| В сегодняшней газете («Комсомольской Правде») замечательно написано: «Говорят, чем лучше почта, тем хуже письма». Когда на перекладных, на тройках, почтовым дилижансом доставлялись письма – как их писали! Неторопливо, не таясь подробностей. Откровенно, не стыдясь чувств. Или о чтении я как-то читал. В век минувший читали так, как читает маленький ребенок книгу природы, раскрывающуюся перед ним, когда он, маленький, идет среди травы, нередко превышающей его ростом. Идет неторопливо, вдумчиво, не упуская из внимания ни одного цветка или метелки, ни одной козявки или букашки. И он не только радуется – он изучает все, обогащается опытом, учится добрым чувствам, спокойной жизнерадостности. А нынешний человек, читающий книгу, подобен пассажиру, едущему мимо той же травы в вагоне сверхэкспресса. Та же трава представляется ему непрерывно несущейся навстречу, серой, безликой полосой. Зато – экономия времени, не слыханная никогда. Богатство информации сказочное, даже гибельное, как начинают понимать. Сведений так много, что ум и сердце их не могут охватить: они сливаются, как бы превращаются в ничто, ибо совершенно бесплодны чрез это беспорядочное обилие, через спешку накопления все нового и нового. Наступает еще страшная дезориентация, когда человек теряется, не знает чему верить, что – несомненная истина, а что – развенчанный мираж, что еще живет, а что безнадежно устарело. А еще добродушные, веселые, незатейливые историйки, рассказываемые, бывало, нашими отцами и дедами, если не назидали, то забавляли, давали ту здоровую разрядку нервным клеткам, в которой они очень нуждаются. Эти историйки нередко тоже повторялись, но, как народные сказки, всякий раз были милы и производили все одинаковое благотворное действие. Наученный моими родителями и прародителями, я всю жизнь был страшным врагом ханжества, елейности, фарисейского притворения святости, строгости, величавости. Сейчас немало можно встретить (особенно из простого народа) людей с ложным понятием о святости, с преувеличенными требованиями к батюшкам, которые по их понятиям должны бы быть или как бы бесплотными, или притворяться таковыми для приличия. |
| Другие ракеты рассыпались в воздухе, как и сейчас, разноцветными шарами. Третьи на верхней точке взлета выпускали из себя несколько красивых быстро извивающихся змеек. Вертелись там и сям ч...товы колеса, горели разноцветные и бенгальские огни, пылали плошки. Весь день в Великую Субботу по храму снаружи без всяких лесов лазали подростки Троицкого прихода, вешая матерчато-деревянные разноцветные фонари. Такие большие, что в них вставлялась и долго горела – в каждом – целая стеариновая свеча. И вешали фонари, и сами лепились, и лазали до самого креста – по большим железным крюкам, которые, видимо, нарочно для этой цели были вмуравлены где нужно, особенно по карнизам и вокруг пролетов, – в самые стены. А за час примерно до начала службы, или может быть за полчаса, те же мальчишки лазали во второй раз по крючьям – зажигать каждый фонарь. Говорят, что заречный приход села Бабенки выходил весь любоваться иллюминацией Троицкой церкви, которая издали казалась еще красивей, отражаясь в реке и в заречном очень большом Троицком озере. Помню до сих пор, что огнями фонарей были прорисованы все линии храма, и он весь, как бы нарисованный пунктирными контурами, как живой, дрожал и переливался в воздухе. Когда, бывало, идешь вокруг церкви, то почти нечем дышать от порохового дыма, но нам, глупым мальчишкам, эта баталия чрезвычайно нравилась, и мы были бы чрезвычайно несчастны, если бы иллюминации этой не было. Папа пробовал внушать, что предутренний пасхальный ход изображает Жен Мироносиц, идущих «утру глубоку еще сущей тьме на гроб». И настроение было у них печальное и тревожное. А тут вдруг целая световая вакханалия. Но в те годы убедить кого-либо словами было трудно. Купеческие традиции – вещь тяжкая, особенно если подложена под них подкладка конкурентская: « Знай наших – Троица переплюнула все приходы своей иллюминацией». А пуще того, если тут вмешалась подкладка нравственная – множеством денег, пущенных в ракетах и шутихах буквально на ветер, нравственно загладить все купеческие неправды и скупое затворение сытой утробы от братьев во Христе, алчущих и жаждущих. |
