| Единственный минус этих занятий в том, что движения слишком вольные. Впрочем, если составлять программу занятий обдуманно, можно найти достаточно и активных упражнений, то есть таких, которые требуют мускульных усилий, независимо от воли и желания маленького гимнаста (таких, как «медведь, ходящий на четырех лапах» и тому подобное). 19.8.60. Сварила вчера (по-настоящему, в маленькой кукольной кастрюлечке, на электрической плитке) найденные нами крохотные картофелинки и с помощью мамы приготовила настоящий винегрет. Прибежала ко мне: — Иди! Иди! Винегрет приготовили! С подсолнухом мясом!.. Бедное подсолнечное масло! Во что оно превратилось в ее ликующей скороговорке. . . . . . На днях показывал ей головоломку: два железных крючка, две металлические петли, вдетые одна в другую. Требуется их разомкнуть. — Дай мне! — говорит Машка и протягивает руку. Конечно, ничего у нее не получается. — Нет, — говорю я, — тут головой поработать надо. И она, нисколько не удивившись такому наставлению, с очень серьезным видом начинает бить головой по головоломке. 23.8.60. Третьего дня ходили с Машуткой вечером за хворостом (впрочем, это было не третьего дня, а раньше). Я спросил у нее, что она мне подарит на день рождения. Лукаво улыбнувшись, она сказала: — Это — сервиз. — Что?! Как ты сказала? — Сервиз. Не сразу понял, что в «сервиз» превратилось слово «сюрприз» (так же как на днях слово компас в Машкиных устах превратилось в термос). . . . . . У нас гости. Вчера днем ездили (тетя Ляля, тетя Ира, Машка и я) в Лугу встречать Иру-маленькую и дядю Игоря. Машка очень любит Игоря, он тоже любит детей (в том числе Машу), но обращаться с ними не умеет, умеет только играть и баловать. И это уже сказалось на Машке. Она развинтилась, капризничает, в голосе ее появились командирские нотки: — Принесите мне то-то. Этого не хочу. — И так далее. Утром сегодня пришлось при всем честном народе выставить ее с веранды. . . . . . Вечером вчера ходили в лес, собрали довольно много брусники. Машка, впрочем, не собирала, сидела на спине у дяди Игоря, который изображал волка и полтора часа ходил на четвереньках. |
| С виду же здесь все просто, всякому глазу и уху доступно. Вон соболек мелькнул по вершинам через речку, циркнул от испугу и любопытства, заметив наш костер. Выслеживает соболек белку, чтобы унести своим соболятам на корм. Птица, грузно садившаяся ночью в дерево, была капалуха, на исходе вечера слетавшая с гнезда размять крылья. Лапы у нее закостенели под брюхом от сидения и неподвижности, худо цеплялись за ветви, оттого она так долго и громоздилась при посадке. Осмотревшись с высоты, не крадется ль к яйцам, оставленным в гнезде, какой хищник, капалуха тенью скользнула вниз подкормиться прошлогодней брусникой, семечками и, покружив возле дерев, снова вернулась к пестрому выворотню, под которым у нее лежало в круглом гнезде пяток тоже пестрых, не всякому глазу заметных яиц. Горячим телом, выщипанным до наготы, она накрыла яйца, глаза ее истомно смежились — птица выпаривала цыпушек — глухарят. Близко от валежины прошла маралуха с теленком. Пошевеливая ушами из стороны в сторону, мать тыкала в землю носом, срывая листок-другой — не столько уж покормиться самой, сколько показать дитю, как это делается. Забрел в Опариху выше нашего стана сохатый, жует листья, водяную траву, объедь несет по речке. Сиреневые игрушечные пупыри набухли в лапах кедрачей, через месяц-два эти пупырышки превратятся в крупные шишки, нальется в них лаково-желтый орех. Прилетела жарового цвета птица ронжа, зачем-то отвинтила, оторвала лапами сиреневую шишечку с кедра и умахала в кусты, забазарив там противным голосом, не схожим с ее заморской, попуганной красотой. От крика иль тени разбойницы ронжи, способной склевать и яички, и птенцов, и саму наседку, встрепенулся в камешках зуек, подбежал к речке и не то попил, не