| — Диапазон ваших исследований весьма широк — от Блеза Паскаля до Поля Валери, от западника Чаадаева до славянофила Хомякова. Что объединяет этих людей и в чем их можно назвать непримиримыми? Каково отношение персонажей ваших книг к христианству и Церкви? — Объединяет их внимание к «тайне человека», проявления которой в историческом процессе они разгадывали разными путями. Систематическое освоение в университете русской и зарубежной литературы и философии вызывало ряд сравнений и обобщений, с особым выделением трех фигур — Шекспира, Паскаля и Достоевского, которые, как я стал формулировать для себя уже позже, глубоко зондировали фундаментальные противоречия человеческой природы, отражающиеся в окружающей жизни и в ходе истории, и давали пищу уму для сопоставления с происходящим вокруг, в современности, для осмысления «зазоров» между маской и лицом, видимостью и сутью, провозглашаемыми лозунгами и реальными интересами, для отделения овец от козлищ и правды от лжи, для понимания таких, например, несоответствий и «перевертываний», когда «дух» служит «телу», а усовершенствование средств материального существования людей заменяет духовные цели жизни. — Ваша первая диссертация посвящена эстетической системе Поля Валери… — Меня заинтересовал спор Валери с Паскалем, который оказался для него принципиальным оппонентом в суждениях о мире и человеческих возможностях. Валери был последовательным картезианцем и апологетом научного миропознания, обожествляя рациональный, математический, даже в какой-то степени позитивистский подход к действительности и игнорируя любую метафизику, действие паскалевских «обманывающих сил» — ограниченного рассудка, имиджевого воображения, ложных репутаций, рутинных привычек, самолюбия, тщеславия, самых разнообразных комплексов. Но в конце концов он был вынужден признать правоту Паскаля, что ум всегда оказывается в дураках у сердца, и заключить: «Это проклятое сердце торжествует». То есть торжествует неподвластная разуму иррациональная сфера бытия, в которой коренится свобода человека, незримо противоборствуют добрая и злая воля, созревает количество и качество его желаний и в глубине которой завязываются первые акты «маленьких трагедий» (перерастающие в большие исторические) человеческого существования, и где становятся реально значимыми и действенными, но не поддающимися рационалистической логике понятия первенства, славы, власти, наслаждения, зависти, любви, ненависти, счастья, свободы, мужества, страха, тоски, скуки и т.п. |
| Чуткий слух и душа поэта — не синонимы. Потому что если слух чуткий, а душа не поэтическая, осенённый будет только мычать. Это очень многим знакомо: в голову приходит невыразимо прекрасная мысль, которую именно не можешь выразить. И добро бы беспомощно мычал осенённый дворник. Но такое случается и с поэтами. Маяковский, рассказав, как «мычит без слов», добавляет: «Ритм это основная сила стиха. Объяснить его нельзя. Ритм может быть до того сложен и труднооформляем, что до него не доберёшься и несколькими большими поэмами». Он хотя бы пытается. Француз в такой ситуации сдался. Французский поэт Поль Валери пишет в дневнике: «Я шёл по улице, когда внезапно меня захватил некий ритм, который не давал мне покоя. Затем к этому ритму подключился второй. Эта комбинация непрерывно усложнялась и вскоре превзошла своей сложностью всё, что могли бы позволить мне внятно воспроизвести мои ритмические способности. Ощущение чуждости стало почти мучительным. Я не композитор; с музыкальной техникой я совсем не знаком; и вот мною завладевает многоголосая тема такой сложности, о которой поэту не дано и мечтать. Я говорил себе, что стал жертвой недоразумения, что вдохновение ошиблось адресом, поскольку такой дар мне был не под силу». Валери отказался от подарка: «не под силу»! Валери потрясён, поскольку это случилось лично с ним; иначе заметил бы, что это не ново. Там, откуда посылают, такое чувство юмора. Моисея (заику!) назначают главным пророком мировой истории. Вот как это было: ГОСПОДЬ. Иди и скажи фараону… МОИСЕЙ. О, Господи! человек я неречистый, я тяжело говорю и косноязычен. ГОСПОДЬ. Кто дал уста человеку? кто делает немым, или глухим, или зрячим, или слепым? не Я ли Господь? Делай, что тебе говорят! МОИСЕЙ. Господи! пошли другого, кого можешь послать. ГОСПОДЬ (разгневанно) . Я буду при устах твоих. Иди! (Исход 4:10.) Глухому Бетховену посылаются божественные симфонии и сонаты. Невежественные рыбаки назначены апостолами. Яростный гонитель христиан (можно сказать, главный палач) Павел — преображается в создателя Церкви. |