| Один единственный ответ, если чего-нибудь нет: «На днях будет!» И сразу же – в записную книжечку. Посылает немедленно человека, или даже несколько человек: «Достать во что бы то ни стало то и то, что спрашивают у нас покупатели, а у нас – какой позор! – этого не имеется». И достают. Дней через семь иди смело в ряды и купишь то, чего тогда не было, но ныне постарались для тебя достать. А так же разница великая между купцом настоящим и продавцом государственной лавки того времени. Купца – дело всей жизни, дело чести – снабдить людей требуемым товаром, и когда купец торгует бойко, и все, что нужно, у него есть, торговля для него не труд, не тяжкая повинность, а наслаждение. Он будто не в лавке торгует, а, уподобясь знаменитому скрипачу, утопает в море наслаждения, не замечает времени, не ожидает с тоской часа закрытия своей лавки. Если бы можно было, он торговал бы вечно и беспрерывно. Не то – состоящий на жаловании госпродавец. Ему совершенно наплевать на то, что того нет, и этого не хватает, и чего-то третьего никогда не бывает. Развались весь магазин, или стой он весь день пустым – ему наплевать. Потому и бывает, что продавец медлит выслушать покупателя – углубившись в интересный роман или в не менее интересную беседу с знакомым, который стоит у прилавка совсем зря – ничего не покупает, а лишь без конца болтает с работником прилавка. Этот тебя может и «облаять», и не обратить на тебя внимания, и даже не продать тебе ничего в наказание за твою критику или излишнюю по его мнению разборчивость. Он отбывает смену и нередко ждет ее конца с нетерпением, потому что работа ему совсем не так вожделенна, как купцу настоящему. Пробовали заинтересовать продавца, платя ему сдельно известный процент от суммы торговой выручки, все равно почему-то любви к торговле у него, наемного продавца, не получается. Это про старого продавца. Но и ныне можно встретить нечто подобное. Не хочу петь панегирик старым купцам – и сам насмотрелся и наслушался, и лира Островского говорит убедительно, и многие знаменитые полотна красочно демонстрируют купеческую кривду, купеческое отдаление от пути Христова, купеческую мироедскую жестокость. |
| «Но не горюй, собрат, не унывай, Взбранная Воевода избавит от злых». Дорогой Геннадий! Меня смущает мысль, что все это, что я пишу Вам, совершенно для Вас не нужно. Но двинулось мое сердце поделиться с Вами пришедшею на нашу долю частицей церковного опыта, и я, несмотря на глазную болезнь, с энтузиазмом продолжаю. Я верю, что это будет кому-то нужно, если не Вам, то кому-то еще. И мне захотелось держаться все-таки сколько-нибудь в рамках хронологии, может быть, поэтому Вам покажется это не очень интересным. Я сам был тогда очень еще неопытным, чтобы собрать много и собранное хорошо осмыслить, но мне жаль собранного тогда, ибо я им жил, и многое не только из событий, но даже из песен и шуток служило мне всю жизнь путеводною звездою, спасая от многих бед и даже падений. Из песен и шуток отца. В молодости я сердился на него (недолго, но умел сердиться). Мне казалось иногда преждевременным постарением то, что он рассказывал мне в пятый, десятый, двенадцатый раз одно и то же. Наш век нервный, торопливый, мнящий себя бесконечно более деловым, чем веки, в которые жили наши отцы, деды и прадеды. В старое время аксиомой было то, что: «Повторенье – мать ученья». И люди, даже получившие высшее, весьма солидное образование, любили как бы толочься на одном месте. А может быть и не любили, но толклись для нас, желторотых юнцов, чтобы через эти повторения, через наше серчанье на них, через неприятные наши ощущения от них, все же как-то вдолбить нам то, что нужно. И вот отец заводит давно известное мне повествование, даже иной раз в совершенно установившихся выражениях, видит мою досаду и нетерпение, как бы даже внутренне забавляется ими, и все-таки продолжает. И, уже все досказавши, добавляет в конце не то в шутку, не то всерьез: «Я уже кажется рассказывал тебе об этом десятки раз». А я про себя думаю, бывало, отрочески грубо: «Ну и не рассказывал бы, раз помнишь, что это уже в десятый раз!» Но рассказывать было нужно. Отец любил повторять латинские стихи, которые я позабыл, очень благозвучные. По-русски это изречение означает: «Капля долбит камень – не силой, но частым паденьем». Так и долбили... |
