| Тем более удивительно мне было то, что я сейчас расскажу. Идут с трудом на колокольню две древние, согбенные, бескровные лицом старушки. Немного отдышавшись после восхождения по колокольной лестнице, старушки осеняют себя широким крестом, прикладываются губами, как к иконе, к звучащему краю большого колокола, и – диво дивное! – он их не отбрасывает! А потом подходят под колокол, перехватывают у предыдущих звонарей веревки и делают несколько ударов, которые для них по инерции совсем не трудны. Затем выходят чинно, снова знаменуют себя широким крестным знамением, снова прикладываются к продолжающему звучать колокольному краю и говорят: «Слава Тебе, Господи, сподобил Ты нас и в эту Пасху позвонить. Доживем ли до другой, Бог весть, стары уж мы стали. А в эту Пасху, какая радость, опять позвонили!» И идут прямехонько, долго не мешкая, домой. И так многие. Звонить на нашей колокольне было чрезвычайно легко и приятно. Большой колокол обычно обслуживался двумя звонарями, но сильный человек мог и один звонить. А мелкие колокола, висящие в пролетах, были в ведении всегда одного человека. От второго колокола (не помню вес, но всячески не меньше двухсот пудов) протягивалась над головою звонаря цепь, а к ноге его спускалась от цепи широкая петля, и звонарь звонил во второй колокол одновременно с маленькими, вставив ногу в петлю и опуская ее, когда нужно, к полу. В правой руке своей звонарь маленьких колоколов держал катушку от четырех самых меньших колокольчиков, висевших справа от него. А по левую сторону от звонаря был на деревянном столбе укреплен железный диск – как бы столешница, и к ней были прикреплены веером цепи висящих в пролетах слева больших колоколов – пять цепей. В распоряжении трезвонщика было таким образом десять колоколов, а всего в звоне участвовали вместе с большим – одиннадцать. Двенадцатый колокол (чуть меньше размером второго колокола) был старше годами, от него была протянута веревка вниз к земле. Когда нужно было, подавали с земли «повестку» к началу или прекращению звона. |
| Таким преданным человеком, не щадящим самолюбия отца, по его же собственной неоднократной просьбе, была мама 15 , которая унаследовала от своего родителя утонченное чутье правильного русского языка, переданное потом в какой-то мере и нам. Впрочем, она была довольно образована. Она первой, с золотой медалью, закончила Гимназию и проходила в Киеве Высшие женские курсы. Мне теперь еще дивно то, сколь мудро поступали родители, не устраняя нас от этих критических разборов проповеди, которые не повредили ни должной любви, ни надлежащему страху пред родительским преимуществом, пред их властью над нами, дарованною им Богом. Наоборот, мы сохранили великое уважение и восхищение как в отношении мамы с ее тонким и кропотливым разбором папиных проповедей, так и в отношении папы, не щадившего самолюбия даже пред своими карапузами, так как он считал это пользой для главного нашего дела – пастырской проповеди. Он всегда учил нас: «Помните, как Христос сказал: «Шедше, научите вся языки, крестяще их во Имя Отца и Сына и Святаго Духа, учаще их блюсти вся, елика заповедах вам». Учить – и первая, и последняя наша обязанность. Проповедь – священнодействие слова – на первом месте, как и апостол Павел говорит: «Господь послал меня не крестить, а благовествовать!» «Коль красны ноги благовествующих мир, благовествующих благое! Во всю землю изыде вещание их, и в концы Вселенныя глаголы их». И только в начале пытался он из книг почерпнуть внешнюю обстановку проповеди, дикцию, ритм, жестикуляцию. Изучал книги, в которых подробно описывались жест испуга, удивления, или жест восхищения, негодования, презрения и так далее. Это несколько напоминало нынешнюю физзарядку: поставьте ноги на ширине плеч, протяните руки вперед ладонями внутрь, корпус поверните в правую сторону, а лицо в левую. После нескольких опытов на амвоне, мама говорит: «Брось всю эту науку, говори, жестикулируй, интонируй – отнюдь не по писанному, в такой-то и такой-то определенной позиции, а как тебя Господь сотворил. Нет ничего хуже всякой искусственности, особенно в проповедническом деле». |