| – Были ли в других странах у кого-то опасения, подобные опасениям наших активистов в сфере защиты семьи? Насколько они оправдались? – Разумеется, они были и они полностью оправдались! Были и митинги, и протесты, и до сих пор люди борются и взывают к разуму. Кстати, победа Трампа в США во многом обусловлена тем, что он «подобрал» настроения этой части граждан. Поэтому, кстати, противников законопроекта в нашей стране и называют «консерваторами» по аналогии с Консервативной партией США: в глазах лоббистов это, должно быть, очень ругательное и уничижительное выражение. Той же Стамбульской конвенции до сих пор сопротивляются некоторые европейские страны: Венгрия, Болгария. Миллионы долларов вкладываются в навязывание деструктивных подрывных идеологий, направленных против семьи Реальность в том, что против семьи и базовых ценностей, на которых строится любое суверенное государство и сильное общество, ведется работа хорошо организованного международного лобби. Миллионы долларов вкладываются в навязывание деструктивных подрывных идеологий, направленных против семьи. А сопротивляются этому не мифическое «глобальное консервативное лобби», а просто люди из разных стран, столкнувшиеся с этой угрозой. Мировое просемейное сопротивление – это своего рода союз местных партизанских отрядов, воюющих против организованного сильного захватчика. Я надеюсь, что у наших законодателей хватит сил не поддаться на мощную информационную кампанию и в итоге сохранить суверенитет нашей страны! – Пара-тройка реальных историй тех людей за границей, которые попали под действие этого закона. Как это происходит? Валери Сандерс с мужем – Их множество! У меня есть «любимые». Например, Валери Сандерс из Северного Йоркшира в Великобритании была задержана по обвинению в чрезмерном контроле за поведением супруга . Она попросила своего мужа Майкла не задерживаться в тренажерном зале, а также пропылесосить и помыть двери во внутреннем дворике – Майкл пожаловался в правоохранительные органы. Хотя дело всё же не довели до суда, но рассматривали в течение 14 месяцев, а сразу после задержания женщина провела 17 часов в камере. В результате Майкл и Валери разводятся. |
| Ошибка Малларме, проникшая в самый замысел его творчества, как раз и заключается в стремлении воспроизвести рассудочным путем, как бы сложить из осколков разноцветного стекла это рассудку недоступное предустановленное единство. Великий дар его, которому мы обязаны многими из прекраснейших стихов, когда-либо прозвучавших на французском языке, был сломлен овладевшим его душой демоном интеллектуального самовластия. Судьбу эту унаследовал прямой ученик и единственный продолжатель его дела, Поль Валери, поэт едва ли не столь же одаренный и, если возможно, еще глубже осознавший собственное творчество. В отличие от Малларме, Валери понимает, что поэзия в чистом виде невозможна; он и стремится не осуществить ее, а лишь приблизиться к ней в своих стихах; однако другой поэзии он все-таки не хочет, по крайней мере, как своей и для себя, потому что она будет все же не совсем его поэзией. Ему интересно было узнать, как пишутся стихи, но писать их ему более не интересно. Он знает разницу между тем, что он называет «vers donnes» и «vers calcules»: первые как бы даны свыше в неразрывной своей цельности, вторые приходится вычислять, сочинять на подмогу первым. Он также знает, должно быть, что эти «сочиненные» стихи стремятся приблизиться к чудесному единству стихов «данных»; но как раз проникнув в это правило игры, написав (через много лет после юношеских опытов и уже немолодым) короткую поэму и тоненькую книжку своих «Charmes», он из игры выходит, он отказывается от подарков, независимых от его воли, он почти как Иван Карамазов почтительнейше возвращает свой билет. «J " aurais donne bien des chefs-d " oeuvre que je crouais irreflechis pour unepage visiblement qouvernee». В какой-то мере управляет своим творением каждый творец, но Валери хочет им управлять вполне, до конца и при помощи одного рассудка. Как только он понял, что безнаказанно этого хотеть нельзя, он предпочел замкнуться в горделивом бесплодии, отказаться от творчества, только бы не допустить хотя бы сквозь него самого, при посредстве всей его личности совершаемого чуда. |
