| Тогда Пилат взял Иисуса и велел бить Его. И воины, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову, и одели Его в багряницу, и говорили: радуйся, Царь Иудейский! И били Его по ланитам (Ин 19:1–3). Одели в багряницу (то есть в одежду красного цвета) — это тоже насмешка, потому что по тогдашним традициям такую одежду могли носить лишь цари. То есть для воинов это стало своего рода «ролевой игрой». Между прочим, Пилат не приказывал воинам издеваться и насмехаться над Христом, он велел только бить Его. Насмешки — это уже личная инициатива, это уже сверх приказа. А кто же называл Христа Богом? Это Его ученики, которые после воскресения и вознесения стали апостолами (то есть проповедниками Благой Вести). Прежде всего это апостол Петр: его Второе послание начинается именно с этих слов: Симон Петр, раб и Апостол Иисуса Христа, принявшим с нами равно драгоценную веру по правде Бога нашего и Спасителя Иисуса Христа» (2 Пет 1:1) Это и апостол Фома, убедившийся, что Христос действительно воскрес телесно: Фома сказал Ему в ответ: Господь мой и Бог мой! (Ин 20:28). Читаем дальше: Кто был убит — и чье орудье пытки Согрето теплотой моей груди… Убит — то есть казнен, распят на кресте. Распятие было одним из самых мучительных видов казни, осужденный умирал медленно (иногда в течение нескольких дней). Поэтому крест был не только орудием казни, но и орудием пытки. Но парадоксальным образом этот древний символ мучительной (и позорной!) смерти в христианстве стал символом победы над смертью, символом нашего спасения. Поэтому теплотой груди согрет нательный крест. Кстати, сравним со стихотворением 1921 года «Страх, во тьме перебирая вещи» из сборника «Anno Domini»: Прижимаю к сердцу крестик гладкий: Боже, мир душе моей верни! Неизбежность смерти и намек на бессмертие Итак, первые четыре строки ахматовского стихотворения — это сконцентрированный евангельский рассказ о Христе и о том, что сделали с Ним люди. Но стихотворение продолжается. Вкусили смерть свидетели Христовы, И сплетницы-старухи, и солдаты, |
| — Буде врать, сука! — закричал Овсей. — Вас жалею. Мало вас Голицын таскал по степям… Подсобляйте ему, подсобляйте, он вас в третий поход поведет… Будете вы по дворам куски просить… (Стрельцы молчали еще угрюмее.) Царь Петр не маленький… Прошло время, когда он вас пужался… Как бы вы его теперь не напужались… Ох, стрельцы, — уймите это воровство… — Иэх! — вскрикнул кто-то так дико, что стрельцы вздрогнули. Волков захрапел, поднял руки, завалился. Сзади на его коня с бегу прыжком вскочил Никита Гладкий, схватил за шею, вместе с Волковым повалился на землю. Перевернувшись, сел на него, ударил в зубы, сбил шапку, сорвал саблю. Вскочил, загоготал, потрясая саблей, — широколобый, рябой, большеротый. — Видели, — вот его сабля… Я и царя Петра так же оборву… Бери его, тащи в Кремль к Федору Левонтьевичу… Стрельцы подняли Волкова, повели с холма вдоль китайгородской стены, мимо усеянных вороньими гнездами ветел, что раскидывались, корявые и древние, по берегу заплесневелой Неглинной, мимо виселиц и колес на шестах. Сзади шел Гладкий, от него несло перегаром. В Кремль вошли через Кутафью башню. За воротами горели костры. Несколько сот стрельцов сидели вдоль дворцовой стены, валялись на траве, бродили повсюду. Волкова протащили по темному переходу и втолкнули в низенькую палату, освещенную лампадами. Гладкий ушел во дворец. У двери стал морщинистый, смирный караульный. Облокотясь на секиру, сказал тихо: — Ты не серчай, смотри, — нам ведь самим податься некуда… Прикажут, — бьешь… Голодно, боярин… Четырнадцать душ, семья-то… Раньше приторговывали, а теперь, — что пожалуют, на то и живем… А мы разве воруем против царя Петра… Да владей нами, кто хошь, — вот нынче-то как… Вошла Софья, — по-девичьему — простоволосая, в черном бархатном летнике с собольим мехом. Хмуро села к столу. За ней — красавец Шакловитый, белозубо улыбаясь. На нем был крапивного цвета стрелецкий кафтан. Сел рядом с Софьей. Никита Гладкий, придурковато, — слуга верный, — отошел к притолоке. Шакловитый вертел в пальцах письмо Петра, вынутое у Волкова из кармана. |