| Но только хочу сказать, что истинные торговые таланты нэпманов, сидящие у них в крови и плоти и развиваемые в них чуть ли не с раннего младенчества, помогли во время оно и Советской Власти. Многие из наиталантливейших купцов впоследствии не разорились и не погибли и служат теперь где-нибудь ловко завхозами или агентами по снабжению. Замечательно, что как бы ни был сам по себе добр и добродетелен купец, как бы ни был по-своему добросовестен и полезен обществу, все равно никуда не денешь обязательного для него культа скверной лжебогини Коммерции, для которой он все готов сделать, ибо законы ея для него – святая святых! Если про краснобая есть справедливое слово, что «ради красного словца не пожалеет родного отца», то к купцу, в отношении его Коммерции, это еще более справедливо. Он не зверь, не кровопийца, не злой и полезный, если не страдает Коммерция. Если же страдает, то все остальное кажется ему пустяком. Так купец наш, он же ктитор, в годы НЭПа творил великие дела. Купец купца нередко спрашивал в те годы: «Нет ли у тебя, друг, взаймы две тысячи до вечера. У меня сейчас ни копейки нет, но ссуди меня до вечера, и я тебе верну твои две тысячи еще до захода солнца». А как вернет? Очень просто. Сделает какой-то торговый оборот, и вечером у него будет не две, а может быть шесть тысяч. Такое могущество опьяняло и надмевало. И если купецкая душа бомбардируется постоянно проповедями вдохновенного и талантливого проповедника, если она от природы еще довольно добрая и не погибла еще до полного бесчувствия, то получается мучительная ломка, нередко отражающаяся на лице. Папа уверял, что Николай Михайлович очень большие показывает духовные успехи, и с радостью говорил о его очень духовном устроении, открывшемся пред ним вполне во время его предсмертного напутствия. Но я знаю, чувствую, чего это стоило – как самому этому кондовому купцу, так и его духовному руководителю ко Христу. Лицо этого купца запечатлелось очень прочно в моем духовном взоре. Кряжистый, по-своему красивый старик, если можно так выразиться – купец-аскет, купец-философ, купец – обладатель железной воли, великой строгости. |
| Однажды на кладбище я увидел долговязую девочку лет четырнадцати, с которой мы потом очень подружились. Она со мной необыкновенно нянчилась. Я ходил к ним в дом, когда только захочу, она одаривала меня книгами и игрушками. Поскольку мне было лет семь, то она конечно казалась мне взрослой тетей. Она была дочерью 29 кладбищенского священника, отца Димитрия Осокина 30 , совсем недавно тогда скончавшегося. Она была ученицей моего отца. В тяжком горе сиротства папа так эту девочку хорошо утешал, что она не забыла этого никогда. Если Господь позволит, я когда-нибудь расскажу Вам о ней подробно, а если придется, то и познакомлю Вас с нею, уже седовласой старушкою. Сейчас скажу лишь кратко, что если бы не ея, Елены Дмитриевны, самоотверженная помощь во время войны и моего ранения, то раненную руку мою обязательно ампутировали бы, и я не был бы священником. Отрадное впечатление производила на меня кладбищенская служба с пением дивного монашеского хора. Для того, чтобы несколько показать выучку хора, упомяну о том, что монахини прекрасно пели «Величит душа моя Господа...» Туренкова, а это ведь довольно трудная вещь. Там было подворье какого-то из женских монастырей Вятской Епархии, кажется, Слободского. Игумения по имени Алевтина была прекрасна какой-то веселой, бодрой, уравновешенной, монашеской красотой. Помню, что с кем-то я попал к ней в келлию. Там было так хорошо! Пели канарейки в клетках, все было залито солнечным светом, стояли какие-то большие в кадках цветы, было чисто и как-то простонародно уютно. Игумения Алевтина подарила мне яичко левкасно-золоченое с тиснением и маленькую сребро-позлащенную чайную ложечку. Казалось бы, что это не назидательное упоминание, но сия раба Божия дала тон моему детскому сердцу такой, что Христовы невесты, если в сердце у них хорошо и ясно, несмотря на преклонный возраст, выглядят и ведут себя, как светлые и жизнерадостные молодые девушки. После в Саратовской области, где некоторое время прислуживал я моему наставнику Владыке Георгию, встретил я как бы родную сестру игумении Алевтины и тоже игумению. Звали ее Алипия. И не без особого смысла – она была художница и вообще особа тонкого интеллекта. |