| «Тьма» деревни с диким разгулом, зверскими расправами, смутой и помрачением умов представлена в ряде зловещих и незабываемых картин. Горькая правда смягчена официальным оптимизмом — изживаем де тяжелое наследие, — но тенденциозную этикетку сорвать не трудно — и тогда останется мучительная и страшная повесть о «злой године». Автор с большим искусством владеет языком сибирского крестьянина, скупым, суровым и выразительным. В «сказе» Сейфуллиной чувствуется земная сила; крепость и тяжесть. Лучшие ее рассказы о бездомных детях, бродягах, нищих, о «правонарушителях». Она говорит о несчастных без мелодраматизма, с простотой почти жестокой. ЛИТЕРАТУРНЫЕ БЕСЕДЫ (Поль Валери. — Демьян Бедный) Небольшая статья Поля Валери «Кризис духа», недавно напечатанная в сборнике «Variete» — быть может самое значительное и блестящее из всего, что было написано о духовном кризисе европейской культуры. Знаменитый автор «Эвпалиноса», исследуя страшную болезнь нашей современности, ставит изумительный в своей беспощадной точности диагноз. На наших глазах произошла гибель целой культуры: мы по личному опыту знаем теперь, что цивилизации не бессмертны. Элам, Ниневия, Вавилон — от этих великих царств остались только имена; но, скоро, может быть, и Франция, Англия, Россия станут тоже только именами. Почему же старая европейская культура оказалась такой неустойчивой, такой хрупкой? Валери утверждает, что Европа накануне войны находилась в состоянии духовной анархии. Самые разнородные идеи, самые противоречивые принципы уживались мирно. «Модернизм» это — ярмарка мыслей, мировоззрений, вкусов; это — карнавал пестрых чувств и убеждений. Ни Рим эпохи Траяна, ни Александрия Птолемеев не доходили до такого смешения языков. В любой книге начала двадцатого века вы отыщете: влияние русского балета, отголоски стиля Паскаля, импрессионизм Гонкуров, кое что от Ницше и Рембо, слог научных исследований и неуловимый аромат британской словесности. Европейский Гамлет размышляет на кладбище — вокруг него столько великих могил: Леонардо, Лейбниц. |
| В статье о французской литературе Вейдле рискнул показать, как русские писатели (от Пушкина до символистов), полагая, что сверяют свое творчество с лучшими зарубежными образцами (главным образом французскими — Парни или Бодлером) практически не знали многих выдающихся произведений западных авторов. Увлекаясь, к примеру, М. Метерлинком, русские символисты остались равнодушными к П. Валери или П. Клоделю, не успели открыть М. Пруста. Литературная критика, принадлежавшая перу искусствоведа, была замечена и оценена, что дало позже Г. Струве повод заметить, что Вейдле, выдвинувшийся и «как художественный критик и как историк искусства», явился «самым ценным приобретением зарубежной русской критики после 1925 г.» В этом, наверное, не было случайности. Вейдле относился к разновидности критика-эрудита, владел четырьмя европейскими языками, профессионально разбирался в живописи и архитектуре (эссе разных лет о Пуссене, английских художниках XIX в., христианском искусстве Испании, русской иконописи и т. д.), мало как кто другой в эмиграции был начитан в новейшей западной литературе. Личное знакомство с П. Клоделем, П. Валери, Ш. дю Босом, Ж. Маритеном, Т. С. Элиотом, Э. Курциусом, Э. Ауэрбахом, X. Зедльмайром не только предполагало особый тип эстетического консерватизма, но и говорило о международном признании его таланта (что, в частности, отмечал Х. Зеельдмайр, автор блестящего культурологического труда «Утрата середины»). В 30-е годы Вейдле бывал в доме Н. А. Бердяева в Кламаре, где встречались представители русской и французской интеллигенции, а также в Медоне у Жака и Раисы Маршен. Бердяев, Вейдле, историк науки и философии А. Койре приглашались французами на коллоквиумы в Понтиньи, которые в 30-е годы явились заметным явлением интеллектуальной жизни Европы. Неудивительно, что Вейдле начал публиковаться и по-французски. Самая известная его книга — «Умирание искусства» (Париж, 1937) — вначале увидела свет в своей французской версии: «Les abeilles d " Aristee» («Пчелы Аристея», Париж, 1936; 2-е перераб. изд. 1954). В 1937 году З. Шаховская выпустила в «Журналь де поэт» подборку эссе о Пушкине, где наряду с В. Набоковым, М. Л. Гофманом, Г. П. Струве, а также бельгийскими поэтами был представлен и Вейдле («Пушкин и Европа»). Уже после второй мировой войны как «русско-французский» писатель он был награжден Риварольевской премией и стал кавалером «Ордена литературных заслуг», получив эту награду из рук министра культуры А. Мальро. |
