| Однажды лазарет обходил начальник И.С.О. (информационно-следственного отдела), сопровождаемый начальником Санитарного отдела доктором В. И. Яхонтовым . Подойдя к койке больного профессора Минута, начальник И.С.О. воскликнул: «Ах, это враг народа по делу НКПС (наркомата путей сообщения). Немедленно выписать его!» Обращаясь за поддержкой к начальнику Санитарного отдела доктору Яхонтову, я показал историю болезни и сказал: – Это очень тяжелый сердечный больной! Посмотрите сами, какие у него отеки на ногах! – Не ваше дело рассуждать, когда я приказываю, – грозно сказал начальник И.С.О. – Немедленно выписать! – подтвердил доктор Яхонтов. Выписывая профессора Минута, я дал ему на руки официальную справку от лазарета: «Следовать пешком не может. Нуждается в подводе». Это – все, что я мог ему сделать на прощанье. Днем он был выписан, а вечером в лазарет привезли уже его труп «на вскрытие». Моя записка не помогла, и конвойный чекист заставил больного профессора Минута со всем своим скарбом идти пешком 12 километров. Пройдя 10 километров, он скончался. Когда я, взволнованный, пошел доложить об этом начальнику Санитарного отдела, я застал у него в кабинете и начальника И.С.О. Выслушав мой рапорт, оба начальника заржали таким жутким смехом, что у меня замерло сердце... – Туда ему и дорога! – сказал, наконец, доктор Яхонтов, – поручите доктору Иванову сделать вскрытие, а протокол вскрытия представить мне в секретном порядке! Доктор Владимир Иванович Яхонтов, бывший заключенный (за аборт, окончившийся смертью), после отбытия срока остался вольнонаемным. Он представлял собою хронического алкоголика с глубокой психической деградацией. [В 1930 г. весной мне удалось добиться открытия в Соловках нервно-психиатрического отделения. До меня в Соловецком концлагере шесть лет не было врача психиатра. Все душевнобольные считались симулянтами и подвергались жестоким репрессиям. Получив заведывание этим нервно-психиатрическим отделением, я имел возможность изолировать душевнобольных и оберегать их от истязаний. |
| Вот теперь он был совершенно один и свободен, вот и пришло время для его самых дорогих воспоминаний. Сын Вождя вынул из кармана пальто спичечный коробок, достал из него небольшой белый камень-голыш, посмотрел на него, потом спрятал в ладонях и тихонько проговорил: — Белый камень у меня, у меня… Говорите про меня, про меня… Это было в тридцатом году, когда ему было почти двадцать. Что-то уже давно начало меняться наверху — в Кремле и внизу — в стране. Весной «кожаные куртки» перевезли Сына Вождя из Соловецкого лагеря в Петроград. Все лето его держали в одиночке в Крестах, а осенью перевезли в пригородное местечко Стрельна, где на месте разгромленной Сергиевой пустыни была открыта милицейская школа. Там он провел несколько месяцев под бдительным надзором курсантов, которым было приказано следить за ним, но категорически запрещено с ним общаться. Сыну Вождя понравилась его новая тюрьма. Как и на Соловках, у него была холодная одиночная камера-келья, и он мерз по ночам, но зато утром дверь камеры отпирали, и он мог выходить и гулять хоть весь день по прекрасному монастырскому парку, который пока только начали вырубать. Сразу за школой был Финский залив; конечно, на берег ему выходить не разрешалось, но пока залив не покрылся льдом, он мог издали глядеть на проплывающие пароходы, лодки и яхты. Он быстро сообразил, где находится Кронштадт, и в ясную погоду уверял себя, что видит золотинку креста Андреевского собора. А на северном берегу, на Карельском перешейке — теперь это была заграница, Финляндия — стояла их покинутая навсегда дача, их милый «Кукушкин домик». Он смотрел в ту сторону и фантазировал, что папа приезжает по-прежнему отдыхать на их дачу, гуляет по берегу, смотрит в сторону Советской России и думает: что же стало с этим мальчиком, которого он так долго считал своим родным сыном? Несколько раз его водили в милицейский клуб, когда там «крутили кино». Однажды он видел документальный фильм, в котором был показан деревянный мавзолей и сказано, что в этой усыпальнице выставлено на всеобщее обозрение набальзамированное тело Вождя. |
