| У меня выступили слезы на глазах, комок подступил к горлу. Я молча поклонился им… Хотелось поклониться до земли и целовать их ноги……. Через неделю к нам в камеру врачей санчасти зашел комендант лагеря и между прочим сообщил: «Ну и намучились мы с этими монахинями… Но теперь они согласились таки работать: шьют и стегают одеяла для центрального лазарета. Только условия, стервы, поставили, чтобы им всем быть вместе, и что они будут тихонько петь во время работы псалмы какие-то… Начальник лагеря разрешил. Вот они теперь поют и работают». Изолированы были эти монахини настолько, что мы, врачи санчасти, пользовавшиеся относительной «свободой» передвижения по лагерю, несмотря на наши «связи» и «знакомства» с миром всякого рода «начальников», – долгое время не могли получить о них никаких известий. И только через месяц мы получили эти известия. Пятый акт трагедии монахинь был таков. В одном из этапов на Соловки был доставлен один священник, который оказался духовником некоторых из монахинь. И хотя общение между духовным отцом и его духовными детьми казалось было совершенно невозможным в условиях концлагеря, монахиням каким-то образом удалось запросить у своего наставника указания. Сущность запроса состояла в следующем: Мы, дескать, прибыли в лагерь для страдания, а здесь нам хорошо. Мы вместе, поем молитвы, работаем работу по душе: стегаем одеяла для больных… Правильно ли мы поступаем, что согласились работать в условиях антихристовой власти в лагерях? Не следует ли нам и от этой работы отказаться? Духовник оказался еще более фанатичным, чем его духовные дочери, и ответил категорическим запрещением работать и эту работу. И монахини отказались от всякой работы. Начальство узнало, кто в этом виноват. Священника расстреляли. Но когда монахиням сообщили об этом, – они сказали: «Теперь уж никто не может освободить нас от его запрещения». Тогда начальство потеряло всякое терпение и осатанело. Монахинь разъединили друг от друга и по одиночке куда-то увезли. Никаких вестей от них, несмотря на все наши старания, мы больше получить не смогли. |
| В великую среду я, как врач, был назначен на такую «проверку» фельдшерского амбулаторного пункта. Придя за полчаса до начала приема, я имел возможность познакомиться и побеседовать с контролируемым мною фельдшером. Это оказался старший ротный фельдшер с Полтавщины. Огромные седые усы его меня сразу поразили и покорили. Добрые глаза, пристально и грустно на меня смотревшие из-под нависших седых бровей – дополнили впечатление: я проникся к нему доверием. «Такой не выдаст» – мелькнула у меня мысль, «с ним можно рискнуть договориться». Оглядывая его крошечную комнатушку (он жил при амбулатории) я заметил на стене висящую старую бандуру, на задней стороне которой было выжжено изображение Архистратига Михаила и слова: «Умрем за родную Украину». Все сомнения мои исчезли и я прямо приступил к делу. «Мы оба – православные» – сказал я ему. – «Я прислан «снизить» количество освобождаемых Вами от работ, но мы оба хорошо понимаем, что наш христианский, нравственный и врачебный долг – дать как можно больше освобождения по болезни, чтобы православные люди смогли отметить светлый праздник и помолиться. Прием ведет Вы, освобождайте от работ всех, кого только сможете. В сомнительных случаях обращайтесь ко мне. Я буду не снижать, а повышать количество освобожденных«… – «Да… я понимаю» – задумчиво ответил фельдшер, «но, ведь, если мы и вдвое увеличим полагающийся % освобождения, то и тогда всех православных не удовлетворить… Вы простите, но я хочу предложить Вам кое-что… на основании своего семилетнего концлагерного опыта (мой срок 10 лет и я отсидел уже 7). – «Что же Вы хотите предложить?» – спросил я. – «Вот что… Для того, чтобы освобождать побольше православных, надо быть более жестоким и, если хотите, более жестоким к тем, кто забыл Бога и богохульствует… я имею в виду «урок» (т.