| Ахилла теперь нимало не соблюдал этого правила, напротив, он даже сожалел, что лик усопшего закутан парчовым воздухом; но, несмотря на все это, ничто похожее на страх не смущало дьякона. Он, как выше сказано, все стоял на одном стихе и размышлял: «Ведь он уже теперь услышал глас сына божия и ожил… Я его только не вижу, а он здесь». И в этих размышлениях дьякон не заметил, как прошла ночь и на небе блеснула бледною янтарною чертой заря, последняя заря, осеняющая на земле разрушающийся остаток того, что было слышащим землю свою и разумевающим ее попом Савелием. Увидя эту зарю, дьякон вздохнул и отошел от аналоя к гробу, облокотился на обе стенки домовища, так что высокая грудь Савелия пришлась под его грудью, неосторожно приподняв двумя перстами парчовый воздух, покрывающий лицо покойника, заговорил: — Батя, батя, где же ныне дух твой? Где твое огнеустое слово? Покинь мне, малоумному, духа твоего! И Ахилла припал на грудь мертвеца и вдруг вздрогнул и отскочил: ему показалось, что его насквозь что-то перебежало. Он оглянулся по сторонам: все тихо, только отяжелевшие веки его глаз липнут, и голову куда-то тянет дремота. Дьякон отряхнулся, ударил земной поклон и испугался этого звука; ему послышалось, как бы над ним что-то стукнуло, и почудилось, что будто Савелий сидит с закрытым парчою лицом и с евангелием, которое ему положили в его мертвые руки. Ахилла не оробел, но смутился и, тихо отодвигаясь от гроба, приподнялся на колени. И что же? по мере того как повергнутый Ахилла восставал, мертвец по той же мере в его глазах медленно ложился в гроб, не поддерживая себя руками, занятыми крестом и евангелием. Ахилла вскочил и, махая рукой, прошептал: — Мир ти! мир! я тебя тревожу! И с этим словом он было снова взялся за евангелие и хотел продолжать чтение, но, к удивлению его, книга была закрыта, и он не помнил, где остановился. Ахилла развернул книгу наудачу и прочел: «В мире бе, и мир его не позна…» «Чего это я ищу?» — подумал он отуманенною головой и развернул безотчетно книгу в другом месте. Здесь стояло: «И возрят нань его же прободоша» . |
| Однако черт пересолил, и ему зато пришлось очень плохо; на улицах ему не стало попадаться ровно никакой поживы. И вот вслед за сим началось похищение медных крестов, складней и лампад на кладбище, где был погребен под пирамидой отец Савелий. Город, давно напуганный разными проделками черта, без всяких рассуждений отнес и это святотатство к его же вражеским проказам. Осматривавшие кражу набрели, между прочим, и на повреждения, произведенные на памятнике Савелия: крест и вызолоченная главка, венчавшие пирамиду, были сильно помяты ломом и расшатаны, но все еще держались на крепко заклепанном стержне. Зато один из золоченых херувимов был сорван, безжалостно расколот топором и с пренебрежением брошен, как вещь, не имеющая никакой ходячей ценности. Извещенный об этом Ахилла осмотрел растревоженный памятник и сказал: Глава четырнадцатая В следующую за сим ночь, в одиннадцатом часу, дьякон, не говоря никому ни слова, тихо вышел из дому и побрел на кладбище. Он имел в руке длинный шест и крепкую пеньковую петлю. Никого не встретив и никем не замеченный, Ахилла дошел до погоста в начале двенадцатого часа. Он посмотрел на ворота; они заперты и слегка постукивают, колеблемые свежим весенним ветром. Черт, очевидно, ходит не в эти ворота, а у него должна быть другая большая дорога. Ахилла взял в сторону и попробовал шестом рыхлый снег, наполнявший ров, которым окопано кладбище. Палка, проткнув легкий ледяной налет, сразу юркнула и ушла до половины. Канава была глубиной аршина два с половиной, а с другой стороны этой канавы шел обмерзший и осклизший глинистый отвал. Ахилла воткнул шест покрепче, оперся на него и, взвившись змеем, перелетел на другую сторону окопа. Эта воздушная переправа совершена была Ахиллой благополучно, но самый шест, на котором он сделал свой гигантский скачок, не выдержал тяжести его массивного тела и переломился