| Вдалеке находился кирпзавод (кирпичный завод). Что же помещалось на остальной части Соловецкого архипелага? Должен сказать, что я знал остальную часть лагеря очень плохо: только в моих пеших командировках для собирания сведений о подростках, которых необходимо было определить в Детколонию, вскоре переименованную в Трудколонию и печально известную в связи с посещением Соловков Максимом Горьким в 1929 г. Я не могу не сказать особо еще о двух учреждениях, игравших большую роль в умственной жизни на Соловках: Музее и Солтеатре. Все эти учреждения для прикрытия кошмарных условий пребывания на Соловках, но худым словом я их не помяну. Они не только спасли жизнь многим интеллигентным людям, но позволили не прекращать до известной степени жить умственной жизнью. Я очень опасаюсь, что мемуарная литература о 20-х и 30-х гг. создает однобокое представление о жизни тех лет, а, главное, о жизни в заключении. Вовсе не все ограничивалось страданиями, унижением, страхом. В ужасных условиях лагерей и тюрем в известной мере сохранялась умственная жизнь. И эта умственная жизнь была даже в некоторых случаях весьма интенсивной, когда вместе оказывались люди, привыкшие и хотевшие думать. Перефразируя известную лагерную поговорку «был бы человек, а статья для него найдется», можно было бы сказать – «был бы думающий человек, а мысли у него будут». Мой школьный учитель и «одноделец» И.М. Андреевский в журнале «Соловецкие острова» опубликовал статью, посвященную нервным и психическим заболеваниям на Соловках. Он открыл даже особую психическую болезнь, в названии которой сохранил ее соловецкое происхождение (сейчас не помню). Заболевавшие ею люди постоянно стремились улучшить свое положение: занять лучшее место на нарах, захватить «пайку» хлеба чуть больше, чем у других, искать выгодных знакомств и всяческого «блата». Такие люди были напряженно заняты только этим. Они погибали скорее остальных. Но были люди (и их было немало), сохранявшие свое человеческое достоинство, думавшие и осмыслявшие бытие в духовном масштабе. |
| В.С. Брачев Биография американского профессора – эмигранта «второй волны» И.М. Андреевского. В центре внимания – усилия Ивана Михайловича по организации работы православных религиозно-философских молодежных кружков в Ленинграде, разгромленных ОГПУ в 1928 году. Именно в это время на почве противостояния политике власти по отношению к церкви вкупе с тяжелыми впечатлениями от пребывания в Соловецком концлагере в 1928–1932 годах сформировались, делает вывод автор, антикоммунистические взгляды И.М., что и предопределило, в конечном счете, его коллаборационизм в годы Великой Отечественной войны и антисоветскую направленность публицистики послевоенного времени. Благодаря работам В.В. Антонова автора этих строк и опубликованным воспоминаниям Д.С. Лихачева с. 131–136, 264–265], имя американского профессора русского происхождения Ивана Михайловича Андреевского хорошо известно специалистам. В 2011 году появилось, наконец, и жизнеописание профессора. Речь идет о статье архимандрита Ианнуария (Недачина) «Четыре русских эпохи в судьбе профессора И.М. Андреевского» Но до полноценной научной биографии И.М. еще далеко: слишком много остается неясностей и т.н. «белых пятен» в его непростом, как оказалось, жизненном пути. Родился И.М. 1 (14) марта 1894 года в Санкт-Петербурге. Его отец – коллежский асессор (1898) из обер-офицерских детей, Михаил Петрович Андреевский (1870–1916) служил архивариусом Санкт-Петербургско-Псковского управления землеустройства и государственных имуществ. Мать, Ольга Адольфовна, урожденная Нейман, была дочерью немца – скрипача Мариинского театра. Кроме Ивана в семье было ещё четверо детей: Михаил (род. 11.06.1896 г.), Сергей (род. 25.09.1900 г.), Мария (род. 03.10.1891 г.) и Ольга (род. 20.02.1898 г.) л. 19]. Известность из них получила только дочь, поэтесса Мария Шкапская (1891–1952). После окончания реального училища А.С. Черняева мальчик оказался в 1907 году во Введенской гимназии. Под влиянием идей Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского И.М. организовал здесь ученический кружок полуанархического, полухристианского толка. В 1912 году 18-летний юноша, будучи учеником 6-го класса этого учебного заведения, был привлечен к суду за участие в антиправительственных выступлениях учащихся гимназии О.К. Витмера («Витмеровское дело») и приговорен к высылке в Олонецкую губернию. Но был взят на поруки московским богачем Н.А. Шаховым и на его деньги вместо олонецкой ссылки оказался в Париже, где набирался «ума-разума» на философском отделении факультета словесности Парижского университета с. 102]. |