е. уголовных преступников), которые «кроют в Бога – мат» (т.е. кощунственно цинично ругаются) и для которых никаких церковных праздников не существует!»… Я молча и грустно посмотрел на фельдшера. «Я понимаю…» – несколько смутился он, «может быть это будет не по христиански?... Но… поверьте мне.. я очень много мучился этим вопросом.. другого выхода нет!... Ведь если Вы слишком много освободите, то нашу комиссию просто аннулируют и всех освобожденных «дрыном» (т.е. палкой) погонят на работу… А за судьбу хулиганов – богохульников Вы не беспокойтесь! Они не мытьем так катаньем добьются освобожденья или устроят крупный скандал, будут жаловаться и кричать, что мы с Вами слишком жестоко смотрели.. Их жалобы помогут нам !» – многозначительно закончил Фельдшер, «нас трудно будет уличить в излишней мягкости… Хотя число освобождены будет гораздовыше нормы, но воплей о нашей жестокости будет еще больше и начальство будет довольно нашей работой " … |
| Другим нашим сокамерником был генерал Осовский из старой дворянской фамилии, восходившей, по его ловам, к византийским Палеологам. Мы в шутку называли его претендентом на Греческий престол и пытались, смеясь, спрашивать его о «греческих делах». Шутки как-то не выходили. Он работал сторожем, а сторожам ничего не давали на квитанцию (нам, работавшим, давали рублей по девять в месяц, и мы покупали себе компот и селедку в часовне Германа Соловецкого, превращенной в ларек). У меня была банка сгущенного какао. И когда вечером Осовский садился против меня со своей кружкой пустого кипятка, я давал ему ложку сгущенного какао. Это не нравилось «папашке», который неизменно говорил ему, что надо пойти работать на оплачиваемую должность. Я помню, как получил он письмо от своей матери из Парижа, в котором она жаловалась на скуку, несмотря на свое увлечение карточной игрой в покер. Письмо разозлило его страшно. Как может она ему, «мученику», жаловаться на скуку, да еще играя в азартную игру по вечерам?! Впрочем, о своем здоровье он заботился — выходил по утрам до поверки на улицу, раздетый до пояса (вернее — до своих генеральских брюк с красными лампасами), и обтирался снегом. В 1929 году его освободили по болезни и отправили в ссылку. Еще один заключенный был — барон Дистерло. Вот уж в ком не было ничего «баронского». Я бы его назвал веселым простым парнем. Часто хохотал. Был вечно деятельным, подвижным, неунывающим. Казалось иногда, что он доволен своей жизнью. Отличный товарищ, всегда готовый помочь другим хотя бы своей физической силой. Был он тоже, как и Афинский, каким-то счетным работником в УСЛОНе. Когда освободили Осовского, на его место мы устроили в свою камеру Федю — Эдуарда Карловича Ро-зенберга. Рассказ о нем должен быть особый. Это был мой ближайший друг, соделец, «академик» Космической Академии наук, за которую мы все восемь человек и получили по «пятерке». Хотя я и не могу утверждать, что именно за это. Следователь Стромин (это его псевдоним) стремился создать большое дело и все пытался нас объединить с аналогичными кружками — то с Российской философской академией, куда входил известный впоследствии литературовед Дмитрий Евгеньевич Максимов (он был освобожден еще из ДПЗ без приговора тройки), то с Братством Серафима Саровского, которого, по существу, не существовало (под таким названием на квартире у Ивана Михайловича Андреевского было два или три «заседания», а до того у него собирался «Хельфернак» — Художественно-философско-религиозно-научная академия), то еще с чем-то и с кем-то. Приговоров он добился, но объединить нас всех в большое и звучное дело ему не удалось. |