в ту самую минуту, когда ноги дьякона только что стали на перевале. Ахилла над этим не задумался; он надеялся найти на кладбище что-нибудь другое, что с таким же точно удобством сослужило бы ему службу при обратной переправе; да и притом его вдруг охватило то чувство, которое так легко овладевает человеком ночью на кладбище. Страшно не страшно, а на душе как-то строго, и все пять чувств настораживаются остро и проницательно. Ахилла широко вдохнул в себя большую струю воздуха, снял с головы черный суконный колпачок и, тряхнув седыми кудрями, с удовольствием посмотрел, как луна своим серебряным светом заливает «божию ниву». На душе его стало грустно и в то же время бодро; он вспомнил старые годы своей минувшей удали и, взглянув на луну, послал ей шутливый привет: |
| В ночь смерти Туберозова карлик привозит разрешение от «запрещения» и протопоп предстает в гробу в полном облачении. Ахилла погружается в себя, называет усопшего «мучеником», потому как понимает, о чем заботился покойный, и произносит всего лишь одну фразу на многолюдных похоронах: «Но возрят нань его же прободоша». Ахилла чрезвычайно уязвлен кончиной Савелия, не выходит из дома и даже обвиняет нового протопопа Иордиона Крацианского в «поважности». Дьякон продает все имущество и, решив построить Савелию собственный монумент, уезжает к Туганову за советом. Но там обнаруживает, что съел деньги вместе с лепешками. Туганов дает ему денег, и Ахилла устанавливает на кладбище пирамиду с херувимами, всем своим видом подтверждающую «возвышенную чувствительность» дьякона. Умирает Николай Афанасьевич , и Ахилла справедливо уверен, что «она» вскоре придет за ним и Захарием. Весной в городе появляется ужасный «черт», который, в числе прочих злодеяний, ворует кресты с кладбища и портит памятник протопопу. Ахилла клянется отомстить, подкарауливает «черта» на кладбище, ловит и всю ночь не выпускает из канавы, сильно замерзнув. «Черт» оказывается переодетым Данилкой, и, чтобы успокоить толпу, Ахилла демонстрирует его горожанам. Пытается защитить его от наказания, но «падает больным» и вскоре, покаявшись протопопу, умирает. Тихий Захария ненадолго переживает Савелия и Ахиллу, и во время Светлого Воскресения «старгородская поповка» нуждается в полном обновлении. Ю. С. Чупринина Запечатленный ангел Повесть (1873) На постоялом дворе укрываются от непогоды несколько путников. Один из них утверждает, что «всякого спасенного человека… ангел руководствует», и его самого ангел водил. Последующий рассказ он произносит, стоя на коленях, потому как все случившееся — «дело весьма священное и страшное». Маркуша, «незначительный человек», рожденный в «старой русской вере», служит каменщиком в артели Луки Кириллова, самой чудной иконой в которой считается изображение ангела. На Днепре артель строит вместе с англичанами каменный мост и три года живет «мирственным» духом и «преизящество богозданной природы» ощущает. |
| — Превосходно говорили государь отец дьякон! — прошептал сквозь слезы карлик. — Се дух Савелиев бе на нем, — ответил ему разоблачавшийся Захария. Глава девятая После похорон Туберозова Ахилле оставалось совершить два дела: во-первых, подвергнуться тому, чтоб «иной его препоясал», а во-вторых, умереть, будучи, по словам Савелия, «живым отрицанием смерти». Он непосредственно и торопливо принялся приближать к себе и то и другое. Освободившись от хлопот за погребальным обедом, Ахилла лег на своем войлоке в сеничном чулане и не подымался. Прошел день, два и три, Ахилла все лежал я не показывался. Дом отца Туберозова совсем глядел мертвым домом: взойдет яркое солнце и осветит его пустынный двор — мертво; набежат грядой облачка и отразятся в стеклах его окон, словно замогильные тени, и опять ничего. Наблюдая эту тишь, соседи стали жаловаться, что им даже жутко; а дьякон все не показывался. Стало сомнительно, что с ним такое? Захария пошел его навещать. Долго кроткий старичок ходил яз комнаты в комнату и звал: — Дьякон, где