| Старый опытный генерал цеплялся за каждый железнодорожный перегон – чтоб не уйти далеко, чтобы ближе к Царскому Селу и Петрограду собирать силы. Но ведь именно тогда Его Императорское Величество изволили сменить распоряжения, не действовать до собственного приезда, – и покорясь августейшей воле, генерал Иванов был понуждён к выжиданию. Укрепясь в Вырице, предполагал держать этот рубеж или даже двигаться в направлении Гатчины. Но сутки не было никаких более указаний, все идущие войска были остановлены без ведома генерала. А затем 3-го числа пришло распоряжение Ставки, но почему-то через Родзянку, – уходить в Могилёв. Не верил, ещё запрашивал Ставку. Глаза генерала, переполненные преданностью, выражали этот мучительный поиск решения. Бедный, честный старик, сколько же он натерпелся и какие усилия предпринимал, не по возрасту. А на обратном пути передали, что на станции Оредеж его ждёт шумный бенефис от солдат и рабочих, будут требовать, чтобы батальон присоединился к революции. Приготовился дать серьёзный бой. Но на перроне стояла кучка рабочих лишь человек во сто – и не предприняли действий. И так он ехал к вечеру 3-го, ещё ничего не зная об отречении. И только в ночь на 4-е, на станции Дно – сказал ему комендант, и то через пассажирские слухи. Генерал зарыдал. Эти слухи пришлись ему тяжче собственной смерти. Неужели ничего нельзя было спасти? Зачем же Ставка, зачем же великий князь Михаил Александрович поддались злодеям из Государственной Думы? Николай успокаивал его теперь, волнуясь и гордясь его преданностью. Батальону – генерал и не объявил тогда, ещё надеялся! Но в Орше получил витебскую газету уже с обоими отречениями. Он и сегодня был этим болен. Воротясь в Могилёв, он простился со своим батальоном, пожелал ему хорошей службы при новом правительстве – но сам куда теперь?… Что ж ему делать здесь, при Ставке, когда его Государя больше нет, и старый генерал-адъютант осиротел?… (И на могилёвском вокзале – беспорядки, переселился из вагона в городскую гостиницу. И тут его какая-то толпа требовала.) Очевидно, поедет в Киев, где его помнят, где его ценят по прежней службе. |
| – Больше ничего не имею, – отрезал Эверт. – Имею честь кланяться, – невидимо улыбался Клембовский. И остался Эверт – с непроглоченной тушей вопроса, – большею тушей, чем был сам. И – на самое короткое время. А – повернуть сейчас несколько дивизий и идти из Минска на Могилёв?… Тут совсем недалеко, завтра можно взять Могилёв. Но – дальше? Но бунт – в Москве. Но если бы в Могилёве был Государь и сказал бы одобрение, – а как же всё одному? Против – всех? Спрашивать трёх командующих? Горбатовский, Смирнов, Леш?… Разве что время оттянуть, а что они скажут? А ответ – немедленно! И ведь как: для сохранения армии. Для победы над немцами. Для спасения России! для спасения династии! Однако, Государь колеблется? Кто это может проверить, вырвать из стеклоглазого Рузского? Но и: царская семья – в руках мятежников! Никогда ещё Эверт не бывал обязан такое трудное – решить так быстро. Такое высокое, обширное и в общем не военное – простой армейской головой. Нет! Позвал Квецинского: – Запросите Ставку, пусть сообщат, как ответили Рузский и Брусилов. Совсем ничего не ответить? Но запрос был – как бы от Государя? (Этого не проверить). А на запрос Государя как сметь не ответить? Но – и что ж он напишет? Не о своём же смятении. Не о своей же беспомощности. Да, спасение России от порабощения Германией – это на первом месте, так. И спасение династии – да, это понятно. Эверт и принимает все меры, чтоб оберечь армию от всяких сведений о положении в столицах. Но там-то что творится! А на Балтийском море! Это ужас! И это – анархическая банда, не регулярный порядочный противник, против него нет боевого опыта. Эверт не имеет такого опыта. А если – начнёт заражаться и армия?… Да как можно самостоятельно решиться на военные действия?… Надо поступать как все. Как остальные. А в дверях вот он и Квецинский: – Отвечают: и Рузский, и Брусилов – оба согласны с предложенным. Наштаверх просит поспешить с решением. Опять поспешить, о Боже, куда ещё быстрей! Поддержать ходатайство, если согласен… А если – не согласен?… |
