверинцев как-то заметил, что современную цивилизацию обычно критикуют за «потребительство», но в ней есть более тяжелый дефект: герметичность. Она герметически замкнута от переживания другого , от мироздания как целого. Архаичные и традиционные культуры были для этого опыта открыты. Для этого открыто детство – раннее детство, которое – всё – происходит в мироздании, будь это мироздание кроватью или скамейкой в саду. Потом, может быть, с юностью (у кого-то гораздо раньше) это уходит. Наша школа (наша – в смысле школа нашей цивилизации, школа «научного мировоззрения») ломает хребет детству, как писал Владимир Бибихин. Поэзия (и вообще искусство: музыка, живопись) остается окном в этой глухой стене. Хотя современное искусство чаще всего совершенно социально – и, тем самым, так же герметично, как сам социум и его проблемы. Я думаю, что стихи – редкие, странные, любимые стихи (любимые не читателем, не автором, а «вообще» любимые: мне кажется, это сразу слышно при чтении стихотворного текста – любимые это слова и звуки или нет) – так вот, стихи прежде всего освобождают человека из тюрьмы его обыденного опыта. В этот опыт не входит мироздание, не входит даль, не входит глубина. Это сплошная череда забот и реакций, всегда вынужденных, опаздывающих реакций на происходящее. А стихи открывают вид на то, что нас обгоняет, что всегда впереди, они открывают вид на собственную глубину и даль, на себя как участника мироздания (по-христиански – творения). Что-то там, в дали и глубине человека, совсем другое. Стихи открывают вид и на язык: убитое в практическом употреблении слово оживает, раскрывается. Язык в стихе говорит , танцует, напевает. Как ни странно, не все умеют читать стихи. Начинают с вопросов: а что это значит? – и, не находя ответа, бросают читать. Здесь требуется навык другого отношения со смыслом. Требуется не разбирать стих на отдельные «значения», а дать ему говорить с тобой во всей его цельности. Об этой цельности стихотворного смысла хорошо сказал Поль Валери (один из тех поэтов, которых считают особенно «темными» и непонятными): «Стихи членораздельно выражают то, что нечленораздельно выражает междометие, вскрик, слезы». Добавлю от себя: и жест. За словами стихотворения прежде всего нужно услышать этот вскрик или вздох, увидеть жест стихотворения. |
| Поскольку же мы новорожденную поэзию мечтаем на руки взять и облобызать, то здесь она либо во всей полусотне стихов нам предстает (из коих последние восемнадцать всегда казались мне гениально присочиненными, после освобождения от незваного гостя), либо в первом стихе, родившемся — с маленьким, правда, дефектом не позже 1625 года; вычитанном, не созданном, но без которого хан Кублай почивал бы не в парчовом саване чужеземных слов, и не в памяти нашей, а лишь в дальней своей могиле . Поль Валери добросовестно различал дарованные ему стихи от прилаженных к ним собственными трудами. «Добросовестно», потому что подарки, хоть и принимал он их, его сердили: хотелось ему всё сплошь самому — не прилаживать, а создавать; делать, а не только доделывать. Всем поэтам, однако, даруются порой стихи, — свыше, как сказали бы в былые времена, — Музой, Провидением, Вдохновением. Могут это быть и стихи или сочетания слов, уже произнесенные другим поэтом или не поэтом, могут быть и отдельные слова, образы, интонации. Они родником становятся новых интонаций, образов, слов, стихов; зародышем нового поэтического организма. Тютчев однажды, в старости, зимой 71–го года, заснул было, да ненадолго, и стали в нем складываться стихи: Впросонках слышу я — и не могу Вообразить такое сочетайье, А слышу свист полозьев на снегу И ласточки весенней щебетанье. Дочь его, Дарья Федоровна, посылая эти стихи сестре, пояснила, что просыпаясь он услыхал, как она рассказывала что-то матери. Скольжение санок за окном, женский говорок рядом или в соседней комнате стали впросонках словами — «ласточка», «полозья» — образовавшими, в свою очередь, столь благоприятствующий поэзии оксиморон (припрятанный за ними: весенняя зима). Не отсутствует он, кстати сказать, и у Кольриджа, даже родственный (солнце, лед), хоть и не внушенный непосредственно стихом, породившим его поэму. Приведу теперь, чтобы Тютчева не покидать, по–иному показательную строчку из стихотворения («Брат, столько лет…»), написанного всего за месяц или два до того четверостишия; чудесную строчку — нет чудесней ни у одного русского поэта — и центральную в этом стихотворении (девятую, но, быть может, родившуюся первой): Бесследно все — и так легко не быть! Той же дочери своей, Екатерине, которой адресовано было письмо Дарьи Федоровны, писал он, что стихотворение это сложилось у него на возвратном пути из Москвы после похорон брата, ночью, в полусне. |