| Я хочу сказать, что Москва – всегда Москва: городского шума никуда не денешь даже на Пасху. А кроме того – она весьма широка и велика. И я уверен: как ни величественен там бывал звон, но всех церквей одновременно невозможно было услышать, а сливалось местами все в нестройный гул. А у нас все как-то было под рукой, и большинство колоколов были подобраны в правильные аккорды, так что симфония получалась неописуемая. На пасхальной неделе все дни полагалось звонить на колокольне, начиная с конца Литургии (богослужебные звоны конечно само собою) и кончая за полчаса до пасхальной Вечерни (в половине четвертого). Колокольни были открыты для всех, кто пожелает звонить, и наполнены были народом настолько, насколько позволяло это устройство колокольни. У нас в Троице колокольня была (она и теперь есть, только без колоколов) очень широкая, восьмипролетная, подобная по архитектуре соборному куполу с восемью окнами, но здесь, конечно, рам и стекол не было, а в пролетах висели разной величины колокола. Так что на полу колокольни, не считая места, занятого большим и вторым колоколами, оставалось немалое пространство для народа, который и толпился здесь на Пасху, ожидая очереди позвонить. Разумеется, многие звонить не умели, но это никого не смущало и не сердило, так как на Пасху даже беспорядочный звон как-то умилял, а не сердил. Многие, очень многие считали своим долгом позвонить на Пасху на колокольне. Немало людей считало, что звон этот помогает от разных болезней, особенно от головной боли. Я рассказывал уже, как однажды негодные люди из соборного прихода разбили гвоздем большой колокол Георгиевской церкви. Это оттого, что края колокола при звоне так вибрируют, что теряют свои ясные, сияющие металлом очертания. Гвоздь, сильно прижатый почти в одной точке, останавливает здесь вибрацию. Эта остановка по сужающейся толщине колокольного бока передается моментально вверх, и колокол дает трещину от края до ушков. Я пробовал прикладывать свою маленькую руку к звучащему краю. Колокол нежно, но решительно отбрасывает руку далеко в сторону. |
| Отец Сергий, слушая целый год фельдшерские курсы на Соловках, освоил их и мог эти знания применять Вот еще случай, произошедший во время заключения священноисповедника Сергия. Правда, это было на материке, а не на Соловках, – наверное, в лагпункте Беломорско-Балтийского канала. Эта история свидетельствует о том, что к священноисповеднику Сергию можно обращаться с молитвами во время болезни. Видя немощного, истощенного, больного старика (кстати, у отца Сергия в заключении случился инфаркт, но он не умер, а все-таки с трудом восстановился), его оставили лекпомом – помощником лекаря. Это сделали для того, чтобы уберечь старого человека от тяжелой работы, чтобы он еще пожил. Он, слушая целый год фельдшерские курсы на Соловках, освоил их и мог эти знания применять. Отец Сергий хорошо справлялся со своей обязанностью. Однажды в лагпункт пришла жена начальника этого лагеря и говорит врачу: – У меня что-то глаза стали плохо видеть. Посмотрите, пожалуйста. Что вы можете предложить? Врач посадил женщину в кресло, посмотрел ей глаза и сказал помощнику лекаря: – Сергей Анатольевич, возьмите такой-то пузырек и несколько капель влейте в правый глаз, несколько – в левый. Священномученик Николай Правдолюбов – Хорошо, – сказал отец Сергий. Подошел к полочке, посмотрел. То ли уже смеркалось и было плохо видно, то ли что-то еще, но он перепутал лекарства. Взял лекарство с другим названием, в полной уверенности, что он не ошибся. И этой женщине, жене начальника, закапал три капли в один глаз, потом три капли в другой глаз. Она как закричит, буквально заверещала: – А-а-а-а! Это вы специально меня хотели ослепить! Я скажу своему мужу, он вас накажет! Что вы мне накапали?! Такой боли не должно быть! Она сильно рассердилась, гневно кричала и ушла, хлопнув дверью. Отец Сергий молился, половину ночи не спал и говорил: «Все, наверное, конец пришел. Меня арестуют и расстреляют за вредительство на работе. И кому? Жене начальника лагеря». Вот так, в скорби, он в молитве провел всю ночь, прощаясь с жизнью. Утром приходит солдат, приносит буханку хлеба и немного какой-то еды к этой буханке и передает: |
| Продолжая начатое в первой части данного информационо-аналитического обзора повествование, стоит вспомнить предысторию описываемых событий. В начале 2021 года часть казаков, на тот момент являвшихся сотрудниками АО «Апшеронск – Лагонаки», заподозрили Романа Зинченко, тогда еще атамана, одновременно находящегося в должности генерального директора АО «Апшеронск – Лагонаки», в хищениях на предприятии и прямо заявили ему об этом. Одновременно были поданы заявления в соответствующие «органы». Итогом стало упорное молчание правоохранителей и создание для правдолюбов невозможных для дальнейшей трудовой деятельности условий. В результате все три активиста были уволены по тем или иным основаниям. Ивану Петренко через суд удалось восстановиться на работе, после чего им были зафиксированы новые факты нарушений на предприятии. С ними он обратился повторно в прокуратуру и местный районный Следственный комитет, после чего написал заявление на увольнение. В дальнейшем началась борьба за сохранение хадыженского казачества. Как родовой казак, Иван Романович не мог смотреть на развал общины, который инициировал Зинченко Р.