| Вроде бы и неприятно иметь на стенах храма не роспись, не фрески и не иконы в киотах, а холсты в рамах, как в музее. Неприятно, хотя эти холсты и подлинное произведение известного художника, но что делать? В Троице «аристократы-бережане» были непререкаемый авторитет, и половина храма, наверное, если не больше, состояла из их драгоценных и знаменитых пожертвований. Даже канун панихидный был не просто канун, а что-то совершенно изысканное, работы, кажется, какого-то видного петербургского скульптора по металлу. Помню, что форма его была в стиле не то ампир, не то рококо, а может быть и смешение этих стилей. Только не стол, а что-то вроде виолончели или контрабаса, если их сделать квадратного сечения. Покоилась эта вычурная фигура на гнутых тонких ножках, заканчивавшихся львиными лапами. Голгофа кануна была какая-то чрезвычайно натуралистическая. Спаситель повешен страшно, видны напряжения каждого мускула. А лампадка пред ним выполнена в виде большой изогнутой на сторону «как живой» пальмы. И так далее. Не то панихиду служить, не то ходить и по-туристски разглядывать изящный экспонат со всех сторон, рассуждая о каждой детали с точки зрения большого скульптурного мастерства. Как-то один год воодушевились бережане сделать к Пасхе из всего храма «Гефсиманский сад». Не знаю, было ли похоже, ведь в Гефсимании-то вроде бы одни оливы были – как они цветут? Неведомо. Но на обыкновенный яблоневый сад, когда он весь в цвету, сделали похоже и взаправду всех порадовали. Чуть ли не всю Четыредесятницу бережане работали, крутя из папиросной бумаги цветочки, слегка кое-где прикрашивая их розовой краской и нацепляя во множестве на натуральные древесные ветви. А внутри этих ветвей скрыли лампочки, обернутые светло-розовой бумагой, так что они, освещая ветку изнутри, сами оставались почти невидимы. А когда шли с крестным пасхальным ходом, то по местной традиции сжигался роскошный и обильный фейерверк. Летели в небо высоко-высоко обыкновенные ракеты с очень резким, как бы раздирающим звуком, иногда обрушивая на участников хода деревянные, довольно увесистые стабилизаторы. |
| Другую я увидел в какой-то несколько затененной комнате, в том ее виде, как она обычно давала уроки: в темном платье и в серой пуховой шали на плечах. Я очень обрадовался ей и сказал, что желаю приходить к ней опять иногда повидаться. Она говорит: «Заходи, когда только захочешь». А потом вдруг говорит: «Ах, нет! Я забыла, что я теперь себе не принадлежу и на свидание с тобой должна просить разрешения». Другой раз во сне я видел ее и просил заниматься со мной и играть со мной почаще в четыре руки. Она говорит: «С удовольствием бы, – говорит, – занималась с тобой хоть каждый день, но у тебя теперь много важных дел, у тебя дети, которых надо учить. Смогу лишь с тобой раз в неделю почитать в четыре руки с листа (так я понял), но не больше». Первый сон был как раз в день ее смерти, как я узнал после. Она вполне вняла моему вразумлению, сумела привести к вере своего мужа – отставного офицера, в прошлом довольно вольнодумного, озаботилась о полном его христианском напутствии и погребении. А перед смертию и сама напутствована по православному и погребена церковным погребением. Во втором сновидении она заплатила мне наставлением за наставление. Действительно, у меня и кровно родные дети, и множество духовных, и заниматься часто фортепианной музыкой не следует. Впрочем, папа всегда остерегал от излишнего доверия снам, говоря, что верить всякому сну очень опасно. И приводил пример: один монах увидел во сне, что на Страшном Суде христиане все были осуждены на вечные муки, а иудеи пошли в рай. Проснувшись, он бросил православие и монашество, принял иудейское обрезание, а потом умер от гнева Божия, заживо изъеденный, как Ирод, подкожными червями. Но – в Касимов. Когда я родился и родители из Киева привезли меня, толстенького первенца, и, радостные, показывали меня всем родственникам, родной брат моего прадеда, престарелый батюшка отец Филипп 19 сказал про меня: «Плохо ему без отца-без матери». Все рассмеялись и спешили показать дедушке Филиппу и отца, и мать, присутствовавших здесь налицо. |