то на себя погляделся в воду, тут же цвиркнула, взнялась из засидки серенькая трясогузка, с ходу сцапала комара иль поденка и усмыгнула в долготелые цветочки с багровым стеблем. Цветочки на долгой ножке, листом, цветом и всем обличьем похожие на ландыши. Но какие же тут ландыши? Это ж черемша. Везде она захрясла, сделалась жесткой и только здесь, в глуби тайги, под тенистым бережком, наливается соком отдавшей мерзлоты. Вон кристаллики мерзлоты замерцали на вытаине по ту сторону речки, сиреневые пупырки на кедре видно, трясогузка кормится, куличок охорашивается, пуночки по дереву белыми пятнышками замелькали… |
| Текст иногда кажется мне схематичным; хотелось бы больших подробностей. Но, возможно, их и не было под рукою составителя. Стараясь быть понятным современному любителю духовного чтения, составитель не сохраняет наречия старинных материалов, довлеет сейчас нам и этот добротный и спокойный язык духовных писателей первой половины прошлого столетия. В «Патерике» нет ни перечня источников, ни авторов, ни… Изданье не «учёное», а монашеское. Что составитель-редактор был, наверное, монах, инок опытный, видно по отсутствию ляпсусов в местах, трактующих о внутренней духовной жизни. О сих вещах составитель, яко истинный монах, и не распространяется. Я бывал на Соловках в летние солнечные жемчужно-прозрачные ночи. Эти «белые» соловецкие ночи исполнены были такого света тихого и святыя славы, что и у ребёнка, у меня, поворачивалось тогда сердце восторгом. Всё там, на священных островах, было необыкновенно: денно-нощная песня морского прибоя, тихие перезвоны колоколов, далеко плывущие над морскими далями. Бывало, в море плывём стороною от Святого острова, но и за двадцать вёрст донесёт ветер зов соловецкого колокола, и творит помор умилённо знамение крестное: «Преподобные Отцы Зосимо, Савватие и Германе, молите Бога о нас! Сотворите поветерь пособную!»… О, книжица светлая, как тебя возьму, так и слышу крики чаек соловецких, соглядаю невечерний свет соловецких ночей… А на московской улице и сегодня с полдня опять дождь по холоду. Я и рамы обе притворил. Оно любяе так-то, тише… Вонмём патерику: «Слышь-ка, докуль не было скитов, но токмо основная обитель, любители безмолвия скрывались по дебрям «в горах-расселинах»». Я и дивлюся: не диво «в пропастях» (не дивно…?) Афона да Палестины укрываться, а как же наготствовать зимою на Полярном кругу, в 40° градусов лютого мороза? Бревенчатые келицы, знатно, с печами, но, знатно, и в «яминах» печурки были. Ведь девять месяцев зима-та наша… Теперь вот скудостью пищи я скучаю. Как паёк доедим, так и ослабеем… А жившие в дебрях соловецких отшельники и рыбу не ловили, но овые десятки лет питались какою-то травой (не тура ли?), мочивши её в корытце, овые же употребляли единственно белый олений мох, толкучи мох с брусникою. |
| Кислое со сметаной молоко полезно для меня: разрешает мой крепящий живот и делает меня свободным. 22 февраля Какая гадость во рту после курения вчера вечером сигары! И в пояснице боль и теснота, и во всем теле неприятное ощущение! И сон неспокойный – да не повторяется более это неистовое курение, бесполезное, вредное. Табак и сердце глушит! А это уже слишком вредно! Ни малейшей пользы нет в лакомстве (сливками): ночью от них сегодня была боль в пояснице (они были жирны); поутру теснота в душе, раздражительность, страстность к земному, ибо лакомство поджигает, вооружает плоть к страстям, вооружает нас против людей, пользующихся нашим вещественным достоянием, уязвляет враждою к ним, завистию, ненавистию, лишает человека спокойствия, делает не довольным ничем, между тем как у него все течет благополучно. От лимонной кислоты, в избытке поглощенной вчера вечером, у меня боль в спине. 7 февраля Согрешил пред Богом и пред собой: выпил один бутылку пива баварского в понедельник 2-й недели Великого поста и еще два стакана чаю! От этого 1) я опьянел и 2) обременил себя и потребовался раньше сон на ночь. Жадность! 