В. Большинство казаков Хадыженского хуторского казачьего общества, а это порядка 50 человек, были с такой позицией солидарны и выказали ей полную поддержку. Однако Зинченко Р.В. все просьбы казаков о необходимости скорейшего проведения Сбора старательно игнорировал, в казачестве не появлялся. После публикаций в средствах массовой информации о данной ситуации в нее вмешалась еще одна фигура, вставшая позже явно по ту сторону Добра – атаман Майкопского казачьего отдела Александр Анатольевич Данилов. Сначала стоящим за правое дело казакам показалось, что пришел он помочь разрешить эту историю с сугубо благими намерениями. Но с первого же Сбора стало понятно, что он просто пытается выгородить своего проворовавшегося товарища, господина Зинченко. А после на одном из Сборов открыто обозначил свои цели – забрать у хадыженских казаков акции АО «Апшеронск-Лагонаки». Аудиозапись этого признания находится в архивах общины. На тот момент это было единственное имущество, приносящее доход обществу, так как торговый казачий ряд был утрачен ранее в связи с незаконными действиями Зинченко. По данному факту до сих пор идут судебные разбирательства в Краснодарском краевом арбитражном суде. Номер дела А32-26146/2023, можно проверить самостоятельно. |
| Память священноисповедника Сергия можно совершать в день его кончины – 5/18 декабря, в день Собора Рязанских святых – 10/23 июня, а также вместе с Собором новомучеников и исповедников Российских – 25 января/7 февраля, если этот день совпадает с воскресным днем, а если не совпадает, то в ближайшее воскресенье после 25 января/7 февраля. Завещание соловецкого узника и исповедника Жизненные удары, о которых говорится в завещании протоиерея Сергия Правдолюбова , были испытаны им в полной мере. Началось со страшного 1918 года, когда отец Сергий вместе с другими священниками, согнанными в лес, копал ров, будучи уверенным, что копает себе могилу. Тогда смерть прошла мимо, но ударила по самому дорогому и любимому – умер маленький сынок, младенец Владимир. Смерть еще двух сыновей отец Сергий пережил во время войны. Виктор и Сергей были убиты на фронте. Отец Сергий видел их во сне радостными, сияющими, в белых одеждах. Вот почему он так уверенно говорит о встрече с ними именно в Царстве Небесном. Если вернуться в его жизнь на десять лет назад, можно увидеть, как эти жизненные удары настигали его один за другим и были приняты им как воля Божия, всеблагая и всесовершенная. В 1930 году – тюремное заключение в Касимове, в 1935 году – снова арест, вместе с братом Николаем и сыном Анатолием. Тяжелейшие пять лет Соловецкого лагеря особого назначения и лесоповала на материке. Постоянная тревога о судьбе родных и близких. Тяжелее всего переживалась невозможность служить у престола Божия. А когда жизнь стала потихоньку налаживаться и появилась возможность служить – неожиданный вызов в военкомат и отправка на трудовой фронт, в каменоломни поселка Малеево (в десяти километрах от Касимова). После всех этих испытаний, зная, что больное сердце скоро сведет его в могилу, не имея общения с родными, отец Сергий решает написать что-то очень важное детям и внукам, своеобразное завещание – духовное завещание. Это древнейший жанр, образцы которого рассыпаны в житиях святых, в византийской и русской литературе. И само слово каменоломни, и вид Малеевских каменоломен, и пережитые испытания, вероятно, не раз обращали мысленный взор отца Сергия к временам раннего христианства, к опыту стояния за веру древних подвижников. Невольно возвышается стиль, уплотняются слова, чеканятся фразы, страдания и скорбь пережитого придают словам необычайную силу, исповедническую энергию. Здесь нет никакого желания сказать что-то новое, оригинальное, никакой оглядки на постороннего читателя. Пишется только своим, настойчиво, тревожно, со строгой любовью и решительным требованием. С фанатизмом в лучшем смысле этого слова, ибо фанатос и есть смерть, – а слово смертника всегда имеет особую силу. |