| Казаки узнали, что в армии находится Царь. Через посредство коменданта Измаила генерал-майора С.А. Тучкова-первого кошевой атаман Осип Михайлович Гладкий, пользовавшийся правами двухбунчужного паши, бил челом Государю. Весь кош перебрался на левый берег Дуная, предоставив войскам сотни легких судов для переправы. 19 мая Государь пожаловал Гладкому золотую медаль со своим изображением, сказав: «Бог вас простит, отчизна прощает, и я прощаю». То же Царь объявил всему кошу, добавив: «Я знаю, что вы за люди». Местом переправы была выбрана деревня Сатуново, между крепостями Измаилом и Рени. Вблизи был турецкий опорный пункт Исакчи. Казаки переправились 25 мая. 27-го, по диспозиции Государя, началась общая переправа. Запорожцы, явившись с 40 лодками, очень помогли. Император, не дождавшись наводки моста, переправился на берег в лодке Гладкого. «В виду еще не сдавшейся и защищаемой сильным гарнизоном крепости Государь сел в шлюпку запорожского атамана, – писал Бенкендорф. – Гладкий сам стоял у руля, а двенадцать его казаков гребли. Этим людям, еще недавно нашим смертельным врагам и едва за три недели перед этим оставившим неприятельский стан, стоило только ударить несколько лишних раз веслами, чтобы сдать туркам под стенами Исакчи Русского Самодержца, вверившегося им в сопровождении всего только двух генералов». Гладкий награжден был чином полковника и орденом Георгия 4-й степени. Крепость сдалась 30 мая. 2 июня у г. Бабадага к Государю явилась депутация некрасовцев, бежавших в 1708 г. в Турцию с Дона во время бунта Булавина 35 . Сохранили они веру и русский быт. Встретили Царя с хлебом-солью и пали ниц. Император велел им встать и сказал: «Не стану обманывать вас ложными надеждами: я не хочу удерживать за собою этот край, в котором вы живете и который занят теперь нашими войсками, он будет возвращен туркам, следовательно, поступайте так, как велят вам ваша совесть и ваши выгоды. Тех из вас, которые хотят возвратиться в Россию, мы примем, и прошедшее будет забыто, тех же, которые останутся здесь, мы не тронем, лишь бы не обижали наших людей. За все, что вы принесете в наш лагерь, будет заплачено чистыми деньгами». Жалоб на них впоследствии не было. Наделенные издавна турками угодьями и рыбными ловлями, некрасовцы предпочли остаться в Турции, где пребывают до сих пор. |
| — Ступай на здоровье. В ворота не ходи, а беги стеной, да и перелезь где-нибудь… Костры на Лубянской площади погасли (один еще тлел у избы), — никто не хотел таскать дров, сколько ни шумел Овсей. В темноте многие стрельцы ушли по дворам. Иные спали. Человек пять, отойдя к забору, в тень навесистых лип, разговаривали тихо… — Гладкий говорил: на Рязанском подворье у Бориса Голицына спрятано шестьдесят чепей гремячих серебряных… Разделим, говорит, их, продуваним… — Гладкому дорваться грабить, только он мало кого сманит на это. — Веры нет: им грабить, а нам отвечать. — Стольник правильно говорил: как бы мы скоро царя Петра не испужались… — Недолго и испужаться… — А эта, церевна-то наша, — одних дарит деньгами, а другие торчи день и ночь в караулах, дома все хозяйство разорено… — А я бы, ей-ей, ушел без оглядки в потешные войска… — А ведь он, ребята, одолеет… — Очень просто… — Зря мы здесь ждем… Дождемся петли на шею… Замолчали, обернулись. Со стороны Кремля кто-то подскакивал во весь мах. «Опять Гладкий… Что его, дьявола, носит…» Пьяно загнав коня в костер, Гладкий соскочил, закричал: — Для чего стрельцы не в сборе? Для чего не посланы на заставы? В Кремле все готовы, а у вас и костры не горят! Спят! Дьяволы! Где Овсей? Послать в слободы! Как ударим на Спасской башне, — всем стать под ружье… Ругаясь, раскорячивая ноги. Гладкий убежал в избу. Тогда стоявшие под липами сказали Друг другу: — Набат… — Нынче ночью… — Не соберут… — Нет… — А