| Федя был сыном директора императорской Петергофской аптеки. Моего возраста. Окончил Петергофскую гимназию. Но рано должен был зарабатывать на хлеб. Работал в Петергофе на телеграфе. Знаю только, что у отца его было два сына: мой Эдуард и Вольдемар — Владимир, которого мы в шутку называли Володя Розовая Горка (переводя на русский не только его немецкое имя, но и фамилию). Эдуард переменил свое имя Эдуард на Федор — «законно». Под влиянием Ивана Михайловича Андреевского, на заседания «Хельфернака» которого он ходил вместе со своими друзьями — Владимиром Тихоновичем Раковым и Аркадием Васильевичем Селивановым, он перешел из лютеранства в православие. Обряд миропомазания (креститься христианину было не надо — надо было совершить только миропомазание, часть крещения) совершил впоследствии расстрелянный отец Викторин, человек высочайшей духовности и исключительной красоты, служивший на Петровском острове в церкви Убежища для престарелых артистов имени Савиной. Помню, как он волновался, расшнуровывая ботинки (миром надо было помазать и ноги), как искренне он молился. В той же церкви у отца Викторина был иподиаконом и Володя Раков. О его горестной судьбе я расскажу потом, чтобы не прерывать рассказа о камере третьей роты. Благодаря все тому же владыке Виктору, который познакомил меня с Александром Николаевичем Колосовым («папашкой»), заведующим Криминологическим кабинетом, Федор (именем этим назвал его по своей воле отец Викторин) устроился счетоводом в Соловецком сельхозе — там же, где работал и владыка Виктор, которого мы все, молодежь, звали между собой за необыкновенную простоту и симпатичность просто «владычкой». Поскольку вы здесь... У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей. Сейчас ваша помощь нужна как никогда. Поделитесь, это важно Выбор читателей «Правмира» Подпишитесь на самые интересные материалы недели. |
| Собственно, в этой ипостаси и застала И.М. в сентябре 1941 года немецкая оккупация, причем, что характерно, на законный вопрос: чем же все-таки занимался здесь будущий американский профессор в годы войны, и, как и почему он оказался весной 1945 года в Берлине, ответа в литературе мы не найдем. Но о публицистическом творчестве И.М. этих лет кое-что все-таки известно. Речь идет о его публикациях под псевдонимом проф. И.С., проф. Иван Соловецкий, в издававшихся немецким командованием и распространявшихся на оккупированных советских территориях русскоязычных газетах «За Родину» и «Новое слово»: « О душе русского народа» с. 5], «Молитва русской матери» с. 3], «Максим Горький на Соловках» с. 5], «Совесть СССР» с. 3], «На коммунистической каторге. Из записок бывшего заключенного на Соловках» с. 3] и др. В 2015 году эти статьи были перепечатаны в «Воспоминаниях Соловецких узников» (1925–1930 гг.) под редакцией иерея Вячеслава Умнягина с. 347–400] и вполне доступны для интересующихся. Другое дело, что относиться к ним следует осторожно. И чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть, хотя бы на заголовки публикаций газеты «За Родину» конца 1942 – первой половины 1943 годов – «За 14 дней уничтожено 1455 советских танков», «С 11 по 30 ноября сбито 309 советских самолетов», «Успешное майское контрнаступление на Дону и у Ильменского озера», «Евреи – палачи русского народа», «1943 год приблизит объединенную Европу к победе» и тому подобное. Такого же характера и публикации другого нацистского листка, в котором печатался И.М. – газеты «Новое слово». Наше внимание привлекла здесь статья Б. Филистинского 1 «Подпольные кружки молодежи в СССР» за 27 февраля 1944 года «В 1927 году, – читаем мы здесь, – были арестованы все члены подпольной студенческой организации «Воскресенье» (ошибка, надо: «Братство Серафима Саровского » – Б.В.) во главе с ее руководителем Иваном Михайловичем А., ныне здравствующим и работающим в аппарате антибольшевистской пропаганды» с. 3]. Вот так, почти что случайно нам удалось приоткрыть едва ли не самую «страшную тайну» И.М., которую он, наверняка, намеревался унести с собой в могилу. Оказывается, «соловецкий сиделец» не только не брезговал публиковаться в нацистских пропагандистских листках, но и служил у немцев или, иначе говоря, воевал в эти страшные годы, пусть не с автоматом, а только «своим пером», на стороне немецко-фашистских захватчиков. Что подвигло его вступить на этот путь: немецкое происхождение (мать – немка), страшные впечатления, вынесенные им из Соловецкого концлагеря или еще что-то, гадать не будем. Куда важнее в данном случае другое: 20 января 1944 года Новгород был освобожден Красной армией, и И.М. вместе с близкими ему людьми философом С.А. Аскольдовым (1871–1945) и вдовой протоиерея Викторина Добронравова – Анной с дочерью, не оставалось ничего другого, как эвакуироваться с отступающими немецкими войсками на Запад. |
