| Но пока веселился Тургенев, быть может, и вправду ухаживал за поповной, в промежутках словопрений с Белинским и вздохов по Виардо, успевал 69 очень много и читать, и сам писал. «Андрей Колосов» лежал уже у него на столе, в рукописи, во время удивительного обеда. Пробовал он и сценические вещи («Безденежье»), написал очень серьезную статью о «Фаусте», опять стихи, и накоплялись рассказы «Бреттер», «Три портрета» (из семейной хроники, но уже с большим знанием жизни и горестных обликов ее). Быть может, задумывался и «Петушков». Белинский дружественно следил за тургеневским писанием, но нельзя сказать, чтобы оказался очень внимательным. Было что-то покровительственное, несколько «свысока» в его отношении к Тургеневу. Тургенев беспредельно выше его, и образованнее, и талантливей: а занимает место вроде ученика. Позднее Белинский верно угадал в «Хоре и Калиныче» и во всем начале «Записок Охотника» поворот к новому. Но весьма похоже, что нравилось ему тут больше народолюбчески-общественное, чем поэзия, чем собственно литература. Разумеется, и крепостное право, и несвобода тогдашней жизни немало обсуждались в Лесном. Так что «борьба с крепостничеством» Тургенева и все «аннибаловы» клятвы весьма коренятся в Белинском. Крепостному праву подходил конец. Рушить его надлежало. И все-таки, Тургеневу было чем заняться и помимо этой борьбы. Белинский находил, что у Тургенева мало «творческого дара», сближал его с этнографом Далем. Тургенев интересовал его больше как союзник в некоем деле. Он рассчитывал на него как на помощника в осуществлении «честных» целей. Собственно-же поэт, художник — это оказывалось для него второстепенным. 70 После «Параши» Белинский охладел к Тургеневу вплоть до «Хоря» — а между тем за это время написал Тургенев и «Андрея Колосова», и «Три портрета», и «Бреттера, и «Жида», и «Петушкова» (1846-47 г. г.). Белинский одно время, как увидим, жил заграницей вместе с Тургеневым. Нельзя утверждать, что он знал все эти произведения, находившиеся частью в рукописях. Но более чем вероятно, что с некоторыми в рукописях-то и ознакомился (Тургенев всегда любил читать друзьям до печатания). Во всяком случае, они не могли его особенно захватить: из них мало что выудишь для борьбы с николаевским режимом. И если к Пушкину Белинский в это время изменился, то куда уж Тургеневу… |
| О мое отечество! мое отечество! (Ходит быстро взад и вперед по комнате.) Белинский . Ах, как я рад, что могу теперь купить эту деревню! Как я рад! впервые мне удается облегчать страждущее человечество! Так: это доброе дело. Несчастные мужики! Что за жизнь, когда я каждую минуту в опасности потерять всё, что имею, и попасть в руки палачей! Владимир . Есть люди, более достойные сожаленья, чем этот мужик. Несчастия внешние проходят, но тот, кто носит всю причину своих страданий глубоко в сердце, в ком живет червь, пожирающий малейшие искры удовольствия… тот, кто желает и не надеется… тот, кто в тягость всем, даже любящим его… тот! но для чего говорить об таких людях? им не могут сострадать: их никто, никто не понимает. Белинский . Опять за свое! О эгоист! Как можно сравнивать химеры с истинными несчастиями? Можно ли сравнить свободного с рабом? Владимир . Один раб человека, другой раб судьбы. Первый может ожидать хорошего господина или имеет выбор – второй никогда. Им играет слепой случай, и страсти его и бесчувственность других, всё соединено к его гибели. Белинский . Разве ты не веришь в провидение? Разве отвергаешь существование бога, который всё знает и всем управляет? Владимир (смотрит на небо). Верю ли я? верю ли я? Белинский . Твоя голова, я вижу, набита ложными мыслями. Владимир (помолчав). Послушай! не правда ли, теперь прекрасная погода? пойдем на бульвар! Белинский . Чудак! (Входит слуга Марьи Дмитревны.)Что тебе надобно? Кто ты? Владимир . Слуга моей матери! Слуга. Я прислан к вам, сударь, от Марьи Дмитревны. Искал я вас с полчаса в трех домах, где, как мне у вас сказали, вы часто бываете. Владимир . Что случилось? Слуга. Да барыня-с… Владимир . Что? Слуга. Сделалась очень нездорова и просит вас поскорее к себе. Владимир . Нездорова, говоришь ты? больна? Слуга. Очень нездорова-с. Владимир (задумчиво). Очень! да, я пойду! (Подавая руку Белинскому) Не правда ли, я тверд в своих несчастиях? (Уходит.) (В продолжение этой речи он менялся в лице, и голос его дрожал.) Белинский (глядя вслед ему). |