7 февраля После утрени. После легкого поноса душа моя расслабела для молитвы общественной, лишилась благодати, дерзновения, силы, мира, свободы, радости во Святом Духе. А пронесло меня вследствие значительного употребления пива, как упомянуто выше. Во время утрени многократно служил посмеянием врагу, смущаясь, претыкаясь, не выговаривая вторично и даже в первый раз молитвы святого Ефрема Сирина и малой ектении. Нервы крайне упали, а с ним и дух. Вот как излишество в питье наказывает само себя. Варенья брусничного не надо также есть. Меня, впрочем, расслабило, как чувствую, от холодного пива, то есть оттого, что холодное, а не согретое пиво. 10 марта Кисель сладок, когда ем его, а назавтра оказывается для души гадок: картофельная мука производит на меня, золотушного, раздражающее действие. Да и всё приятное и сладкое впоследствии обращается некоторой частию в тело, а прочее в навоз и зловоние; для тела же нужно очень-очень мало. |
| Л. 21 взять. Лошадь он свою промотал и рассчитывает получить задармы. Лошадей-то, слышь, после войны некуда деть, ну, значит, их и дают в первый черед неимущим. Разве знают там, по какой такой причине у тово же Ефима лошади нет. Иной работящий во как нуждается, ну, тому не грех и дать. А этот что? Лентяй, дармоед. Хлеба ему хватит до Филипповок, а опосля и пойдет пороги обивать. Дай ему и хлеба, дай ему и овса, если заполучит лошадь. Не ладно все это делается. Хороших работящих людей изобижают, а худым во всем хотят уноровить». Мы дошли до поворота с большой дороги к Починку. Дмитрий стал со мной прощаться. «А я ведь иду еще к празднику. У Флора-то ноне праздник, понесу свои старые кости к зятю в гости». Я уже почти входил в лес, когда услышал вдогонку себе голос Дмитрия: «А ты не думай ни о чем, живи, сколько захочешь, не бось, не обеспокоят». Погода, несмотря на то что перевалило уже за половину августа, стояла прекрасная. Л. 21 об. Лес, куда я зашел, состоял из ельника и сосен поэтому в нем не заметно было никаких признаков наступающей осени. Дул легкий, теплый ветер. Было Все спокойно, кругом тишина. Сосны вершинами машут приветно; Кажется шепчут; струясь незаметно. Волны под сводом зеленых ветвей; Путник усталый! Бросайся скорей В наши объятия; мы добры и рады Дать тебе, сколько ты хочешь, прохлады! Мне захотелось побродить по лесу и поискать грибов. А места были действительно грибные. Вон и гриб. Но этот гриб, как и недалеко от него стоявший другой, оказался червивым. По всему было заметно, что рост грибов прекращался. Но мне не хотелось примириться с этой действительностью, и я решил углубиться далее. Невдалеке выпорхнула тетерка. «Ягодки, должно быть, клюет; не заняться ли и мне вместо грибов сбором ягод», – подумал я и пошел к тому месту, откуда вылетела Л. 22 тетерка. Но увы! Ягод не оказалось. Брусничные кусты стояли голые, как будто кем облизанные. Я вышел на тропу с решительным намерением отправиться домой, но меня неожиданно задержали рыжики, попадавшиеся по дорожке. Люблю я эти осенние, мелкие, крепкие, придорожные, едва уловимые для глаз, с синим оттенком рыжички. Хотя район их роста и не был велик, однако я успел набрать их целую фуражку. |
| Пугачев с трудом сполз в узкую горловину пещеры — это была медвежья берлога, зимняя квартира зверя, который давно уже вышел и бродит по тайге. На стенах пещеры и на камнях ее дна попадались медвежьи волоски. «Вот как скоро всё кончилось, — думал Пугачев. — Приведут собак и найдут. И возьмут». И, лежа в пещере, он вспомнил свою жизнь — трудную мужскую жизнь, жизнь, которая кончается сейчас на медвежьей таежной тропе. Вспомнил людей — всех, кого он уважал и любил, начиная с собственной матери. Вспомнил школьную учительницу Марию Ивановну, которая ходила в какой–то