| Тогда ГУЛАГу (Главному Управлению концлагерей) пришла блестящая идея: послать на Соловки «всемирно-известного русского писателя», «совесть СССР», как его называли, Максима Горького. Его миссия, была высокая, почетная и ответственная: посмотреть лично и сказать, правда или нет все то, что говорят о Соловках. О приезде Горького заключенные знали заранее. В концлагере были проведены специальные «разъяснительные» кампании. Начальство вдруг сделалось внешне несколько мягче, внимательнее. Различным учреждениям дано было задание «показать» свою работу. Мне, заключенному врачу-психиатру, пришлось работать в это время в так называемом «Соловецком Криминологическом кабинете». Это учреждение было создано выдающимся ученым криминалистом, профессором А. Н. Колосовым , находившимся в то время в качестве заключенного на Соловках. По инициативе этого «Криминологического кабинета» в Соловках была организована «Трудовая исправительная колония для правонарушителей младших возрастов до двадцати пяти лет». Так приказано было именовать колонию для «малолетних преступников» (т.е. для детей от двенадцати до шестнадцати лет). И вот, однажды утром, весь остров заволновался. На пароходе «Глеб Бокий» (имя крупного чекиста) в Соловки прибыл Максим Горький. Доверие ему было полное. Он мог ходить без охраны, останавливать любого заключенного и беседовать с ним. Таких бесед без свидетелей было много. Горький внимательно всех выслушивал, расспрашивал, сочувствовал, записывал в записную книжку, обещал помочь. В моем присутствии разыгралась следующая сценка. Горький пришел в СОК (музей Соловецкого Общества краеведения). Среди заключенных служащих музея он неожиданно встретил Юлию Николаевну Данзас. Бывшая фрейлина императрицы, ученая женщина, доктор всеобщей истории Сорбонны, Юлия Николаевна одно время была председательницей отделения Дома Ученых на Таврической улице в Петрограде (после расстрела бывшего председателя этого отделения, академика Лазаревского). Горький, как известно, был патрон и шеф Дома Ученых и так называемой ЦЕКУБУ (комиссии по улучшению быта ученых) и лично хорошо был знаком с Ю. Н. Данзас. |
| Впоследствии, за мою статью, доктор А. подвергся тяжким взысканиям. Всех цифр статистических данных я в настоящее время не помню и могу привести только следующие итоги. Среди 600 человек обследованных мною вольнонаемных и заключенных работников ГПУ оказалось около 40% тяжелых психопатов-эпилептоидов, около 30% – психопатов-истериков и около 20% – других психопатизированных личностей и тяжелых психоневротиков. Эти цифры чрезвычайно интересно сопоставить с официальными секретными цифрами «Соловецкого криминологического кабинета», научного учреждения, основанного известным криминологом профессором А. Н. Колосовым , бывшим заключенным на Соловках. Мне пришлось работать научным сотрудником этого «кабинета», который имел право исследовать любого уголовного (но не политического) преступника. Из 200 человек убийц, обследованных лично мною, оказалось: около 40% психопатов-эпилептиков и около 20% других психопатизированных личностей и психоневротиков (главным образом, так называемых «травматиков»). Итак, процент психопатизированных личностей среди начальства оказался выше, чем среди квалифицированных тягчайших преступников-убийц! 