ты? Послушай, дьякон! Но дьякон не откликался. Наконец отец Захария приотворил дверь в темный чуланчик. — Чего вы, отец Захария, так гласно стужаетесь ? — отозвался откуда-то из темноты Ахилла. — Да как, братец мой, чего? Где ты о сю пору находишься? — Приотворите пошире дверь: я вот тут, в уголушке. Бенефактов исполнил, что ему говорил Ахилла, и увидел его лежащим на примощенной к стене дощатой кроватке. На дьяконе была ровная холщовая сорочка с прямым отложным воротником, завязанным по-малороссийски длинною пестрою тесьмой, и широкие тиковые полосатые шаровары. — Что же ты так это, дьякон? — вопросил его, ища себе места, отец Бенефактов. — Позвольте, я подвинусь, — отвечал Ахилла, перевалясь на ближайшую к стене доску. — Что же ты, дьякон? — Да, вот вам и дьякон… — Да что ж ты такое? — Уязвлен, — ответил Ахилла. — Да чем же ты это уязвлен? — Смешно вы, отец Захария, спрашиваете: чем? Тем и уязвлен. Кончиной отца протопопа уязвлен. — Да, ну что ж делать? Ведь это смерть… конечно… она враждебна… всему естеству и помыслам преграда… но неизбежно… неизбежно… |
| Беседа их была долгая. Ахилла выпил за этою беседой целый самовар, а отец Туберозов все продолжал беспрестанно наливать ему новые чашки и приговаривал: — Пей, голубушка, кушай еще, — и когда Ахилла выпивал, то он говорил ему: — Ну, теперь, братец, рассказывай дальше: что ты там еще видел и что узнал? И Ахилла рассказывал. Бог знает что он рассказывал: это все выходило пестро, громадно и нескладно, но всего более в его рассказах удивляло отца Савелия то, что Ахилла кстати и некстати немилосердно уснащал свою речь самыми странными словами, каких он до поездки в Петербург не только не употреблял, но, вероятно, и не знал! Так, например, он ни к селу ни к городу начинал с того: — Представь себе, голубчик, отец Савелий, какая комбынация (причем он беспощадно напирал на ы). — Как он мне это сказал, я ему говорю: ну нет, же ву пердю, это, брат, сахар дюдю. Отец Туберозов хотя с умилением внимал рассказам Ахиллы, но, слыша частое повторение подобных слов, поморщился и, не вытерпев, сказал ему: — Что ты это… Зачем ты такие пустые слова научился вставлять? Но бесконечно увлекающийся Ахилла так нетерпеливо разворачивал пред отцом Савелием всю сокровищницу своих столичных заимствований, что не берегся никаких слов. — Да вы, душечка, отец Савелий, пожалуйста, не опасайтесь, теперь за слова ничего — не запрещается. — Как, братец, ничего? слышать скверно. — О-о! это с непривычки. А мне так теперь что хочешь говори, все ерунда. — Ну вот опять. — Что такое? — Да что ты еще за пакостное слово сейчас сказал? — Ерунда-с! — Тьфу, мерзость! — Чем-с?.. все литераты употребляют. — Ну, им и книги в руки: пусть их и сидят с своею «герундой», а нам с тобой на что эту герунду заимствовать, когда с нас и своей русской чепухи довольно? — Совершенно справедливо, — согласился Ахилла и, подумав, добавил, что чепуха ему даже гораздо более нравится, чем ерунда. — Помилуйте, — добавил он, опровергая самого себя, — чепуху это отмочишь, и сейчас смех, а они там съерундят, например, что бога нет, или еще какие пустяки, что даже попервоначалу страшно, а не то спор. |
| б) Столь же несомненны элементы единства, связывающие каждую из поэм в художественное целое. Единство это обнаруживается как в построении сюжета, так и в обрисовке действующих лиц. Если бы «Илиада» была циклом песен о Троянском походе или о подвигах Ахилла, она содержала бы последовательное изложение всего сказания о Трое или об Ахилле и заканчивалась бы, если не пожаром Трои, то, по крайней мере, гибелью Ахилла. Между тем «Илиада» ограничена рамками «гнева Ахилла», т. е. одного эпизода, сюжета небольшой длительности, и в пределах этого эпизода развертывает обширное действие. Песенным циклам такая композиционная манера не свойственна. Когда, с погребением Патрокла и Гектора, все последствия «гнева» исчерпаны, поэма заканчивается. Целостность «Илиады» достигается подчинением