| В этом огромном даровании, быть может, гениальном, работающем впустую, строящем бессмысленно дерзновенный вавилонский небоскреб, всего яснее, быть может, обнаруживаются судьбы современного искусства и, в частности, катастрофа чистой поэзии. Прозаические опыты Джойса как бы цинически разоблачают, выводят на чистую воду возвышенные порывы Малларме, Валери и их учеников. Малларме верил в поэзию, верил в нее и Валери, хотя предпочел бы не верить и потому отказался под конец от поэтического священнодействия. Из веры в поэзию рождается идеал ее совершенства, ее чистоты, то, что было уже религией Леконта де Лиля, Флобера и множества других европейских поэтов и писателей. Мистическое заострение этой веры составляет ядро поэзии Малларме. Для него и в самом деле некая субстанция искусства, чистая поэзия, была самодовлеющим бесконечным бытием, бессмертной сущностью, формула которой дана в стихах лионского поэта, взятых эпиграфом к этой главе. Но тут и открывается последний смысл великого заблуждения, о котором мы все время говорили. Два стиха эти вовсе не относятся к искусству, к поэзии, хотя бы к самой возвышенной и «чистой» из всех возможных на земле; они в «Микрокосме» Мориса Сева определяют самого Создателя. В основе «чистой поэзии» лежит идолопоклонство, и разоблачено оно было ею же порожденным окончательным безбожием. Поэты ее уже отвернулись от чуда и не совершали таинства, но им казалось, что они занимаются алхимией, магией, таинственным и, быть может, священным колдовством. Наследники их показали, что тут может идти речь не об алхимии, а просто о химии. Поэзию, литературу требуется просто очистить, как очищают спирт, выварить из ее живой ткани сильно действующий экстракт, заменить пищу питательной пилюлей. Джойс и другие могли бы, вспомнив знаменитую реплику из «Отцов и детей», сказать, что литература для них не храм, а мастерская. В мастерской, при помощи всех тех инструментов, какими работало искусство, изготовляются сложнейшие механизмы, при виде которых рассыпается в прах мечта о чистой поэзии. Капище разрушено. На его месте не будет ничего, и развалины порастут травою, если религия, веками оторванная от искусства, не введет его снова в свой подлинный, нерушимый храм; если искусство, блуждающее в бездорожье, не вспомнит о родине, покинутой так давно, не обретет оправдания в религии. |
| — А Поль Валери? — Нет. У него нет внутреннего света, у него есть только ювелирный блеск, жесткое, холодное сверкание бриллианта. Валери Ларбо кажется мне намного более теплым, а может быть, его теплота просто более очевидна. Поскольку я сам человек не столько умственный, сколько эмоциональный, меня тронул именно он, так же как и Ален-Фурнье, как Жерар де Нерваль, как лирический Пруст... Словом, были писатели, которые меня поддержали, которые меня подтолкнули, помогли мне, просветили меня, дали мне почувствовать мою собственную правоту, причем в обеих плоскостях — и умственной, и эмоциональной. Ведь чувства — это тоже своего рода мысли, и наоборот, мышление окрашено эмоциями. Оставим логикам и физиологам проблему их разграничения. Но, хотя мысли и эмоции смыкаются — даже математика в каком-то смысле субъективна, поскольку она плод человеческого сознания, — скажу, огрубляя, что есть два разряда авторов, которые на меня повлияли: поэты и несколько мыслителей. — Кого из мыслителей вы бы назвали? — Дионисия Ареопагита. Кто он — мистик, философ или поэт? Что есть его мысль? Это выражение его опыта, который выходит за грань обычного мышления. Я не поднимался сам до опыта столь высокого, но Ареопагит дал мне некоторое представление о том, что он испытал за пределами мысли, за пределами восприятия, доступного обычному человеческому рассудку или сердцу. Поэтому я могу назвать Ареопагита в числе тех, кто на меня повлиял. Точно так же могу назвать даже не самого Сан Хуана де ла Крус, а книгу Жана Баруцци о Сан Хуане де ла Крус. Из нее я узнал о его мистическом опыте, очень близком к опыту византийских мистиков. Это откровения во тьме, то есть, если мне не изменяет память, отказ от чувственного мира, от зрительного образа, дабы достичь света по ту сторону образа, вне образа. Я, конечно, довольно смутно помню тексты византийцев — святого Григория и других, — но от них у меня остался в памяти, несмотря на их отрицание образа, именно образ — образ вне образа, — образ света. Это есть и в книге под названием «Филокалия», отрывки из которой существуют во французском переводе. Интересно, что от опыта всех этих людей, отвергавших зримые картины мира с их яркостью, красками, светом, остались, как это ни парадоксально, именно свет, яркость, сияние. Любопытно, правда? |