202 Предметом обследования «Криминологического кабинета» (который давал материалы для бывшего московского криминологического журнала «Преступник и преступность») были, между прочим, и так называемые «внутрилагерные правонарушения, т.е. преступления, совершенные заключенными в лагерях. Эти «правонарушения» были ужасны. В 1929–30 гг. «Соловецким криминологическим кабинетом» была организована «Колония для малолетних преступников» (т.е. для детей от 12 до 16 лет), которых в Соловках было несколько сотен, несмотря на то, что по законам того времени еще нельзя было детей до 16-летнего возраста карать концлагерем. (Позднее, в 1935 г., в процессе борьбы с беспризорностью, был издан закон, по которому даже 12-летние дети могли караться «высшей мерой социальной защиты – расстрелом»). Эта «Детколония», как все ее называли, носила официальное название: «Исправительно-трудовая колония для правонарушителей младших возрастов до 25 лет». |
| Комиссией врачей под председательством известного старого русского психиатра профессора П. И. Ковалевского Протопопов был признан несомненно душевнобольным, страдающим депрессивной формой маниакально-депрессивного психоза. Заключение комиссии Центрального Красноармейского госпиталя было еще дважды проверено, в Петрограде и в Москве, двумя другими психиатрическими комиссиями, пришедшими к тому же заключению. После этого Протопопов был выписан в состоянии некоторого улучшения на поруки жены, во вскоре после выписки снова арестован и расстрелян. Через некоторое время в «Былом» (этот известный бурцевский журнал издавался короткое время и в СССР) появилась заметка советского публициста Заславского, в которой сообщалось, что Протопопов «пытался симулировать душевное заболевание», «был признан врачами-психиатрами здоровым», а потому и расстрелян. Один молодой врач-психиатр, бывший секретарь психиатрических совещаний Центрального Красноармейского госпиталя, написал Заславскому письмо-протест со ссылкой на номер «истории болезни» Протопопова и на записи в книге протоколов, хранившихся в архивах госпиталя. Через неделю он был вызван в ГПУ, где ему «предложили» никогда, нигде и никому не рассказывать о болезни Протопопова, ибо ему, дескать, неизвестна последняя секретная комиссия, признавшая Протопопова симулянтом. Если и была в действительности какая-то комиссия, признавшая клинически душевнобольного симулянтом, то она, очевидно, состояла не из психиатров. Аналогичный случай произошел через несколько лет, тоже в Петрограде, когда известный на Охте протодиакон Хроновский, тяжело душевнобольной (страдавший артериосклеротическим психозом) был осужден на 10 лет Соловецкого концлагеря. Если, повторяю, «врагов народа», несмотря на их душевные заболевания, признавали «ответственными» и наказывали, то «деятелей революции», несмотря на их душевные заболевания, иногда признавали способными продолжать их деятельность. В 1918–1919 гг. из Центрального Красноармейского госпиталя (из психиатрического отделения) было насильственно «освобождено» несколько таких «деятелей». |
| Сперва он размещался в угловой комнате (если идти по гостиничному коридору, поднявшись по лестнице по направлению к морю, то это была последняя комната направо, выходившая в сторону, противоположную пристани). В ней уже работал молодой человек из Ростова-на-Дону Владимир Сергеевич Раздольский и другой молодой человек Александр Артурович Пешковский (родственник известного лингвиста, специалиста по русскому синтаксису). Оба были интеллигентные люди, любители поэзии, знавшие на память множество стихов. Благодаря им у нас в Кримкабе постоянно слышались не только стихи, но велись и литературные разговоры. С уст не сходили имена Пастернака, Блока, Мандельштама, Всеволода Рождественского (он в те годы был «в уровень» с Пастернаком и Мандельштамом), приходили Юрка Казарновский, Лада (Лидия Михайловна Могилянская), Шипчинский, Борис Брик, Володя Свешников (печатался он под фамилией своей