хода действия двум моментам: «гнев Ахилла» дает возможность выдвинуть ряд других фигур как ахейских, так и троянских, действующих в его отсутствие, и вместе с тем создать из Ахилла центральную фигуру поэмы; с другой стороны, «решение Зевса» объясняет неуспех ахейцев и разнообразит действие введением олимпийского плана. Еще резче выражены моменты единства в «Одиссее», где оно обусловлено целостностью сюжета о «возвращении мужа», и даже такая сравнительно обособленная часть поэмы, как поездка Телемаха, не имеет характера самостоятельного целого. Метод развертывания обширного действия в рамках короткого эпизода применен и в «Одиссее»: поэма начинается в тот момент, когда возвращение Одиссея уже близко, и все предшествующие события, скитания Одиссея, вложены в уста самому герою, как его рассказ на пиру у феаков, в соответствии с традиционной формой повести о сказочных землях (ср. стр. 38). Образы» действующих лиц в обеих поэмах последовательно выдержаны на всем протяжении действия и постепенно раскрываются в его ходе; так, образ Ахилла, данный в 1-й книге «Илиады», все время усложняется, обогащаясь новыми чертами в книгах 9, 16 и 24. в) Наряду с наличием ведущего художественного замысла, и в «Илиаде» и в «Одиссее» можно установить ряд неувязок, противоречий в движении сюжета, не доведенных до конца мотивов и т. л. Эти противоречия эпоса, по крайней мере в значительной своей части, проистекают из разнородности объединенного в поэмах материала, не всегда приведенного в полное соответствие с основным ходом действия. Самое стремление к концентрации действия приводит иногда к невыдержанности ситуаций. Так, сцены 3-й книги «Илиады» (единоборство Париса с Менелаем, смотр со стены) были бы гораздо уместнее в начале осады Трои, чем на десятый год войны, к которому приурочено действие «Илиады». В гомеровском повествовании часто удается обнаружить остатки более ранних стадий сюжета, не устраненные последующей переработкой; сказочные материалы, лежащие в основе «Одиссеи», подверглись, например, значительной переделке в целях смягчения .грубо-чудесных моментов, но от прежней формы сюжета сохранились следы, ощущаемые в контексте нынешней «Одиссеи» как «противоречия». |
| Минойский бокс: Е. N. Gardiner, Athletics of the ancient world , стр. 11–14. Здесь я могу только поднять сложную проблему крито-микенских пережитков в классических греческих играх, спортивных или музыкальных; ср. Paus. XVIII, 4, 1; 23, 2; Hes. Op., 655 (Gardiner, ibid., стр. 30; W. D. Ridington, The Minoan-Mycaenian background of Greek athletics , diss., Philadelphia, 1935). Id. XXIII, 261–897. Id. 257 s. Id. 694. Id. 822. Od. I, 433. Il. XI, 832. Id. IV, 219. Суп. 1. Хирон, воспитатель Ахилла: ср. V. Sybel, Cheiron , ар. W. Η. Roscher, Ausf. Lexicon der gr. и. röm. Mythologie , I, с. 888–892; de Ronchaud, Chiron, ар. Daremberg-Saglio, I, 2, стр. 1105 а — 1106 а. Наиболее интересные тексты принадлежат Пиндару, представительнейшему источнику по аристократической традиции: Pyth. III, 1–5 (ср. IV, 101–115); VI, 20–27; Nem. III, 43–58. Среди памятников изобразительного искусства стоит упомянуть прекрасный луврский краснофигурный стамнос, где изображен Пелей, отводящий ребенка Ахилла к Хирону (С. V. Α., Louvre, fasc. 2, III, 1 с, pi. 20, fig. I), а также живописный памятник из Неапольского музея, часто воспроизводимый: Хирон, обучающий Ахилла игре на лире (О. Elia, Pitture murali е mosaici nel Museo Nationale di Napoli , Roma, 1932, 25 (9019), fig. 5, стр. 25) и рельефы tensa capitolina, Хирон обучает Ахилла искусству охоты и метанию копья (S. Reinach, R. R. G. R., I, 377, 11, а). Существовала архаическая поэма Обучение Хирона, Χρωνος ποθκαι, от которой нам остается несколько гномических фрагментов, дошедших до нас под именем Гесиода (см. например издание Didot этого последнего, стр. 61–69, и J. Schwartz, Pseudo-Hesiodea , Leiden 1960). Il. XI, 831–2; ср. IV, 219. Sap. 7, 17–20. Il. IX, 434 s. Не так просто