| – Юлия Николаевна! Вы здесь? – Да, я здесь!.. – Какой же у вас срок? – Я – бессрочная! – Этого не может быть по законам СССР, высший срок – 10 лет (в 1929 году, на двенадцатый год революции, еще не было двадцатипятилетнего срока). – Но у меня на формуляре написано: «бессрочно». – Не может быть... Принесите формуляр! – обратился он к представителю УРЧ (учетно-распределительная часть). Через четверть часа был принесен формуляр. На нем крупными буквами было написано и подчеркнуто: «бессрочно». – Это недоразумение, – смущается Горький, – я выясню!.. Он записывает себе что-то в записную книжку, пожимает руку, обещает помощь. А на другой день, т.е. когда Горький еще не успел уехать, Ю. Н. Данзас была срочно «изъята» из «СОК» и отправлена на штрафной остров «Анзер» прачкой. В порядке обследования различных учреждении Горький пришел, наконец, и в колонию для правонарушителей младших возрастов. Удивился, что здесь – дети. Он беседовал с ними несколько часов до позднего вечера. На другой день я спросил ребят, питомцев колонии, как им понравился Горький. – Горький! О, он «наш», «свой в доску»!.. Он рассказал нам о себе, что и он был, как мы, беспризорным... воровал яблоки... Он просил нас рассказать о себе, хорошо ли нам здесь, не обижали ли нас на работах... Мы сначала боялись жаловаться, думали, что он «лягавый», что он на нас донесет, но он и фамилий наших не спрашивал и не смотрел на того, кто говорит, а только все записывал себе в книжку... Ну, мы и начали... Все рассказали! И как нас в снег зарывали, и как на лед на ночь зимой «ставили», и как мучили, и какие нормы лесозаготовок давали... Ну, одним словом, все рассказали... заплакал Горький! Обещал про все пропечатать, а нас освободить! Целые дни среди ребят только и было разговора, что про Горького. Восторженно горели детские глаза, дрожали детские голоса, в них слышались слезы умиления, надежды, благодарности!.. Прошло несколько времени. Пришли газеты. В «Известиях» напечатана огромная статья Максима Горького: «Соловки». В этой статье он дал восторженную оценку ГПУ и его детищу – «Соловецкому исправительно-трудовому концлагерю» – Соловкам. Газету прочли и воспитанники колонии. И когда я спросил их: |
| Один из них через несколько дней своей «свободы», по мотивам бредового характера убил в Петрограде, на Кирочной улице генерала Кашталинского. Другой убил профессора-психиатра П. Я. Розенбаха (бывшего главного врача психиатрического отделения Николаевского военного госпиталя). Однажды, в 1919 г., под строгим секретом, в Психиатрическое отделение Центрального Красноармейского госпиталя был доставлен на испытание «видный член парии», фамилия которого не была сообщена. Но комиссар госпиталя А. А. Яблонский в беседе с проф. П. И. Ковалевским проболтался, что этот испытуемый не кто иной, как Белобородов, один из подписавших смертный приговор Царской Семье. Комиссия врачей, после длительного клинического испытания, признала его душевнобольным (маниакальная фаза маниакально-депрессивного психоза). Несмотря на это заключение и на специальное указание, что Белобородов еще не поправился и продолжает быть социально-опасным, он был, по распоряжению ГПУ, выписан и вскоре поставлен на ответственную партийную работу. Один из убийц А. И. Шингарева и Ф. Ф. Кокошкина (убитых в 1918 г. в Петрограде, в Мариинской больнице) – Кишкин, оказавшийся тяжелым эпилептическим психопатом, вскоре после своего «подвига», уже подвизался на ответственной работе в ГПУ. Болезнь и деятельность Ленина, страдавшего в последнее время параличом на почве сифилиса мозга – всем известна. Болезнь и деятельность знаменитого наркома НКВД Н. И. Ежова также не подлежит сомнениям, хотя точный дифференциальный дигноз еще не вполне ясен: было ли здесь формальное душевное заболевание (паранойя) или тяжелая дегенеративная психопатия (параноидального типа)? Во время пребывания моего в качестве врача-психиатра в Соловецком и Свирском концлагерях мне пришлось участвовать в медицинских комиссиях, периодически обследовавших всех сотрудников ГПУ, работавших в этих концлагерях. В процессе медицинского освидетельствования мне удалось вести тайную статистику наблюдаемых мною нервно-психических заболеваний. В 2 (1929 г.) журнала «Соловецкие острова», который издавался на о. Соловки «без права выхода на материк», – моему ассистенту, доктору А., удалось частично даже опубликовать эту статистику, в замаскированном виде, в статье «Особенности местных нервно-психических заболеваний на Соловках». |