| Но пока веселился Тургенев, быть может, и вправду ухаживал за поповной, в промежутках словопрений с Белинским и вздохов по Виардо, успевал очень много читать, и сам писал. “Андрей Колосов” лежал уже у него на столе, в рукописи, во время удивительного обеда. Пробовал он и сценические вещи (“Безденежье”), написал очень серьезную статью о “Фаусте”, опять стихи, и накоплялись рассказы: “Бретер”, “Три портрета” (из семейной хроники, но уже с большим знанием жизни и горестных обликов ее). Быть может, задумывался и “Петушков”. Белинский дружественно следил за тургеневским писанием, но нельзя сказать, чтобы оказался очень внимательным. Было что-то покровительственное, несколько “свысока” в его отношении к Тургеневу. Тургенев беспредельно выше его, и образованнее, и талантливей, а занимает место вроде ученика. Позднее Белинский верно угадал в “Хоре и Калиныче” и во всем начале “Записок охотника” поворот к новому. Но весьма похоже, что нравилось ему тут больше народолюбчески-общественное, чем поэзия, чем собственно литература. Разумеется, и крепостное право, и несвобода тогдашней жизни немало обсуждались в Лесном. Так что “борьба с крепостничеством” Тургенева и все “аннибаловы клятвы” весьма коренятся в Белинском. Крепостному праву подходил конец. Рушить его надлежало. И все-таки, Тургеневу было чем заняться и помимо этой борьбы. Белинский находил, что у Тургенева мало “творческого дара”, сближал его с этнографом Далем. Тургенев интересовал его больше как союзник в некоем деле. Он рассчитывал на него как на помощника в осуществлении “честных” целей. Собственно же поэт, художник – это оказывалось для него второстепенным. После “Параши” Белинский охладел к Тургеневу вплоть до “Хоря” – а между тем за это время написал Тургенев и “Андрея Колосова”, и “Три портрета”, и “Бретера”, и “Жида”, и “Петушкова” (1846–1847 годы). Белинский одно время, как увидим, жил за границей вместе с Тургеневым. Нельзя утверждать, что он знал все эти произведения, находившиеся частью в рукописях. Но более чем вероятно, что с некоторыми в рукописях-то и ознакомился (Тургенев всегда любил читать друзьям до печатания). Во всяком случае, они не могли его особенно захватить: из них мало что выудишь для борьбы с николаевским режимом. И если к Пушкину Белинский в это время изменился, то куда уж Тургеневу… |
| Очень верны оценки Белинского, которые делает Н. Бердяев: «Белинский – одна из самых центральных фигур в истории русского сознания XIX века». «Он первый разночинец и типичный интеллигент». «…Белинский решительный идеалист, для него выше всего идея, идея выше живого человека…» «…Белинский говорит про себя, что он страстный человек, когда ему в голову заберется мистический абсурд». Это можно сказать про всех русских интеллигентов, начиная от Радищева до Дзержинского и Берии. Белинский написал: «Я начинаю любить человечество по-маратовски; чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную». Комментируя это жуткое признание утописта Белинского, Бердяев пишет: «…Белинский является предшественником русского коммунизма, гораздо более Герцена и всех народников. Он уже утверждал большевистскую мораль». «Под конец жизни, – пишет Бердяев, – у Белинского выработалось совершенно определенное миросозерцание, и он стал представителем социалистических течений второй половины XIX века. Он прямой предшественник Чернышевского и, в конце концов, даже русского марксизма». Таков был человек, который вместо Пушкина стал властителем дум пылкой русской молодежи. Н. Бердяев не является дилетантом в области истории развития марксизма в России. В молодости Н. Бердяев сам увлекался марксизмом. Поэтому когда он зачисляет неистового Виссариона в родоначальники большевизма, и основатели моральной «Чека», мы должны верить. Н. Бердяев говорит жестокую правду. И в своем взгляде на Белинского как на основоположника моральной «Чека», он вполне сходится с другим знаменитым русским философом наших дней, с Сергеем Франком. Белинский является выдающимся пророком русского социального утопизма, выдающимся сторонником злого добра. V Утверждения Н. Бердяева, что русская интеллигенция представляет собою особый орден, разделяют и наши другие видные представители русской интеллигенции. Особым духовным орденом, а отнюдь не русским образованным классом считал русскую интеллигенцию и И. И. Бунаков-Фондаминский . Однажды он сделал в Париже даже специальный доклад «Русская интеллигенция как духовный орден». Основную идею этого доклада можно понять из следующего возражения, которое сделал В. Злобин И. Бунакову: |