| Относительно личности блаженной Матрёши пока не удается сделать окончательного заключения, так как в многочисленных рассказах духовных детей епископа Стефана, слышавших эту историю от него самого, присутствует некоторое расхождение в описании обстоятельств жизни Матрёши. В семье Правдолюбовых хранится предание, что помощь он получил от блаженной Матроны Анемнясевской. Оно основано на воспоминаниях Александры Анатольевны Правдолюбовой, в 1920-х годах знавшей владыку и работавшей вместе с ним в одном из медицинских учреждений. В любом случае, совершенно очевидно, что это была святая старица, которая за сотни километров услышав молитвенный призыв, реально помогла Сергею Алексеевичу Никитину избегнуть увеличения срока. Врач – тайный священнослужитель После освобождения из лагеря Сергей Алексеевич, не имея права проживать ближе, чем за сто километров от Москвы, устроился жить и работать врачом в городе Карабанове, недалеко от Александрова. А затем, довольно скоро, переехал в Струнино, тоже Александровского района Владимирской области. К этому периоду жизни будущего владыки относится его тесное общение с епископом Афанасием (Сахаровым). Здесь необходимо сказать о проблеме, которая также пока не находит разрешения – это датировка священнической хиротонии Сергея Алексеевича Никитина. По обстоятельствам советского времени, такие темы между собой не обсуждали, поэтому духовные чада владыки Стефана называют различные даты его тайного рукоположения. Самый ранний срок – это 1925-1927-е годы. Наиболее поздний – 1934 или 1935-й год. Достоверно известно то, что будущий владыка Стефан был тайно рукоположен епископом Афанасием (Сахаровым). И в этот, Карабановско-Струнинский, период, уже, без сомнения, был тайным священником. Владыка Василий (Златолинский), свидетельствует, что уже в лагере Сергей Алексеевич Никитин тайно служил, и хранит священные сосуды, на которых совершались эти литургии в заключении, а затем в Струнине и Карабанове. На тайных службах в Струнине приходилось бывать Ирине Сергеевне Мечёвой и матушке отца Глеба Каледы, Лидии Владимировне. Служил Сергей Алексеевич, отец Сергий, обычно по ночам, поскольку днём был занят на работе в больнице. Лидия Владимировна отмечает некоторую нервозность, сопровождавшую службы. Дело в том, что отец Сергий был единственным врачом на этом краю города, причём не только невропатологом, но и терапевтом. Поэтому обращавшиеся к нему за медицинской помощью соседи могли приходить и среди ночи. |
| Когда я был на фронте и стоял в Кириллове, то приютила меня и напоила чаем одна благолепная старица, оказавшаяся тоже игуменией. По прозорливости ли, по житейской ли опытности, только она быстро распознала во мне хоть и грешного, но елико возможно усердного взыскателя Небесного Града, человека, с которым можно говорить о вещах, не всякому поведываемых. Она мне много рассказывала о том, как и теперь на берегу Белого озера указывают большой камень, у которого любили, сошедшись, беседовать великие старцы Кирилл и Нил. Поведал я ей скорбь о том, что в армии невозможно причаститься Святых Христовых Таин. Она говорит: «У Бога все возможно. Приходи, – говорит, – ко мне утром в день Благовещения и может быть причастишься». И вот, о, велие чудо! – прихожу к ней, а в Переднем углу стоит иеромонах, у него все готово к моему причащению. Так это было трогательно, что и сказать нельзя. Интересно то, что сподобили они меня Божественной Пищи даже и не своими местными средствами, а как бы моими собственными. Оказывается, в нашем батальоне служил этот старичок иеромонах полковым шорником. Он прекрасно делал и чинил конскую сбрую. И не только ее, но и шил командирам изящнейшие кожаные полевые сумки, оторачивая их разноцветной кожей. Таких нарядных сумок ни в одной из соседних воинских частей не было, и естественно, что командиры любили этого шорника и предоставляли ему полную свободу от разных стеснительных требований воинской дисциплины. Ни на каких разводах он не участвовал. Вещи его шли в обозе. День он работал, а ночь проводил, по рассказам его товарищей по хозвзводу, на Русской печке. Разложит, говорят, там все по печке огромные книги, затеплит свечи и всю ночь молится, ползая на животе от одной книжищи к другой! Замечательно то, что все это произошло, как по писанному, – «по предуставленному совету». Вот я поговорил с игуменией, вот примерно на третий день она меня причащает, и пьем потом с ним у игумении чай. А на другой день стоят два состава на станции – погрузили его в один состав, меня в другой – и умчали в разные стороны! |
|
|