| Тяга к дисциплине или, что то же, тяга к ремеслу (только романтизм и начал противопоставлять стихотворное ремесло поэтическому искусству) вполне понятна, тем не менее и вполне оправдана — как понятно и оправдано отрицание всякой дисциплины и всякого ремесла при убеждении, что они внутренне призрачны и произвольны. Однако, сколько бы мы не понимали и не оправдывали обе эти противоположные тенденции, поэзия получается все реже из той, как и из другой. До сих пор все поэты в любой стране — очень ясно это можно наблюдать даже на скромных поэтических группировках русской эмиграции — делятся на тех, кто ставят выше всего исповедь и человечность (как будто поэзия когда-либо обходилась без души или одна душа уже делала поэзию), и на тех, что прежде всего хотят мастерства и совершенства формы (как будто совершенная форма не есть та, которую до последнего изгиба наполняет содержание). Не романтики, а лишь изможденные их тени все еще ведут бой с тенями классиков; тем временем, и уже давно, что-то разрыхляется или отвердевает в старинном устройстве стихотворного искусства, поэтическое внимание ослабевает, клетки стиха не наполняются живой протоплазмой творчества, громоздятся излишества, зияют незаполнимые пустоты, метрический скелет обрастает диким мясом безразличных ритмов и случайных слов. Поэзия предпочитает прозу. Наступают сумерки стиха. Начинаются они с исчерпывания или омертвения всевозможных строфических форм, которые можно сравнить с «ордерами» классической архитектуры и композиционными формами европейской музыки. Омертвение это наблюдалось уже давно в различных странах, раньше всего, по-видимому, в Италии, где за весь XIX век не было написано ничего живого в терцинах или октавах, в форме канцоны или сонета несмотря на то, или как раз потому, что любой итальянец, окончивший среднюю школу, умеет написать и при случае пишет сонет, а один известный санскритолог не так давно перевел «Махабгхарату» безукоризненными (как выражаются критики) октавами. Опередила Италия другие страны, разумеется, потому, что раньше и полнее других использовала особенно отвечающие ее поэтическому языку сочетания стихов, но и в Англии сейчас никто не пытается вторично — после Китса – возродить спенсерову строфу, во Франции умирает так долго державшийся здесь, гальванизированный Малларме сонет, и точно так же Валери (как вслед за ним испанец Гильен) лишь на минуту оживил большую строфу XVII века. |
| Неумение отличить духовное содержание (Gehalt), не передаваемое словами, от материального содержимого (Inhalt или Stoff) характерно для музыкальных споров еще самого недавнего времени. Роль изобразительных, иллюстративных приемов в музыкальном искусстве, разумеется, очень скромна; Гёте это понял, он понял, что музыке не нужно никакого внешнего предмета, но он из этого отнюдь не заключил, что она не должна ничего выражать, ни к чему не относиться в духовном мире: то, что она выражает, и есть ее содержание. Содержание это в XIX веке становилось все более непосредственно-человеческим, душевно-телесным, земным, отрешенным от истинной духовности; но отказаться совсем от содержания — значит, собственно, отказаться и от формы: форм без содержания не бывает, бывают лишь формулы, либо совсем пустые, либо начиненные рассудочным, дискурсивным содержанием, как те, что применяются в правоведении или математике. Формалисты, сторонники химически чистой музыки, не заменяют одного содержания другим, а подменяют форму рассудочной формулой и вследствие этого разрушают рассудку недоступную музыкальную непрерывность: не композиторствуют, а и в самом деле варят компот, не творят, а лишь сцепляют в механический узор умерщвленные частицы чужого творчества. Дробление временного потока музыки с полной очевидностью проявляется впервые у Дебюсси и его учеников. Вместо расплавленной текучей массы, членения которой не преграждают русла, где она течет, у них — твердо очерченные звучащие островки, в совокупности составляющие музыкальное произведение. Импрессионистическая мозаика Дебюсси выравнивается у Равеля в сторону классической традиции (между ними такое же взаимоотношение, как в поэзии между Малларме и Валери), но и для Равеля музыкальное произведение есть лишь сумма звучаний, целостность которой только и заключается в общей окраске, в «настроении» впечатлении». Вся эта школа была реакцией против музыки ложно-эмоциональной, риторически-напыщенной и, в свою очередь, вызвала реакцию, направленную против ее собственного культа ощущений (вместо чувств), против щекотания слуха тонкостями оркестровки и гармонии или, как у раннего Стравинского, пряностями ритма. |