| раздражённости того отзыва. После этого и было создано «одно из лучших произведений бесцензурной демократической печати»— как определил письмо Белинского Ленин. Пребывая в тот момент за границей на лечении, Белинский уже мог не оглядываться на цензуру и не опасаться жандармского догляда за перепиской его. Гоголь, в свою очередь, не оставил обвинения критика без возражения и в ответном наброске наголову разбил своего оппонента, однако письма этого не отправил, хотя и не уничтожил вовсе,— позднее оно в разорванном виде было обнаружено среди его бумаг. Отправленным оказалось другое письмо, меньшее по объему и сдержанное по тону, без подробного разбора возражений. Белинский уже не ответил. Такова вкратце история. Можно присовокупить ещё, что главным пунктом обвинения о приговоре Достоевского к расстрелу— было прилюдное чтение им того самого письма Белинского к Гоголю. Чего же боле?.. Письмо Белинского значительно воздействовало на становление революционных идей в России— бесспорно. В нём были сформулированы некоторые краеугольные постулаты идеологии так называемого освободительного движения. И не то чтобы Белинский самостоятельно произвел идеи эти на свет, высказал их впервые,— его письмо просто пришлось ко времени и прозвучало громко, весьма громко. Громкозвучно. Белинский же, не забудем, был для многих истинным властителем дум. Когда-то его статей ждали жадно, зачитывались ими с наслаждением. Виссарион Григорьевич Белинский (1811-1848)— индивидуальность, из размышлений над судьбою которой можно вынести много поучительного. Это был вполне сложившийся и откровенный безбожник (Достоевский вспоминал, что своё знакомство с ним Белинский прямо начал с разговора об атеизме)— и тем принёс много непоправимого вреда русской культуре. Образно выражаясь, можно утверждать, что многие беды свои Россия претерпела оттого, что просвещённое наше общество отказалось внять православной проповеди Гоголя, но слишком подпала под влияние деятелей (не сказать, мыслителей: мыслили они плохо), подобных Белинскому. |
| В отличие от других западников, также увлекавшихся книгой Фейербаха, Белинский (как и Герцен) связал «открытый ею переворот в области метафизических идей с политическим переворотом, который возвещали социалисты» ( Анненков П. В. Литературные воспоминания. M., 1960. С. 274). 34 …научиться ни одному иностранному языку… — В действительности Белинский в университете изучал немецкий, французский и английский языки. В 1833–1834 гг. он напечатал ряд переводов с французского в «Телескопе» и «Молве», а в 1840-х годах читал французские журналы. 35 Штраус (Strauss) Давид Фридрих (1808–1874) — немецкий историк-богослов, философ, публицист, автор книги «Жизнь Иисуса» (т. 1–2, 1835–1836), пользовавшейся в России большой популярностью, несмотря на то что она была запрещена (см.: Каторга и ссылка. 1929. Кн. 6. С. 195). В указанном сочинении Штраус подверг критике христианские догматы, объявил евангелия мифами и отстаивал точку зрения на Христа как на историческую личность. Белинский познакомился с «Жизнью Иисуса» Штрауса, «человека великого и гениального» еще в конце 1830-х годов (см.: Белинский В. Г. Полн. собр. соч. M., 1956. T. 11. С 484–485). Отзыв Достоевского о Штраусе, книгу которого он брал в библиотеке Петрашевского, см. С. 156, 157. 36 …Белинский — примкнул бы к славянофильству. — Такую мысль не раз высказывал Ап. Григорьев в статьях, напечатанных в журналах «Время» и «Эпоха», с особой категоричностью — в «Парадоксах органической критики» (Эпоха. 1864. С. 255–273; С. 264–277). Он писал: «Для меня лично нет ни малейшего сомнения в том, что, проживи еще несколько лет великий критик, он всё бы это понял и всё бы это лучше всех нас выяснил Увлечение Белинского (западничеством. — Ред.), нет сомнения, сменилось бы иным и столь же пламенным увлечением» (см.: Григорьев Ап. Соч. СПб., 1876. T. 1. Критические статьи. С. 621, 628). О том же говорилось в редакционном объявлении об издания журнала «Время» на 1862 г.: «Если б Белинский прожил еще год, он бы сделался славянофилом.. .». В 1863 г. |