ватной кофте, покрытой порыжевшим вытертым черным бархатом. И много, много людей еще, с кем сводила его судьба, припомнил он. Но лучше всех, достойнее всех были его одиннадцать умерших товарищей. Никто из тех, других людей его жизни не перенес так много разочарований, обмана, лжи. И в этом северном аду они нашли в себе силы поверить в него, Пугачева, и протянуть руки к свободе. И в бою умереть. Да, это были лучшие люди его жизни. Пугачев сорвал бруснику, которая кустилась на камне у самого входа в пещеру. Сизая морщинистая прошлогодняя ягода лопнула у него в пальцах, и он облизал пальцы. Перезревшая ягода была безвкусна, как снеговая вода. Ягодная кожица пристала к иссохшему языку. Да, это были лучшие люди. И Ашота фамилию он знал теперь — Хачатурян. Майор Пугачев припомнил их всех — одного за другим — и улыбнулся каждому. Затем вложил в рот дуло пистолета и последний раз в жизни выстрелил. 1959 АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН Сорок дней Кенгира. Глава из книги «Архипелаг ГУЛаг» Но в падении Берии была для Особлагов и другая сторона: оно обнадёжило и тем сбило, смутило, ослабило каторгу. Зазеленели надежды на скорые перемены — и отпала у каторжан охота гоняться за стукачами, садиться за них в тюрьму, бастовать, бунтовать. Злость прошла. Всё и без того, кажется, шло к лучшему, надо было только подождать. И ещё такая сторона: погоны с голубой окаёмкой (но без авиационной птички), до сей поры самые почётные, самые несомненные во всех Вооружённых Силах, — вдруг понесли на себе как бы печать порока и не только в глазах заключённых или их родственников (шут бы с ними), — но не в глазах ли и правительства? |
| Из соседних районов приезжали еще жители в мологские леса за брусникой, ночевали в пустых деревнях и страшно боялись строителей-зеков, как их называли – «тюремщиков». Вряд ли стоило их бояться. Один из бывших «волгостроевцев» рассказывал: «Грамотные сидели люди, но такие скорей и погибали. Не могли перебороть несправедливость. Кормили плохо. Сколько их, бедных, схоронили здесь. До сотни в день гибло». Так рабским трудом заключенных Волгостроя НКВД СССР возводилась Рыбинская ГЭС и готовилось дно Рыбинского моря. 20 декабря 1940 года был официально упразднен город Молога – Указом Президиума Верховного Совета РСФСР, «в связи с предстоящим затоплением в районе строительства Рыбинского гидроузла». А 13 апреля 1941 года на Рыбинской ГЭС в Переборах был забетонирован последний пролет плотины, «и паводковые воды Волги, Мологи, Шексны, встретив на своем пути непреодолимую преграду, начали заливать русла, разливаться на пойму, затопляя Молого-Шекснинское междуречье...» «Лесные птицы и звери шаг за шагом отступают на более высокие места и бугры, – писала газета «Большая Волга» в репортаже «На Рыбинском море» от 19 мая 1941 года. – Но вода с флангов и тыла обходит беглецов. Мыши, ежи, горностаи, лисы, зайцы и даже лоси согнаны водой на вершины бугров и пытаются спастись вплавь или на оставшихся от рубки леса плавающих бревнах, вершинах и ветвях. Многие лесные великаны-лоси не раз попадали в весенний паводок и разлив Мологи и Шексны и обычно благополучно доплывали до берегов или останавливались на мелких местах до спада полых вод. Но сейчас звери не могут преодолеть небывалого, по размерам залитой площади, наводнения. Много лосей, прекратив попытки уйти вплавь, стоят по брюхо в воде на более мелких местах и напрасно ждут обычного спада воды. Некоторые из зверей спасаются на приготовленных к сплаву плотах и гонках, живя по нескольку недель. Голодные лоси объели всю кору с бревен плотов и, сознавая безвыходность своего положения, подпускают людей на лодках на 10–15 шагов...» Печальная картина библейского потопа – но зрелище не столь величественное, сколь жалкое. Не месяцы, а годы наполнялась водой огромная территория. Долгое время она представляла собой довольно некрасивую лужу, из которой тут и там торчали остатки строений, несрубленные деревья и кустарники. Только в 1955 году Рыбинская и Угличская ГЭС были сданы в эксплуатацию. Все это время здесь оставался Волголаг, и сотни тысяч заключенных продолжали трудиться на благо коммунизма, выполняя «великий сталинский план преобразования природы». |