| Времена демократии и вседозволенности привели семью в полный упадок. Сейчас треть детей в России рождается вне брака, а значит, они не имеют примера полной семьи. Дети не видят, как должны правильно строиться взаимоотношения между супругами, распределяться роли. В тех немногих семьях, где есть папа и мама, тоже не найдешь правильной иерархии. Мужчины, воспитанные матерью-одиночкой, почти все сплошь «маменькины сынки», они не только о семье, даже о себе не могут позаботиться. Феминизм, одержав победу в западном обществе, пришел в постсоветскую Россию, и главной задачей его было уничтожение семьи и брака. Осуществить это можно было двумя путями. Первый: внушить женщинам, что брак вообще не нужен (можно получить все «удовольствия», а также родить и вырастить ребенка без мужа). Второй: женщина должна полностью подчинить себе мужа, ни в чем не уступать ему, быть сильной, много зарабатывать и бороться с ним за власть в семье, ведь в государстве полное равноправие мужчин и женщин, а следовательно, так должно быть и в семье. Кстати, тем, кто думает, что феминизм — это безобидное течение наподобие движения скаутов, полезно будет прочесть книгу одной из идеологов феминизма середины XX века Валери Соланас. Название этой книги говорит само за себя — «Общество полного уничтожения мужчин». Вот выдержка из этой книги: «Сохранение мужчин не нужно даже для воспроизводства. Мужчина — это биологическая случайность… недочеловек… В самой своей сути мужчина — это пиявка и не имеет морального права жить, поскольку никто не должен жить за счет других… Уничтожение любого мужчины, таким образом, является хорошим и правильным действием, весьма выгодным для женщин, равно как и актом милосердия… Уничтожьте мужчин — и женщины станут другими. Многие женщины в результате поймут абсолютную бесполезность и банальность мужского рода… Немногие оставшиеся мужчины могут влачить свое ничтожное существование, прогуливаясь в женских платьях, или отправиться в ближайший гостеприимный центр самоубийства, где их тихо и безболезненно усыпят газом». |
| Первые итоги перестройки Горбачев и его западные покровители подвели в Кремле на заседании с представителями Трёхсторонней комиссии (одним из экономических и политических инструментов так называемого «мирового правительства»). 18 января 1989 г. Комиссию в Кремле представляли её председатель Дэвид Рокфеллер, а также Генри Киссинджер, Жозеф Бертуан, Валери Жискар д " Эстен и Ясухиро Накасонэ. С советской стороны присутствовали Михаил Горбачев, Александр Яковлев, Эдуард Шеварднадзе, Георгий Арбатов, Евгений Примаков, Вадим Медведев и др. Вся горбачевская рать. Подводя итоги встречи, Горбачев заявил, что интегрирование СССР в капиталистическую мировую экономику можно считать принципиально решенным. (М. Стуруа. «Известия», 19.01.1989). Полагаю, что вышеизложенного достаточно, чтобы понять, какие планы вынашивал Горбачев, объявляя перестройку-катастройку. Дефицит как орудие катастройки После визита во Францию события в СССР развивались в нужном для Горбачева направлении. Дабы не утомлять читателя анализом губительных горбачевских реформ, сошлюсь на Брента Скоукрофта, советника по национальной безопасности президента США Дж. Буша-старшего. 5 декабря 2011 г. он дал интервью радиостанции «Свобода», в котором заявил, что «Горбачёв делал за нас нашу работу» (Gorbachev Was Doing Our Work For Us). Этим сказано всё. Тем не менее, мне хочется затронуть проблему дефицита продовольствия и товаров первой необходимости в СССР периода перестройки. Она наиболее ярко показала предательский и разрушительный характер горбачевских реформ. Именно тотальный дефицит во многом обусловил нарастание сепаратистских настроений в союзных республиках, да и в самой России. Сегодня абсолютно ясно, что дефицит и сопровождавший его саботаж, были сознательно спланированными диверсиями, которые должны были подтвердить ущербность социалистической экономики и отказ от социализма. Напомню, что для СССР дефицит и очереди за ним были привычными явлениями для союзных республик, кроме прибалтийских. Но при этом, как известно, объемы производство продуктов питания и товаров народного потребления в Союзе постоянно росли. |
|
|