| — Мне даже умилительно смотреть на него, — прервал вдруг свои яростные восклицания Белинский, обращаясь к своему другу и указывая на меня, — каждый-то раз, когда я вот так помяну Христа, у него всё лицо изменяется, точно заплакать хочет… Да поверьте же, наивный вы человек, — набросился он опять на меня, — поверь те же, что ваш Христос, если бы родился в наше время, был бы самым незаметным и обыкновенным человеком; так и стушевался бы при нынешней науке и при нынешних двигателях человечества. — Ну не-е-т! — подхватил друг Белинского. (Я помню, мы сидели, а он расхаживал взад и вперед по комнате). — Ну нет; если бы теперь появился Христос, он бы примкнул к движению и стал во главе его… — Ну да, ну да, — вдруг и с удивительною поспешностью согласился Белинский. — Он бы именно примкнул к социалистам и пошел за ними. Эти двигатели человечества, к которым предназначалось примкнуть Христу, были тогда всё французы: прежде всех Жорж Занд, теперь совершенно забытый Кабет, Пьер Леру и Прудон, тогда еще только начинавший свою деятельность. Этих четырех, сколько припомню, всего более уважал тогда Белинский. Фурье уже далеко не так уважался. Об них толковалось у него по целым вечерам. Был тоже один немец, перед которым тогда он очень склонялся, — Фейербах . (Белинский, не могший всю жизнь научиться ни одному иностранному языку , произносил: Фиербах). О Штраусе говорилось с благоговением. При такой теплой вере в свою идею это был, разумеется, самый счастливейший из людей. О, напрасно писали потом, что Белинский, если бы прожил дольше, примкнул бы к славянофильству . Никогда бы не кончил он славянофильством. Белинский, может быть, кончил бы эмиграцией, если бы прожил дольше и если бы удалось ему эмигрировать, и скитался бы теперь маленьким и восторженным старичком с прежнею теплою верой, не допускающей ни малейших сомнений, где-нибудь по конгрессам Германии и Швейцарии или примкнул бы адъютантом к какой-нибудь немецкой m-me Гёгг , на побегушках по какому-нибудь женскому вопросу. Этот всеблаженный человек, обладавший таким удивительным спокойствием совести, иногда, впрочем, очень грустил; но грусть эта была особого рода, — не от сомнений, не от разочарований, о нет, — а вот почему не сегодня, почему не завтра? Это был самый торопившийся человек в целой России. Раз я встретил его часа в три пополудни у Знаменской церкви . Он сказал мне, что выходил гулять и идет домой. — Я сюда часто захожу взглянуть, как идет постройка (вокзала Николаевской железной дороги, тогда еще строившейся ). Хоть тем сердце отведу, что постою и посмотрю на работу: наконец-то и у нас будет хоть одна железная дорога. Вы не поверите, как эта мысль облегчает мне иногда сердце. |
| Владимир . Как рад он, что имеет право мне приказывать! Боже! Никогда тебе не докучал я лишними мольбами; теперь прошу: прекрати эту распрю! Смешны для меня люди! Ссорятся из пустяков и отлагают час примиренья, как будто это вещь, которую всегда успеют сделать! Нет, вижу, должно быть жестоким, чтобы жить с людьми; они думают, что я создан для удовлетворенья их прихотей, что я средство для достижения их глупых целей! Никто меня не понимает, никто не умеет обходиться с этим сердцем, которое полно любовью и принуждено расточать ее напрасно!.. (Входит Белинский, разряженный.) Белинский . А! здравствуй, Арбенин… здравствуй, любезный друг! что так задумчив? Для чего тому считать звезды, кто может считать звонкую монету? Погляди на меня; бьюсь об заклад, я отгадал, об чем ты думал. Владимир . Руку! (Жмет ему руку.) Белинский . Ты думал о том, как заставить женщину любить или заставить ее признаться в том, что она притворялась. То и другое очень мудрено, однако я скорей возьмусь сделать первое, нежели последнее, потому что… Владимир . О чем ты болтаешь тут? Белинский . О чем? Он поглупел или оглох! Я говорил о царе Соломоне, который воспевал умеренность и советовал поститься, а сам был не из последних скоромников… ха! ха! ха!.. Ты верно ждал, чтоб твоя любезная прилетела к тебе на крылиях зефира… нет, потрудись-ка сам слетать. Друг мой! кто разберет женщин? В минуту, когда ты думаешь… Владимир (прерывает его). Где был ты вчера? Белинский . На музыкальном вечере, так сказать. Дети делали отцу сюрприз по случаю его именин; они играли на разных инструментах, и для них и для отца это очень хорошо. Несмотря на то, гостям, которых было очень много, было очень скучно. Владимир . Смешной народ! Таким образом глупое чванство всегда отравляет семейственные удовольствия. Белинский . Отец был в восхищении и к каждому обращал глаза с разными телодвижениями; каждый отвечал ему наклонением головы и довольною улыбкой, и, уловя время, когда бедный отец обращался в противную сторону, каждый зевал беспощадно… Мне показались жалкими этот отец и его дети. |