| И так я стал священником. И у многих других, включая моих знакомых, наконец появилась возможность принять сан. Это был удачный год, 1989-й. Вот такая была подготовка. То есть ничего не было задумано специально, что вот, мол, хочу я быть священником и непременно должен добиться этого любыми путями. Я служил, как получается, полагаясь во всем на Бога. – Не могли бы вы рассказать подробнее про вашего папу – отца Анатолия? Все-таки его опыт сам по себе потрясающий – независимый священник в советское время. Ну, может быть, приведете какие-то примеры, характеризующие его личность. – Отец родился в 1914 году, за три года до революции. И он еще успел ухватить старые традиции школьного обучения, традиции преподавания и отношений в семье. И поэтому в детстве на него во всей полноте не было оказано давление советской идеологии. Родился он в Киеве, его отец (мой дед), священноисповедник Сергий Правдолюбов 89 , учился в Киевской духовной академии. Тогда, в 1913 году, в Киеве летними вечерами под открытым небом играл симфонический оркестр, и мои дедушка и бабушка – тогда еще молодые люди, только что поженившиеся Сергий и Лидия, гуляли и слушали прекрасное исполнение чудесной музыки. И любовь к музыке, видимо, еще внутриутробно была воспринята отцом, он любил музыку настолько сильно, что я никогда больше ни у кого не встречал ничего подобного – музыка буквально захватывала его. Но, правда, перед этим увлечением у него было и другое – поэзия, он даже сам писал стихи. Сборник стихов отца сохранился во втором томе его следственного дела как вещественное доказательство. Отец, конечно, не был поэтом в глубоком смысле этого слова. Он просто увлекался. В конце своего поэтического сборника, прекрасного, кстати, рукописного (отец великолепно делал заставки, буквицы, рисунки, разные шрифты), он поместил стихотворение «Моей музе». И там юноша, молодой человек вдруг говорит вещие слова: «Все. Хватит. Я с тобой (с музой) прощаюсь. Благодарю, что смог испытать поэтическое вдохновение, но мне этого мало, я хочу большего». Да, значительного таланта, я бы сказал, у него не было, но увлечение серьезное было. Однако он оставил его сознательно в 1931 году. |
| Когда у нас появился большой храм, постепенно приход стал расти и развиваться. В общине очень быстро было создано приходское учебное заведение. Сначала музыкально-педагогические классы, потом на их базе образовалась Учительская семинария, преобразованная в 1998-м году в Регентско-певческую. Уже из первого выпуска семь лицеистов окончили Московские духовные школы и служат на приходах Москвы и области. И потом всегда по несколько человек из каждого класса выбирали священническую стезю. Некоторые продолжали обучение у нас в Регентско-певческой семинарии: в одном из выпусков в семинарии остались 24 из 26 учеников класса. Никто никогда не уходил от него без ответа Матушка Ксения Анатольевна всегда помогала батюшке на приходе. С каким благоговением она подбирала цветы для украшения Плащаницы, плела венки, украшала иконы. Наследница священнической, более 300 лет служащей Церкви династии Правдолюбовых, в которой прославлено шесть новомучеников, матушка Ксения всегда готова была с каждым поделиться опытом церковной жизни. Она вела занятия в Регентско-певческой семинарии, занималась с родителями, чьи дети посещают воскресную школу. Вместе с сестрами – регентом Лидией Анатольевной и уже почившей Еленой Анатольевной – они возродили церковное пение в нашем храме, передав «эстафету» закончившему Высшее государственное музыкальное училище им. Гнесиных старшему сыну, ныне настоятелю нашего храма протоиерею Андрею Нефедову. Отец Геннадий уделял внимание каждому человеку. Никто никогда не уходил от него без ответа. Если сразу не мог поговорить, назначал время, когда можно было к нему прийти для беседы. Помню, у меня было очень тяжелое состояние после смерти мужа. Я заговорила с батюшкой, и мне запомнились его слова: «Нужно очень заботиться о своей душе. Понимаешь, к своей душе надо относиться так, как Богородица относилась к Младенцу Иисусу». «Какое бы вы ни приняли решение, приходите в храм» Юрии Николаевич Филатов Юрий Николаевич Филатов Моя встреча с отцом Геннадием произошла на осеннюю Казанскую, 4 ноября, в 1981-м году. Я тогда был вполне успешный молодой ученый, бывший спортсмен, у меня была семья, квартира, интересная работа. Подрастала дочь. Живи и радуйся, но какая радость без Бога? Все пошло наперекосяк: и работа уже не приносила удовлетворения, и семейная ладья дала течь… Надо было искать смысл жизни. И вот тогда Господь нам послал отца Геннадия. |