что, братцы, если… а? (Ближе сдвинулись головами, и чуть слышно): — А там поблагодарят… — Само собой… — И награда и все такое… — Ребята, а тут дело гиблое… — Знаем… Ребята, кто пойдет? Двоих бы надо… — Ну, кто? — Дмитрий Мелнов, пойдешь? — Пойду. — Яков Ладыгин, пойдешь? — Ято? Ладно, пойду… — Добивайтесь — до самого… В ноги, и — так и так… Замышлено-де смертное убийство на тебя, великого государя… Мы-де, как твои слуги верные, как мы хрест целовали… — Не учи, сами знаем… — Скажем… — Идите, ребята… 15 Воевать с двумя батальонами — Преображенским и Семеновским — и думать не приходилось. Тридцать тысяч стрельцов, жильцы, иноземная пехота, солдатский полк генерала Гордона прихлопнули бы потешных, как муху. Борис Голицын настаивал: спокойно ждать в Преображенском до весны. Скоро — осенняя распутица, морозы, — стрельцов поленом не сгонишь с печи воевать. А весною будет видно… Хуже не станет, думать надо, станет хуже для Софьи и Василия Васильевича: за зиму бояре окончательно перессорятся, начнут перелетать в Преображенское: жалованья стрельцам выдано не будет, — казна пуста. Народ голодает, посады, ремесленники разорены, купечество стонет. Но, буде Софья все же поднимет войска по набату, нужно уходить с потешными в Троице-Сергиево под защиту неприступных стен, — место испытанное, можно отсиживаться хоть год, хоть более. |
| — Ступай на здоровье. В ворота не ходи, а беги стеной, да и перелезь где-нибудь… Костры на Лубянской площади погасли (один еще тлел у избы), — никто не хотел таскать дров, сколько ни шумел Овсей. В темноте многие стрельцы ушли по дворам. Иные спали. Человек пять, отойдя к забору, в тень навесистых лип, разговаривали тихо… — Гладкий говорил: на Рязанском подворье у Бориса Голицына спрятано шестьдесят чепей гремячих серебряных… Разделим, говорит, их, продуваним… — Гладкому дорваться грабить, только он мало кого сманит на это. — Веры нет: им грабить, а нам отвечать. — Стольник правильно говорил: как бы мы скоро царя Петра не испужались… — Недолго и испужаться… — А эта, церевна-то наша, — одних дарит деньгами, а другие торчи день и ночь в караулах, дома все хозяйство разорено… — А я бы, ей-ей, ушел без оглядки в потешные войска… — А ведь он, ребята, одолеет… — Очень просто… — Зря мы здесь ждем… Дождемся петли на шею… Замолчали, обернулись. Со стороны Кремля кто-то подскакивал во весь мах. «Опять Гладкий… Что его, дьявола, носит…» Пьяно загнав коня в костер, Гладкий соскочил, закричал: — Для чего стрельцы не в сборе? Для чего не посланы на заставы? В Кремле все готовы, а у вас и костры не горят! Спят! Дьяволы! Где Овсей? Послать в слободы! Как ударим на Спасской башне, — всем стать под ружье… Ругаясь, раскорячивая ноги. Гладкий убежал в избу. Тогда стоявшие под липами сказали Друг другу: — Набат… — Нынче ночью… — Не соберут… — Нет… — А что, братцы, если… а? (Ближе сдвинулись головами, и чуть слышно): — А там поблагодарят… — Само собой… — И награда и все такое… — Ребята, а тут дело гиблое… — Знаем… Ребята, кто пойдет? Двоих бы надо… — Ну, кто? — Дмитрий Мелнов, пойдешь? — Пойду. — Яков Ладыгин, пойдешь? — Я-то? Ладно, пойду… — Добивайтесь — до самого… В ноги, и — так и так… Замышлено-де смертное убийство на тебя, великого государя… Мы-де, как твои слуги верные, как мы хрест целовали… — Не учи, сами знаем… — Скажем… — Идите, ребята… 15 Воевать с двумя батальонами — Преображенским и Семеновским — и думать не приходилось. Тридцать тысяч стрельцов, жильцы, иноземная пехота, солдатский полк генерала Гордона прихлопнули бы потешных, как муху. Борис Голицын настаивал: спокойно ждать в Преображенском до весны. Скоро — осенняя распутица, морозы, — стрельцов поленом не сгонишь с печи воевать. А весною будет видно… Хуже не станет, думать надо, станет хуже для Софьи и Василия Васильевича: за зиму бояре окончательно перессорятся, начнут перелетать в Преображенское: жалованья стрельцам выдано не будет, — казна пуста. Народ голодает, посады, ремесленники разорены, купечество стонет. Но, буде Софья все же поднимет войска по набату, нужно уходить с потешными в Троице-Сергиево под защиту неприступных стен, — место испытанное, можно отсиживаться хоть год, хоть более. |