| В конце 1930 г. владыка Виктор кончил свой трехлетний срок концлагеря, но вместо освобождения был отправлен в Май-Губу. Больше я с ним не встречался и о судьбе его ничего не слышал. Епископ Максим Серпуховской (Жижиленко) в Соловецком концентрационном лагере 210 В конце октября 1929 г., в IV отделение СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения), на острове Соловки на Белом море, с одним из этапов новых заключенных, прибыл новый врач. Комендант лагеря привел его в 10-ю роту, где помещались работники санитарной части, ввел в камеру врачей и представил: «Вот вам новый врач, профессор доктор медицины, Михаил Александрович Жижиленко». Мы, заключенные врачи санитарной части лагеря, подошли к новому товарищу по заключению и представились. Новоприбывший коллега был высокого роста, богатырского телосложения, с густой седой бородой, седыми усами и бровями, сурово нависшими над добрыми голубыми глазами. Еще за неделю до прибытия доктора Жижиленко нам сообщили наши друзья из канцелярии санитарной части, что новоприбывающий врач – человек не простой, а заключенный с особым «секретным» на него пакетом, находящийся на особом положении, под особым надзором, и что, может быть, он даже не будет допущен к работе врача, а будет переведен в особую, 14-ю роту, так наз(ываемую), «запретников», которым запрещается работать по своей специальности и которые весь срок заключения должны провести на так называемых «общих» тяжелых физических работах. Причиной такого «особого» положения доктора Жижиленко было следующее обстоятельство: он, будучи Главным врачом Таганцевской тюрьмы в Москве, одновременно был тайным епископом, нося монашеское имя Максима, епископа Серпуховскаго. После обмена мнений по общим вопросам мы все трое врачей сказали новоприбывшему, что нам известно его прошлое, причина его ареста и заключения в Соловки, и подошли к нему под благословение. Лицо врача-епископа стало сосредоточенным, седые брови еще более насупились, и он медленно и торжественно благословил нас. Голубые же глаза его стали еще добрее, ласковее и засветились радостным светом. |
| Профессор И.М. Андреевский в статье «Большевизм в свете психопатологии» приходил к неутешительному выводу, согласно которому на Соловках «процент психопатизированных личностей среди начальства был выше, чем среди квалифицированных тягчайших преступников-убийц!» 102 Близкой, по мнению заключенных, была не только симптоматика, но и эстетика уголовников и пролетарских деятелей. Описывая ширмача-карманника, распевавшего на Соловках песенки и куплеты своего сочинения, Б. Н. Ширяев отмечал, что «с цензурой он мало считался», зато полностью «совпадал с культурным уровнем командиров и их запросом к сцене» 103 . Ингушский офицер С. А. Мальсагов объяснял подобное сходство тем, что «большая часть соловецкой администрации тесно связана с уголовниками не только идейно, но и общим дореволюционным прошлым» 104 . Генерал И.М. Зайцев без обиняков называл сотрудников ГПУ международными преступниками, из состава которых, по его мнению, была «исторгнута группа преступного элемента и изолирована на Соловках», где им была «вверена судьба многих тысяч заключенных, в большинстве случаев ни в чем не повинных людей» 105 . Негативное отношение к уголовным преступникам усугублялось, таким образом, из-за их сотрудничества с лагерной администрацией, которое не скрывалось и было очевидным для любого стороннего наблюдателя. Сын историка Г.О. Гордона, прибывший на Соловки летом 1931 г., вспоминал, что «персонал лагеря состоял из лиц трех категорий: ничем не запятнанные, служившие там, как они могли бы служить в любом другом месте – они носили фуражки с красным околышем, синим верхом и обычной красной звездой на них; следующая категория носила такие же фуражки, но без звезды – это означало, что перед вами штрафник, посланный сюда в наказание за какую-то провинность; наконец, самая многочисленная категория носила однотонные серо-зеленые фуражки с упомянутой надписью, литографированной на дугообразной металлической пластинке миллиметров в сорок длиной и пятнадцать шириной, закрепленной на месте кокарды. |