| Мне кажется, самое важное, что мы можем вынести из этих рассказов, заключается немного в парадоксальной, на первый взгляд, мысли. Несмотря на то, что жизнь в нашей стране сейчас совсем иная и живем мы уже в другом государстве, главное не меняется. Конечно, очень важно читать такие рассказы. Важно знать, что в советские годы не прекращалась церковная жизнь , что всё это не вдруг в конце 1980-х годов из небытия пришло к нам обратно. Однако, как отметил еще один из героев книги протоиерей Сергий Правдолюбов , отвечая на вопрос, как жить тем людям, которые были оторваны от традиции и воспитаны в советском духе, надо просто твердо помнить, что Дух дышит, где хочет (Ин. 3:8) и что нет ничего предопределенного какими-то жизненными обстоятельствами. будущий протоиерей Сергий с папой — протоиереем Анатолием Правдолюбовым. Около 1978 г. А главная борьба и главные сложности всё равно в нас самих. Нам самим и сегодня очень важно не терять веру и себя. Раньше этому мешала государственная политика, сейчас наш бешеный ритм жизни, в котором нет порой времени, чтобы остановиться и задуматься. Ну, вот если посмотреть так, то изменилось ли что-то кардинально? Конечно, нельзя нам сегодняшним списывать все наши проблемы на бешеный ритм жизни и оправдываться этим, сравнивая эти мелочи с советским временем, но всё же… Герои книги, по словам автора, считают определение «хранители веры» слишком пафосным в отношении себя. Но если им удалось в условиях гораздо более жестоких, чем наши сегодняшние, сохранить веру, то кто они как не хранители веры? Конечно, силы были неравны и, к сожалению, советской власти удалось многое порушить. Но в сердцах этих девяти людей она сохранилась. И скольким еще они смогли этот огонек веры передать? Вот именно так, без пафоса, мне кажется, и стоит относиться и к этому определению, и к жизни этих людей. Без пафоса, но внимательно всматриваясь и пытаясь понять, как же им всё-таки удалось сохранить и не растратить главное. Рейтинг: 10 Голосов: 15 Оценка: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 |
| И конечно, он рассказал своим дочкам и жене, они рассказали соседкам, соседки рассказали всем. Понимая, что он из лагеря уже не выйдет, отец Сергий сел за стол и написал первое краткое завещание детям и внукам. Волна прошла по всему Касимову. И тут женщины касимовские... вот тут я реконструирую события, мне тетя Вера этого не рассказала, она только делала намек, и я реконструирую события. (Почему они молчали? Они не давали подписку о неразглашении. Страх был, страх был и остается у всех.) Моментально слух разнесся, и стали думать, как спасти отца Сергия, как его избавить от очередного ареста. А он, конечно, в лагере погиб бы, это точно. Бросились люди туда-сюда. Знакомые побежали к военному комиссару. Без комиссаров не бывает, а во время войны он самое главное лицо в городе. НКВД — на втором месте. Комиссару говорят: «Что делать, что делать, что делать? Вы придумайте, что нам делать. Отца Сергия надо вытащить, чтобы его не арестовали». Он отвечает: «Стоп. Сейчас мы сделаем». И прямо тем же числом пишет распоряжение военного комиссара города Касимова — это я реконструирую события, — срочно призвать на трудовой фронт Правдолюбова Сергея Анатольевича. Немедленно. «Так. Берите машинку, которой волосы стригут, и обрейте его прямо сейчас. Вручите ему немедленно повестку, пусть распишется: „Явиться в военкомат " , чтобы НКВД не успело». Прямо перед службой обрили ему волосы (у него и так их было мало на голове), и он бритый пошел служить всенощную под Николу. Весь обритый! О! «Святителю отче Николае, моли Бога о нас...» И с вещами его собрали и отправили на трудовой фронт в двадцати километрах от города Касимова. Печать, подпись — все, как полагается, и он уже на фронте. Спасли его тогда. Он три года там был, три года. Он мог там написать детям и внукам завещание, мог и молиться. Приходили к нему люди и молились с ним, подкармливали его. То есть это было совершенно другое дело. Во много раз легче лагеря. Я хочу даже благодарность написать родственникам этого комиссара и родственникам тех людей, которые его вытащили, буквально едва-едва успели. |
|
|