матери, польки, Кемецкий, так как, живя в эмиграции, возненавидел своего отца — полковника Белой Армии, запрещавшего ему возвращаться в Россию). Из всех этих молодых поэтов самым талантливым, изумительно талантливым, был несомненно Володя Свешников. В иных условиях ему принадлежало бы великое будущее. Работал он в соловецкой Библиотеке в Кремле (от входа во вторые ворота направо — там же, где и Солтеатр) вместе с тройкой лихих библиотекарей: Кохом, Б. Бриком и Гречем и еще одним заключенным — Новаком. Первый был член немецкой компартии (все зубы у него вышибли на допросах), второй — поэт из Ленинграда, третий (потомок знаменитого Греча пушкинской поры) — член краеведческого общества «Старая усадьба», а Новак — член венгерской компартии. Все эти люди помогали Володе Свешникову, отличавшемуся не только полной неприспособленностью к жизни, но и опасными взрывами ярости — иногда по пустякам. Это была молодая компания. Компания постарше возглавлялась «папашкой» Колосовым, сидевшим обычно в самом крайнем углу комнаты, но постоянно выходившим по делам к лагерному начальству, а в перерывах этой тяжелой (в самом деле) работы читавший Тургенева, иногда французские книги, держа в поставленной на локоть правой руке карандаш, на тот случай, чтобы внезапно открывшее дверь лагерное начальство увидело бы его как бы пишущим, а не «бездельно» читающим. Половину своего времени отдавал Кримкабу работавший в лазарете Иван Михайлович Андреевский. Когда Андреевского увезли с Соловков по вызову следователя Стромина, мечтавшего создать большое, «красивое» академическое дело, которое позволило бы властям иметь предлог распустить старую Академию наук и создать новую, Андреевского сменил юрист и массажист Александр Александрович Бедряга (занятие массажем Бедряга совмещал на воле с адвокатурой для заработка). |
| Когда я вошел в барак, где они были собраны, я увидел чрезвычайно степенных женщин, спокойных и выдержанных, в старых, изношенных, заплатанных, но чистых черных монашеских одеяниях. Их было около 30 человек. Все они были похожи одна на другую и по возрасту всем можно было дать то, что называется «вечные 30 лет», хотя несомненно, здесь были и моложе и старше. Все они были словно на подбор, красивые русские женщины, с умеренной грациозной полнотой, крепко и гармонично сложенные, чистые и здоровые, подобно белым грибам-боровикам, не тронутым никакой чревоточиной. Во всех лицах их было нечто от выражения лика скорбящей Богоматери, и эта скорбь была такой возвышенной, такой сдержанной и как бы стыдливой. Что совершенно невольно вспомнились стихи Тютчева об осенних страданиях бесстрастной природы, сравниваемых со страданиями глубоко возвышенных человеческих душ. «Ущерб, изнеможенье, и на всем Та кроткая улыбка увяданья, Что в существе разумном мы зовем Возвышенной стыдливостью страданья " … Вот передо мной и были эти «разумные существа» с «возвышенной стыдливостью страданья». Это были русские, именно лучшие русские женщины, про которых поэт Некрасов сказал: «Коня на скаку остановит, В горящую избу войдет». И которых он же определял, как «все выносящего русского племени» «многострадальную мать» Эти монахини были прекрасны. Ими нельзя было не любоваться. В них было и все очарование нерастраченной «вечной женственности», и вся прелесть неизжитого материнства, и в то же время нечто от эстетического совершенства холодного мрамора Венеры Милосской и, главное, удивительная гармония и чистота духа, возвышающего их телесный облик до красоты духовной. Которая не может вызывать иных чувств, кроме глубокого умиления и благоговения. «Чтобы не смущать их я уж лучше уйду, доктор» – сказал встретивший меня начальник командировки, который должен был присутствовать в качестве председателя медицинской Комиссии. Очевидно и до чекистской души как-то коснулось веяние скромности и целомудрия, исходивших от этих монахинь. Я остался с ними один. |
|
|