| «Дивней дива, иже кто жену поимаеть злообразну прибытка деля». «Или ми речеши: женися у богата тестя чти великия ради; ту пий и яжь». В ответ на эти предположения Даниил описывает безобразную жену, приникшую к зеркалу, румянящуюся перед ним и злящуюся на свое безобразие. Он описывает ее нрав и свою семейную жизнь: «Ту лепше ми вол бур вести в дом свои, неже зла жена поняти: вол бо ни молвить, ни зла мыслить; а зла жена бьема бесится, а кротима высится (укрощаемая заносится. – Д. Л.), в богатстве гордость приемлет, а в убожестве иных осужает». Смех над своей женой – только предполагаемой или действительно существующей – был разновидностью наиболее распространенного в средние века смеха: смеха над самим собой, обычного для Древней Руси «валяния дурака», шутовства. Смех над женой пережил и самую Древнюю Русь, став одним из любимых приемов шутовства у балаганных дедов XVIII и XIX веков. Балаганные деды описывали и свою свадьбу, и свою семейную жизнь, и нравы своей жены, и ее наружность, создавая комический персонаж, который, впрочем, не выводили напоказ публике, а только рисовали ее воображению. Злая и злообразная жена – это свой мелкий и подручный домашний антимир, многим знакомый, а потому и очень действенный. Д.С. Лихачев 1 Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965. С. 15 (далее ссылки в тексте: Бахтин). 2 Никита Гладкий был приговорен вместе с Сильвестром Медведевым к смертной казни за хулы на патриарха. Так, он, идя мимо палат патриарха, грозил: «Как де я к патриарху войду в палату и закричу, – он де у меня от страху и места не найдет». В другом случае Гладкий бахвалился, что «доберется» «до пестрой ризы». Впоследствии Гладкий был помилован. Текст письма см.: Розыскные дела о Федоре Шакловитом и его сообщниках. Т. И. СПб., 1884. Стлб. 553–554. 4 Адрианова-Перетц В. П. Очерки по истории русской сатирической литературы XVII века. М.; Л., 1937. С. 113. 6 Я. С. Лурье пишет по этому поводу «Была ли эта церемония заимствована Геннадием от его западных учителей, или она явилась плодом его собственной мстительной изобретательности, во всяком случае, новгородский инквизитор сделал все от него зависящее, чтобы не уступить «шпанскому королю» (Казакова Н. А., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV – начала XVI века. М.; Л., 1955. С. 130). Я думаю, что в «церемонии» казни еретиков не было ни заимствования, ни личной изобретательности, а была в значительной мере традиция древнерусского изнаночного мира (ср. вполне русское, а не испанские «материалы» одежд: овчина, мочала, береста). |
| Да к патриарху послано, что было послано в Соборной Церкви на царском и патриаршем месте: 2 половинки и 5 аршин сукна щарлату червчатаго цена 112 рублей, три половинки сукна аглицкого темно-синяго цена 57 рублей, три отласа турецких цена 267 рублей с полтиною. После поставления и обеда у Филарета Никитича последним дано Феофану образ облажен серебром чеканом, кубок серебряный золоченый с кровлею в 5 гривенок 25 рублей, стопа серебряная в пол-три гривенники 13 рублей, бархат гладкий, черный 15 рублей, камка черная 10 рублей, камка багровая, чешуйчата 10 рублей, сорок соболей в 80 рублей, денег 150 рублей, всего на 300 рублей опричь образа. На отпуск Феофану дано было от государя: кубок серебряный золоченый с кровлею в 5 гривенок 25 рублей, портище бархату гладкаго, смирнаго – 10 рублей, 2 портища камки багровые да вишневые 20 рублей, сорок соболей в 70 рублей, денег 150 рублей, а всего 275 рублей. От Филарета Никитича Феофану на отпуске дано было: образ облажен серебром чеканен, кубок серебряный золоченый с кровлею в 4 гривенки 20 рублей, бархат черный, гладкий – 10 рублей, камка черная куфтерь – 10 рублей, сорок соболей в 50 рублей, денег 100 рублей, а всего 190 