| не видала ж.... свету. Появился сельсовет, увидала ж.... свет. Мужика забрали, дали ему 10 лет по 58-й статье. В те годы Александр Иванович Груздев предсказал, что из их семьи будут сидеть двое: бабушка и Павел, бабушка недолго, а Павлуша – много лет. И правда, бабушку Марью Фоминишну арестовывали, но «в кутузке» просидела она всего один день, ее выпустили. Об отцовском предсказании о. Павел рассказывал близким уже спустя десятилетия после лагерей. Очень выручали жителей Кулиги и Мологского уезда богатые окрестные леса – настоящая тайга, полная грибов и ягод. Были даже рощи дуба, из которого мастера готовили сани для крестьян на всю округу. Недалеко от дома можно было заблудиться. «Отправят нас за ягодами, – вспоминает двоюродная сестра о. Павла. – Гонобобель у нас такой был. Павел говорит: – Танька, пойдем. – Нет, не пойду, туча такая, дождик будет. А он: «Пойдем». Пошли, да и заблудились. Идем, смотрим: сосны, елки, где же мы? Гром гремит, гроза начинается. Я реву, а уж он меня ругом. Полез на елку – а елки там большие, недалеко от городского кладбища – забрался на вершину: – Не знаю, где мы. Я еще шибче реву – годов четырнадцать мне было, может, меньше. Так устали мы с ним. Дернет меня за руку: «Пойдем быстрей». Кое-как в город вышли, в Мологу, кладбище полевей осталось. Пришли домой. Я ему говорю: «Никогда больше с тобой не пойду». А он: «Пойдешь, никуда не денешься». Было это в году 1934–35-ом. По воспоминаниям мологжан, в 1935 году отменили карточную систему, в мологских магазинах появилось все: хлеб, булочные изделия, колбаса, сахар, масло. И в деревнях не бедствовали: «На чердаке – клюква, яблоки с брусникой в кадках, грибов насолят, куры свои, скотина – голодные не были, жили просто». В эти же годы появилось в Мологе электричество. Что касается деревень – там по-прежнему жгли лучину, кажется, до самого переселения; во всяком случае, деревенские переселенцы говорят, что у них электричества тогда не было. Не светила «лампочка Ильича» и в Большом Борке. Молодежь собиралась на вечеринки при свете свечи или керосиновой лампы, развлечения были те же, что у дедов и бабок: святочные коляды и хороводы, песни, пляски, старинные гаданья. В половодье катались на лодках по разливу до рассвета с песнями под гармошку. Груздевскую молодежь, особенно Пашу и Лешу, в деревне любили – «заводные они были – что Леша, что он. Такие выдумщики, что придумают – так хоть стой, хоть падай. И очень способные. Паша добрый – он и пошутит, и посмеется». Но редко гулял Павлуша Груздев – «нас, молодых, груда, а он все время один, дома, по работе. Жили бедно: одни холщовые штаны на троих – как тут погуляешь?» |
| Мы гордо назывались геологоразведочной партией. В нашу партию входил наш шеф — профессиональный геолог Толя. Ему было за тридцать. И мы считали его не то чтобы совсем пожилым человеком, но так… уже в годах. Ещё были два студента-геолога Света и Лёня. И мы с подружкой и однокурсницей Раей. Рая после этого геологического сезона, кстати, перевелась на геологический факультет на курс ниже. Я тоже об этом подумывала. Но не решилась. Были поставлены две палатки, в одной жили шеф с Лёней, в другой мы — девчонки. Света была очень крупной и рослой девушкой, года на три постарше нас. Ну а мы с Раей походили на школьниц. Вокруг тайга, и можно было наслаждаться жизнью на лоне природы по полной программе. Оказалось, что у этой жизни есть свои плюсы и минусы. К минусам, конечно, относились разные комары и мошкара. Невозможность