восстановить взаимоотношение ролей Феникса и Хирона. Древние (если верить Лукиану, Dial. Mort. XV, 1) не усматривали здесь никакой хитрости и просто говорили: «два учителя» Ахилла, τον δνδασκλοιν μφον. J. Α. Scott, American Journal of Philohgy , XXXIII (1912), стр. 76, пытается показать, что Феникс мог быть наставником Ахилла в раннем детстве, прежде чем тот отправился к Хирону: но Гомер не сводит роль Феникса к функциям простой «кормилицы», ср. 438 sq., 485. Для Иегера ( Paideia , I, стр. 60–65) Феникс есть очеловеченный дублет мифологического персонажа — Хирона, которого поэт не мог, как подобает, вывести на сцену, исходя из реалистического характера своего эпоса; первая песнь, возможно, была сочинена отдельно и затем — это могло быть более или менее поздним явлением — не без некоторого диссонанса приставлена к остальной части Илиады (см. в том же смысле Mazon, Introduction , стр. 178). |
| — Охотно, — отвечал капитан. Препотенский отказывался, но его раздражили злыми насмешками над его трусостью, и он согласился. Ахилла выставил на средину комнаты стул, и капитан Повердовня сел на этот стул и подперся в бока по-кавалерийски. Вокруг него стали исправник, Захария, голова и майор. Ахилла поместился у самого плеча Варнавы и наблюдал каждое его движение. Учитель пыхтел, мялся, ежился и то робко потуплял глаза, то вдруг расширял их и, не шевелясь, двигался всем своим существом, точно по нем кверху полозьями ездили. Ахилла, по доброте своей, ободрял его как умел, говоря: — Да чего же ты, дурачок, испугался? Ты не бось: он не укусит, не робей. И с этим дьякон послюнил себе концы пальцев, сердобольно поправил ими набегавшую на глаза Варнавы косицу и добавил: — Ну, хватай его сразу за ус! Варнава тронулся, но дрогнул в коленах и отступил. — Ну так ты трус, — сказал Ахилла. — А ты бы, дурачок, посудил: чего ты боишься-то?.. Смех! Варнава посудил и расслабел еще хуже. А Повердовня сидит как божок и чувствует, что он «душа общества», и готовит обществу еще новый сюрприз. — Ты трус, братец, трус. Презренный трус, понимаешь ли, самый презренный трус, — внушал на ухо учителю Ахилла. — Что ж это, нехорошо: гости ждут, — замечал майор. Препотенский подумал и, указав пальцем на исправника, сказал: — Позвольте, я лучше Воина Васильича потяну. — Нет, ты не его, а меня, — настаивал Повердовня и опять засерьезничал. — Трус, трус! — опять шепчут со всех сторон. Варнава это слышит, и по его лицу выступает холодный пот, по телу его бегут мурашки; он разнемогается нестерпимою, раздражающею немочью робости и в этой робости даже страшен становится. Прежде всех это заметил близко за ним наблюдавший Ахилла. Видя острое сверкание глаз учителя, он кивал исправнику отойти подальше, а Захарию просто взял за рукав и, оттянув назад, сказал: — Не стойте около него, отец: видите, он мечтает. Варнава начал выступать. Вот он делает шаг, вот трепещущая рука труса шевельнулась, отделилась и стала подниматься тихо и медленно, но не к усам капитана, а неукоснительно прямо к лицу исправника. |
| Выше Порфирий назвал отличительными признаками то, что сказывается о качестве вида; теперь он занят поисками причины, по которой качество вида – это именно отличительный признак. Все вещи, говорит он, или состоят из материи и формы, или наделены субстанцией, подобной материи и форме. А именно, из материи и формы состоит все телесное. Ибо если бы не было подлежащего тела, которое воспринимает форму, то не могло бы быть вообще ничего. Не будь камней – не было бы ни укреплений, ни стен; не будь дерева – и в помине не могло бы быть стола, которому дерево служит материей. Следовательно, только при условии, что уже существует подлежащее – материя, когда на эту материю накладывается определенный облик, возникает та или иная телесная вещь, состоящая из материи и формы: так, статуя Ахилла создана из меди и из облика самого Ахилла. Что все телесное состоит из материи и формы, очевидно. Что же касается бестелесных