рублей. Да от государыни инокини Марфы, когда Феофан был у нея на приезде, ему было дано: образ Пречистыя Богородицы облажен серебром чеканен, в венце каменья яхонты и бирюзы, бархат гладкий – 15 рублей, камка багровая 10 рублей, два сорока соболей в 100 рублей, денег 100 рублей, а всего на 225 рублей. Всего патриарху дано от государя, патриарха и государыни на приезде и на отпуске 1800 рублей, опричь образов и ставленаго места, а и с тем, что дано ставленое место 2236 рублей с полтиною». Кроме царя, царицы и патриарха, Феофану давали на милостыню власти, бояре и монастыри. Когда, например, Феофан посетил Троицкую лавру, то особым царским указом предписывалось троицким властям поднести патриарху «образ Богородицы чеканен с пеленою из старых образов, образ Сергиево видение обложен серебром, кубок серебряный в 7 гривенок, братина серебряная в 10 рублей, атлас смирный, камка адамашка синея или багровая, объярь, если есть, сорок соболей в 40 рублей, денег 50 рублей, два полотенца троицких, 5 братин троицких с венцы хороших, ставики троицкие, ковш троицкий, судки столовые деревянные подписаны, стопа блюд больших, подписаных, братина великая с покрышкою подписаная, кувшинец писаной немал». |
| Не восхищайся здоровьем плоти «Наша плоть унывает и понуряет голову, когда подвергается немощам, а когда здорова и вкушает удовольствия плотские, тогда восхищается, скачет и выходит из себя. Не надо обращать внимания на обманчивые чувства плоти и вообще должно пренебрегать всякою плотскою игрою, плотским восторгом, нужно благодушно терпеть скорби и болезни плотские, духом мужаться и возлагать упование на Бога». Цветущее лицо «Не радуйся, когда лице твое цветет от приятных яств и пития, – потому что тогда внутреннее лице души твоей безобразно и мертвенно, и на этот раз к тебе идут слова Спасителя-Христа: «яко подобитеся гробом повапленным, иже внеуду убо являются красны, внутруду же полни суть костей мертвых» ( Мф.23:27 ), то есть лицемерия и беззакония». Тесный путь лучше удовольствий плоти «Лучше идти тесным путем, терпеть уныние и искать частой помощи и избавления у Господа Иисуса Христа, веселящего трудящихся Его ради над спасением своим, нежели сойти на пространный и гладкий путь мира и там удовольствиями плоти купить свободу от духа уныния. Враг духом уныния многих согнал с тесного и спасительного пути на широкий и гладкий, но гибельный путь». Просьба об искушениях «Слава Тебе, Господи, Отче наш , премудрый Испытателю любви моея к Тебе и к ближнему моему. Не оставляй меня без искушений, аще премудрости и правде Твоей угодно и благопотребно будет, – ни единого дня живота моего; да насадится, да утвердится, да очистится и возвысится любовь моя к Тебе и к ближнему моему, и да не явлюся на суде Твоем тощ пред Лицем Твоим». Жажди искушения «Ты, исполненный всякой неправды, жажди терпеть от людей всякую неправду, да явятся на тебе в здешней жизни суды правды Божией (см.: Рим.2:3 ). «В нюже меру» меришь ты Господу своему и ближнему твоему да возмерится и тебе ( Мф.7:2 ). Имей всегда в виду пример величайшего Праведника Иисуса Христа Сына Божия, Который при праведности Своей потерпел всякую неправду над Ним людей, вознесен на крест и умерщвлен позорнейшею смертию». Радуйся скорбям |
| — Государыня прочла письмецо, дело пустое. Что же так спешно погнали тебя в ночную пору? — Разведчик, — сквозь зубы проговорила Софья. — Мы рады поговорить с тобой, царев стольник… Здоров ли царь Петр? Здорова ли царица? Долго ли думают на нас серчать? (Волков молчал.) Ты отвечай, а то заставим… — Заставим, — тихо повторила Софья, тяжело, по-мужичьи, глядя на него. — Довольно ли припасов в потешных войсках? Не терпят ли какой нужды? Государыня все хочет знать, — спрашивал Шакловитый. — А зачем караулы на дорогах ставите, — забавы ради али кого боитесь? Скоро в Москву от вас и проезда не будет… Обозы с хлебом отбиваете, — разве это порядки… Волков, как приказано, молчал, — опустив голову. Страшно