толком помыться. И даже умыться. Умываться мы стали, пользуясь водой из луж. Лужи в тайге — чистые и прозрачные. В них мы и умывались и чистили зубы. По мере загрязнения луж, меняли их, потихоньку отходя дальше от лагеря. Зато всё остальное было сплошными плюсами. Как описать красоту девственной тайги?! Множество птиц и маленьких птах, большого и мелкого зверья. Тайга живая. Она живёт и дышит. Поёт и чирикает, свистит и шумит. А чистейшая вода в ручьях, от которой так сладко ломило зубы в жару! А ягоды и грибы! Мы собирали спелую чернику в большие кружки и добавляли сгущёнку. И ели эту вкуснятину ложками, запивая крепким чаем, пахнущим костром. Ничего вкуснее я не ела с тех пор. А дикая малина, сочная, душистая, которая тает во рту?! Шеф стрелял глухарей, и я готовила их в котелке с клюквой и брусникой. Мясо тушилось и было немного твердоватым, но ароматным. Ещё я приспособилась стряпать ландорики. Так шеф называл оладьи на сухом молоке. Толкла ягоды с сахаром и мы, облизываясь, уминали горячие поджаристые ландорики с душистой ягодной толчёнкой. Шеф брал меня с собой в тайгу. У него за плечами ружьё, в руках планшетка. У меня на шее —прибор, который называется радиометром. Через каждые пятьдесят-сто метров я его включала, стрелка показывала цифры, которые я добросовестно рапортовала своему начальнику. Это называлось: «Сделать замер». Радиометр был довольно тяжёлый. Мой начальник шутил: «Ничего, Лен, шея после сезона длинная будет! Балерины Большого отдыхают!» |
| Шитые покровы и пелены обычно имеют средник с основным изображением (евангельских или библейских сюжетов, святых, житийных сцен) и каймы с подобными же изображениями или орнаментальными узорами, но чаще всего с литургическими и вкладными надписями. Дошедшие до нас произведения выполнены в основном по дорогим привозным тканям (камкам, тафтам, атласам и бархатам) привозными же шелковыми, серебряными и золотными (позолоченными) нитями (ил. 1). Личное обычно вышивали тонким некрученым и крученым шелком разных оттенков песочного цвета гладьевыми швами, «атласными» и «в раскол» (ил. 2). Одежду и все остальное – шелком же или серебряными и золотными прядеными, скаными и волочеными нитями, иногда «на проем», но обычно «в прикреп», когда золотные нити укладывались на ткань параллельными рядами и пришивались шелковыми нитями («прикрепами»), создающими разнообразные швы или узоры. Иногда под золотную нить подкладывали толстую льняную или хлопчатобумажную для придания рельефности (шитье «по веревочке» и «по карте»). Нередко шитое произведение украшали драгоценными камнями, металлическими дробницами и жемчугом, который обычно нанизывался на шелковую нить, прикрепляемую между жемчужинами шелковинкой же к двум уложенным параллельно толстым льняным или хлопчатобумажным нитям. Для прочности под шитье, выполненное по шелковой ткани, клали холст или крашенину (окрашенный холст), а затем пришивали подкладку, часто из такой же дорогой материи, как и фон иод вышивкой 3 . Ткани привозили как с Востока (Ки тай, Иран, Турция), так и с Запада (Италия, Испания). Особенно часто в лицевом шитье встречаются восточная шелковая тафта и итальянская камка самых разных расцветок, причем при упоминаниях тканей в документах тонко различались оттенки цвета. Например, для красного – червчатый, малиновый, жаркий, маковый, вишневый, алый, брусничный, кирпичный, мясной; для желтого – желтый, песочный, лимонный и другие. Лишь с XVII в. в России пытались наладить свое производство шелков и бархатов. В 1620-х гг. дважды эти попытки кончались неудачей, и только в 1630–1631 гг. на берегу Москвы-реки за Кремлем между Тайницкой и Водовзводной башнями под руководством Ефима Финбранта начал работать Бархатный двор. В 1633 г. здесь было 36 русских учеников во главе с Захаром Аристовым. Когда прекратилась его деятельность – неизвестно 4 . |
|
|