| — Например? — Альбера Самена, Франсиса Жамма, Метерлинка. Тогда они еще считались современными. Они умели писать. Но, увы, были несколько слащавы. Когда я сейчас их перечитываю, то понимаю, что переоценивал их. — Может быть, они привлекли вас атмосферой грез, которые отвечают каким-то неясным чаяниям отрочества? — Наверняка так оно и было. У них у всех есть что-то туманное, расплывчатое. Для меня их влияние оказалось губительным, потому что они привили мне сентиментальность, от которой я по сей день не могу до конца отделаться. Когда-то они действительно соответствовали моим юношеским настроениям. Потом, к счастью, я снова вернулся к Флоберу. Но я больше любил его за «Воспитание чувств», чем за «Госпожу Бовари». «Воспитание чувств» — самая цельная его книга, самая многогранная. Там есть и сатира на расхожие истины, опасные своим убожеством, там есть стиль. Есть любовь, есть слом времени, революция 1848 года, увиденная критическим взглядом. В общем, и вымысел, и историзм, и критический подход. Это настоящее произведение искусства, идеальный роман, такой, каким роман должен быть, — целый мир, единый и сложный. Есть один писатель, который не трогал меня никогда. В те времена все зачитывались книгой Андре Жида «Яства земные». Я ее терпеть не мог — за напыщенность. Считалось, что она хорошо написана, а по-моему, она написана плохо — фальшиво, выспренно, претенциозно. — Что вы искали в литературе? — «Простое сердце» я полюбил за то, что эта вещь словно светится изнутри, там есть свет в словах. То же самое я ощутил, читая Шарля дю Боса — не помню уже, что именно, какое-то критическое эссе: мысли были не бог весть какие, но зато был стиль, который я на своем собственном языке называю светоносным. Я нашел его и у Валери Ларбо, в новелле про влюбленных девушек, про лесбиянок. Они находятся в комнате с решетчатыми ставнями, и это описание игры света и тени я запомнил навсегда. У Валери Ларбо я любил еще — или прежде всего —«Детские» зарисовки, полные света и перекликающиеся с моим собственным представлением о детстве. |
| 433 …Луи Боллъ в превосходном исследовании творчества Валери… — Bolle L. " Paul Valery, ou Conscience et poesie " [ " Валери, или Сознание и поэзия " ]. Geneve, 1944. 434 Те, кто пишет свободным стихом, будут за него цепляться; ведь отвергнуть можно только свободный стих (фр.). 435 Дюамель и Вильдрак — Дюамель, Жорж (псевд., наст, имя Дени Тевенан, 1884–1966), Вильдрак, Шарль (1882–1971) — французские поэты, эпиграф заимствован из их книги " Заметки о поэтической технике " , популярной в начале ХХ в. (издана в России в 1920 г. в переводе В. Шершеневича под заглавием " Теория свободного стиха " ). 436 " Никогда не поздно поправить " — роман (1856) английского писателя Чарльза Рида (1814–1884). 437 " …викторианцев просто невозможно читать! " — В начале ХХ в. в Англии наблюдалась " реакция отторжения " , неприятия викторианской прозы (Диккенса, Теккерея, Дж. Элиот, Дж. Мередита, А. Беннета и др.), воспринимаемой как слишком поверхностная, сентиментальная. 438 Верлибр (фр. vers libre — свободный стих) — стих, не имеющий рифмы и метра, т. е. схемы звукового ритма, позволяющего предсказать появление определенных звуковых элементов на определенных позициях; от прозы отличается членением на стихотворные отрезки, отмеченным в письменном тексте графическим расположением строк, в устной речи — напевом. Известен в средневековой литургической поэзии, возрожден немецкими предромантиками, У. Уитменом и французскими символистами. 439 Жизненный порыв (фр.). 440 Имажизм — (от англ. image — образ) — модернистская школа в англоязычной поэзии 1910-х, в основе ее теории — требование предметности, " чистой образности " , ясности, лаконизма, эмоциональной сдержанности, суггестивности, т. е. выявления основной мысли стихотворения посредством подтекста, реминисценций и ассоциативных параллелей. Имажисты — группа английских (Р. Олдингтон, начинающий Д.Г. Лоуренс) и американских (X. Дулитл, Э. Лоуэлл) поэтов; период ее расцвета — 1912–1917 гг.; теоретик — Т.Э. Хьюм, фактический организатор и руководитель — Э. Паунд. Издали четыре антологии (1914–1917). |
|
|