было молчать. Но чем нетерпеливее спрашивал Шакловитый, чем грознее хмурилась Софья, тем упрямее сжимались у него губы. И сам был не рад такому своему озорству. Много накопилось силы, покуда валялся на боку в Преображенском. И сердце ярилось: пытай, на — пытай, ничего не скажу… Кинься сейчас Шакловитый с ножом, — ремни резать из спины, — нагло бы, весело взглянул ему в глаза. И Волков поднял голову, стал глядеть нагло и весело. Софья побледнела, ноздри у нее раздулись. Шакловитый бешено топнул, вскочил: — На дыбе отвечать хочешь? — Нечего мне вам отвечать, — проговорил Волков (сам даже ужаснулся), ногу выставил, плечом повел. — Сами и поезжайте в Преображенское, стрельцов провожатых у вас, чай, хватит… Со всего плеча Шакловитый ударил его в душу. Волков подавился, попятился и видел, как от стола поднималась Софья, дрожа налитым гневом, толстым лицом. — Отрубить голову, — сказала она хриповато. Никита Гладкий и караульный поволокли Волкова во двор. «Палачи!» — закричал Никита. Волков повис на руках. Его отпустили, упал ничком. Кое-кто из стрельцов подошел, стали спрашивать, кто таков и за что рубить голову? Посмеиваясь, стали вызывать, — перекличкой через всю темную площадь, — охотника-палача. Гладкий сам потащил было саблю из ножен. Ему сказали: «Стыдновато, Никита Иваныч, саблю таким делом кровавить». Заругавшись, убежал во дворец. Тогда старик караульный нагнулся, потрогал за плечо окостеневшего Волкова. |
| Здесь описывается прием царем Михаилом Федоровичем литовских посланников Януша Оборского и Яна Куновского, – 3 июля 1636 (7144) года. «А государь царь и великий князь Михаило Федорович всея России самодержец в то время был в Середней, в Золотой, в Подписной палате, сидел в своем царском в смирном платье в диадеме меньшой, скипетром, шапка с пелепелы, потому что он государь был в жалобе, для того что не стало его государской дщери царевны и великой княжны Софьи Михайловны; а платно было на государе: бархат вишнев двоеморхой, петелки золотые, кружево низаное по черному бархату, кафтан атласный вишневый гладкий, кружево серебреное с бахромой черной, яблоко и стоянец были прежние. А место царское было одноверхое, обито бархатом вишневым, подушка бархат гладкий смирной. Полавошники были бархатные смирные от царского места по обе стороны по тем местам, где не сидели; а где сидели, тут сукна смирные. А на окнах бархаты смирные ж. На рундуках в палате и на середке ковры были смирные, а в сенях на лавках сукна смирные ж. А при государе в палате сидели бояре и окольничие, и думные люди в охабнях в объяринных, и в зуфъряных в темно-вишневых, и в темно-багровых, и в темно-гвоздичных, нашивки чёрные, кафтаны и ферязи потому ж смирные, шапки черные бархатные с душками, нашивки, петли черные, сапоги темно-зеленые и темно-лазоревые. А стольники и стряпчие, и дворяне потому ж были в смирном платье в охабнях и в однорядках в темно-вишневых, и в темно-багровых, и в темно-гвоздичных, нашивки черные; шапки бархатные черные с душками и суконные черные с пухом, петли черные, сапоги темно-лазоревые и темно-зеленые. А рынды при государе были в смирном же платье атлас вишневый, распушка соболья, шапки черные, нагольные лисьи сапоги лазоревые. А были в рындах стольники: с правую сторону князь Григорий князь же Семенов сын Куракин, да Григорий Алексеев сын Зюзин. С левой стороны Петр Григорьев сын Очин, – Плещеев да Никита Алексеев сын Зюзин. А на окольничем месте сидел окольничий князь Федор Федорович Волконский. А в сенях сидели дворяне и дьяки, и гости в смирном платье. А по крыльцу до Благовещения стояли дворяне выборные из городов и дети боярские, и подьячие в смирном же платье. А стрельцы стояли от Благовещения и от лестницы середние до Фроловских ворот и по Ильинскому крестцу, и до Посольского двора по обе стороны с пищалями» (Этот Польский статейный список ныне за 54, лл. 341–343 об.). Описание этого же «смирного» платья см. в Дворцовых Разрядах, т. II, стр. 512. |
|
|