вещей, то у них, наподобие материи и формы, имеется высшая, первичная и предшествующая природа (superpositae priores antiquioresque naturae), на которую накладываются отличительные признаки, в результате чего образуется нечто, состоящее, примерно так же, как и тело, из чего-то вроде материи и фигуры; именно так обстоит дело с родом и видом: если к роду прибавить отличительные признаки, получится вид. [Здесь происходит то же самое], что и со статуей Ахилла: медь – ее материя, а форма – качество Ахилла, его внешний облик [фигура]; из них создается статуя Ахилла, которая воспринимается нашими чувствами. То же – и с видом, например, с человеком: его материя – род, в данном случае – животное; на него накладывается качество разумности и создает разумное животное, то есть вид. Таким образом, род является для вида чем-то вроде материи, а качественное отличие – как бы форма. Следовательно, то, что в статуе медь, в виде – род; то, что в статуе оформляющая фигура [облик], в виде – отличительный признак; а то, что в статуе сама статуя, образованная из меди и фигуры, то в виде – сам вид, представляющий собой соединение рода с отличительным признаком. Но если род служит виду некоей материей, а отличительный признак – формой, то поскольку всякая форма есть качество, всякое отличие, по справедливости, называется качеством. А раз так, значит оно действительно должно указываться в ответ на вопрос, «каково это?» |
| Тяжкий к Аиду упал. Кн. 22, ст. 209 – 213. По коварному наущению Афины, явившейся в образе брата Гектора, будто бы ему на помощь, Гектор принимает бой, но богиня помогает Ахиллу, и Гектор гибнет. Ахилл привязывает тело Гектора к своей колеснице и гонит коней, волоча голову противника по земле. Ахейцы поют победный пеан, а с троянской стены раздаются причитания Цриама, Генубы (матери Гектора), Андромахи. Ахилл выполнил свой долг мщения, остается похоронить умерших. 23-я книга, очень интересная для истории греческих религиозных представлений, посвящена похоронам Патрокла. Душа Патрокла является к Ахиллу в виде призрачной тени и требует скорейшего погребения. Описывается погребальный обряд и состязания, устроенные по этому случаю Ахиллом. Примиряющую ноту вносит в поэму последняя, 24-я книга. Ахилл продолжает ежедневно привязывать тело Гектора к колеснице и волочить его вокруг могилы Патрокла. Но однажды ночью к нему является Приам с выкупом: В ноги упав, обымает колена и руки целует, – Страшные руки, детей у него погубившие многих. Кн. 24, ст. 478 – 479. Приам у ног Ахилла, и Ахилл, держа Приама за руку, – оба плачут о горестях человеческого существования. Ахилл соглашается принять выкуп и вернуть тело. Описанием погребения Гектора заканчивается «Илиада». Изложение «Илиады» ведется, таким образом, через победы ахейцев к их поражениям, к гибели Патрокла, которая требует отмщения, и к смерти Гектора от руки Ахилла. А в тот момент, когда свершились погребальные обряды над Патроклом и Гектором, все последствия «гнева Ахилла» исчерпаны, и сюжет доведен до конца. Дальнейший ход Троянской войны, не связанный с гневом Ахилла, в поэме так же мало затрагивается, как и начало войны, и предполагается известным слушателю. На этот сюжетный стержень нанизано большое количество имен и эпизодов из области греческих героических сказаний; некоторые из них не поставлены даже в сюжетную связь с троянским циклом, а рассказываются действующими лицами как предания прошлого. Троянский поход – одно из наиболее поздних событий в системе греческих мифов, и носителем памяти о прошлом, как бы живой связью различных поколений героев, является в «Илиаде» престарелый пилосский царь Нестор; в его уста вложено множество героических преданий пилосцев (в западном Пелопоннесе); встречаются упоминания и о других мифологических циклах, о «походе против Фив», о подвигах Геракла и т. п. Весь этот огромный материал сконцентрирован в рамках одного эпизода, повествования о «гневе Ахилла». 3) «Одиссея» |
|
|