| Но прежде судьбе было угодно испытать его в подвиге исповедничества. Находясь в доме предварительного заключения на Шпалерной, Д.С. Лихачев пришел к выводу, что человек сам «определяет свою судьбу, даже в том, что могло показаться случаем» 192 . Он осознал, что выбором своего пути он и его товарищи, «следуя традициям русской интеллигенции», сами определили свой арест – это была их «вольная судьба». Много лет спустя, осмысляя свой лагерный опыт, Д.С. Лихачев обогатит это понимание «судьбы» осознанием участия в ней Промысла Божия, не отменяющего при этом свободного выбора человека (о чем будет сказано дальше). Говоря же о «вольном выборе» судьбы, Д.С. Лихачев, несомненно, понимал и то, что этот выбор был совершен им и его товарищами не по собственному произволению, но в согласии с духом Церкви, тысячи членов которой также осознанно пошли на страдания, добровольно сделав свой выбор. Надо сказать, что Д.С. Лихачев, как и другие члены братства, был последователем митрополита Ленинградского Иосифа (Петровых) , не принявшего декларацию митрополита Сергия. Все они были арестованы в феврале 1928-го года, и большинство из них было отправлено на Соловки. Д.С. Лихачев, как и И.М. Андреевский, получил пять лет лагерей. О том, что этот выбор членов Братства Серафима Саровского был духовно зрячим, свидетельствует хранящийся в архиве Д.С. Лихачева важный документ, которому сам Дмитрий Сергеевич придавал большое значение. Речь идет о копии письма (датированного 27 апреля 1927 г.) оптинского старца Нектария к основателю Братства И.М. Андреевскому, которое свидетельствует о том, что участники Братства сверяли свои поступки с соборной мыслью Русской Церкви. Упомянутое письмо сохранилось в материалах «Следственного дела» Братства, хранящегося в архиве управления ФСБ Санкт-Петербурга. Со «Следственным делом» Д.С. Лихачев смог познакомиться в начале 1990-х гг. Тогда же по его просьбе была сделана ксерокопия письма старца Нектария к И.М. Андреевскому, на которой Д.С. Лихачев сделал пометку: «Исключительно важное письмо в ответ на вопрос И.М. Андреевского о положении в Церкви». И хотя в самом письме старец Нектарий по вполне понятным причинам избегает каких-либо конкретных высказываний по вопросам церковной жизни, в том числе в адрес митрополита Сергия («Решение вашихъ вопросовъ, изложенныхъ въ письмЬ, мы отложимъ до личного свидания, если то Господь благословить; тогда поговоримъ»), его письмо ясно свидетельствует о духовной связи членов Братства с последним оптинским старцем 193 . |
| «Здравствуйте, матушки» – низко поклонился я им. Они молча отвечали мне глубоким поясным поклоном. «Я – врач. Я прислан освидетельствовать вас«… «Мы здоровы, нас не надо свидетельствовать» – перебили меня несколько голосов. «Я верующий, православный христианин и сижу здесь по церковному делу.» «Слава Богу» – ответили мне опять несколько голосов. «Мне понятно ваше смущение», – продолжал я, «но я не буду вас осматривать… Вы мне только скажите, на что вы жалуетесь, и я определю вам категорию трудоспособености»… – «Мы ни на что не жалуемся. Мы здоровы». – «Но ведь без определения категории трудоспособности вас могут послать на необычайно тяжелые физические работы«… – «Мы все равно работать не будем, ни на тяжелых, ни на легких работах». – «Почему?» – удивился я. – «Потому что на антихристову власть мы работать не будем»… – «Что вы говорите», – заволновался я, «ведь здесь на Соловках имеется много епископов и священников, сосланных сюда за исповедничество, они все работают, кто как может. Вот, например, епископ Виктор Вятский работает счетоводом на канатфабрике, а в «Рыбзверпроме» работает много священников. Они плетут сети… Ведь это апостольское занятие. По пятницам они работают целые сутки, день и ночь, чтобы выполнить задание сверхсрочно и тем освободить себе время для молитвы – вечер в субботу и утром в воскресенье«… – «Мы не осуждаем их. Мы никого не осуждаем». – степенно ответила одна из монахинь постарше, «Но мы работать по принуждению антихристовой власти не будем». – «Ну тогда я без осмотра напишу вам всем какие-нибудь диагнозы и дам заключение, что вы не спсобны к тяжелым работам… Я дам вам всем 2-ю категорию трудоспособности»… – «Нет, не надо. Простите нас, но мы тогда должны будем сказать, что Вы неправду написали… Мы здоровы, мы можем работать, но не хотим работать, и работать для антихристовой власти не будем, хотя бы нас за это и убили " … – «Они не убьют, а замучат вас» – тихим шепотом, рискуя быть подслушанным, сказал я с душевной болью. – «Бог поможет и муки претерпеть» – так же тихо сказала одна из монахинь, самая младшая. |
|
|