| Не будем умножать цитат этого рода, — они могут быть бесчисленны для этого периода мысли Белинского. Белинский стад (с помощью Гегеля) перед всей глубиной тайны реальности; «приятие» им мира, «приятие» всей истории и эмпирической действительности и даже толкование формулы Гегеля «все действительное — разумно» (при отожествлении «действительности» с «существующим») гораздо глубже схватывает самую суть гегелианства, чем это обычно полагают. Для Гегеля (как в свое время еще для Парменида), конечно, остается наиболее загадочным все «призрачное», «случайное» (но «недействительное») в существующем. Белинский неверно толковал Гегеля в смысле знания его системы, но верно формулировал центральную идею Гегеля о неисследимой сращенности конечного и бесконечного. Прав, конечно, Чижевский, когда высмеивает у Белинского его «наивные» «переложения» диалектического метода Гегеля, его гносеологии, но эти насмешки над неуклюжестью философского языка у Белинского могут–ли закрыть его бесспорную философскую проницательность (при всей скудости философского образования у него)? 10. В разгар своего прямолинейного гегелианства Белинский писал: «или мир есть нечто отрывочное, само себе противоречащее, иди он есть единое целое». В этих словах упрямо–логично выражена идея монизма; Белинский даже высмеивает в одной из статей тех, кто признает случайность в бытии (не как призрачное в бытии, но как границу необходимости). Постепенно, однако, живая действительность в своей не только «алогичности», но и антиморальности, начинает отрезвлять Белинского. «Объективный мир — страшен», признается он в одном письме. А когда приходит известие о смерти Станкевича, Белинский переживает особенно трагически именно проблему индивидуальности. «Вопрос о личном бессмертии, — думает теперь Белинский, — альфа и омега истины… Я не отстану от Молоха, которого философия называет «Общее“, и буду спрашивать у него, куда она дела его» (Станкевича). Этот мотив постепенно выдвигается у Белинского на первый план, — и вопрос метафизического обоснования персонализма приобретает для него первостепенное значение. |
| Я нахожусь в таких опасных обстоятельствах, что он должен будет мне простить. Впрочем, я не верю, чтоб он уж так сильно ее любил! Он странный, непонятный человек: один день то, другой – другое! Сам себе противуречит, а всё как заговорит и захочет тебя уверить в чем-нибудь – кончено! редкий устоит! Иногда, напротив – слова не добьешься; сидит и молчит, не слышит и не видит, глаза остановятся, как будто в этот миг всё его существование остановилось на одной мысли. (Молчание.) Однако я ему ничего не скажу про свое намерение, прежде, чем не кончу дело. Буду покамест ездить в дом, а там – увидим!.. (Входит Арбенин скоро.) Владимир . Белинский! Что так задумчив? Белинский . А! здравствуй, Арбенин! это планы… планы… Владимир . И тебя судьба не отучила делать планы? Белинский . Нет! Если я твердо намерен сделать что-нибудь, то редко мне не удается. Поверь: человек, который непременно хочет чего-нибудь, принуждает судьбу сдаться: судьба – женщина! Владимир . А я так часто был обманут желаньями и столько раз раскаивался, достигнув цели, что теперь не желаю ничего; живу как живется; никого не трогаю, и от этого все стараются чем-нибудь возбудить меня, как-нибудь вымучить из меня обидное себе слово. И знаешь ли: это иногда меня веселит. Я вижу людей, которые из жил тянутся, чтоб чем-нибудь сделать еще несноснее мое существование! Неужели я такое важное лицо в мире, или милость их простирается даже до самых ничтожных! Белинский . Друг мой! ты строишь химеры в своем воображеньи и даешь им черный цвет для большего романтизма. Владимир . Нет! нет, говорю я тебе: я не создан для людей: я для них слишком горд, они для меня – слишком подлы. Белинский . Как, ты не создан для людей? Напротив! ты любезен в обществе; дамы ищут твоего разговора, ты любим молодежью; и хотя иногда слишком резкие истины говоришь в глаза, тебе всё-таки прощают, потому что ты их умно говоришь, и это как-то к тебе идет! Владимир (с горькой улыбкой). Я вижу: ты хочешь меня утешить! Белинский . Когда ты был у Загорскиных? Могут ли там тебя утешить? Владимир . |
|
|