| И едва взяв пустой телеграфный бланк, ещё не надписав и адреса – Могилёв, Ставка, генералу Свечину, – уже был снова воин. А текст: телеграммой московскую квартиру вызови срочно официально Егор . А то ведь и из Москвы не вырвешься, уже похоже. Круто-быстро назад. И с опозданием вспомнил: а что ж бы Ольде?… Почему же ей не послал? Ещё привычки нет. Ощущения нет, что теперь – всеми телеграфами, всеми почтами они связаны, что Ольда – есть у него! (Впрочем, в последний петроградский вечер он успел позвонить ей, что заедет в Могилёв, можно туда написать). Ольда – есть, а как будто и затмилась. За эти четыре дня – далеко, глухо отступила. Уже нет того горячего тока в серёдке груди, как она оплескивает… Уже надо усилие, чтобы ярко вспомнить. Он весь – новый был с ней. А от него требуют – быть прежним. Весь продутый от затхлости, от тяжкости, возвращался Георгий терпеливый, наклонный как можно мягче, любовней разговаривать с Алиной. Но на первом этаже хозяйка, которую разбранила Алина за расстроенный инструмент, предупредила: – С вашей женой плохо! И – сразу ударила ему забытая утренняя её угроза!! То-то! то-то отпустила его так легко! Он метнулся наверх, перепрыгивая ступеньки, – по коридору вихрем – дверь номера распахнута – горничная от кровати Алины: – Уже лучше. Алина лежала навзничь, бледная, одетая, только ворот рассвобождён, одна рука на грелке, другая на грелке, и грелка же под ступнями. Был – сердечный приступ. Через два номера нашёлся доктор, он смотрел. Теперь ничего, проходит. И горничная уходила. Обронив папаху, на колени перед кроватью жены опустился Воротынцев: – Линочка! Что с тобой? Как случилось? И ласково гладил – по руке, по плечу, по лбу. Бледность бескровия была в ней. И говорила она ещё плохо: – Ты не подумай, что я что-нибудь… Само так схватило… Пошли мурашки по плечам, по рукам, стали кисти неметь… Я начала писать тебе вон… И не могла кончить, свалилась… На столике лежала записка – гостиничный случайный листок, недоточенным двоящимся карандашом – и что за буквы! Изуродованные, перегнутые, как корчась каждая от боли, самая малая черта еле выписывалась немеющей рукой, не угадать алининого гордо-разбросчивого почерка: |
| В ответ на ходатайство Е. Менкин распорядился выделить на нужды Виленской семинарии единовременное пособие до 3000 рублей, но лишь после того, как состоится переезд. Сам переезд предполагался за счёт средств Виленской епархии c. 130]. Из-за отсутствия средств не оказалось возможным эвакуировать из г. Вильно в г. Могилёв весь архив (а это несколько тысяч пудов) римско-католической Духовной консистории, главным образом состоявший из копий метрических книг и книг приходских епископов. Поэтому лишь самые важные документы и дела были отправлены 19 июля в г. Могилёв. Вместе с грузом отправились и служащие Консистории под руководством временно исполняющего обязанности председателя Консистории ксендза П. Крауялиса. Остальные члены Духовной Консистории пока оставались в Вильно, причём им было предложено продолжить работу c. 128]. 15 сентября 1915 г. Управляющий Могилёвской римско-католической архиепархией архиепископ И. Цепляк обратился с ходатайством к руководителю департамента духовных дел иностранных исповеданий Е. Менкину, в котором указал, что, «ввиду возможного прерывания сообщения с Виленской епархией, вследствие военных действий, необходимо принять в его попечение ту часть Виленской епархии, сообщение с которой будет прервано» c. 46]. На это Е. Менкин заявил, что он не препятствует вышеозначенному ходатайству c. 47]. Тем же архиепископом Я. Цепляком были составлены списки католических священников для удовлетворения религиозных нужд беженцев римско-католического вероисповедания в центральных районах империи. Ксендзам предстояло оставить свои места службы и выехать в другие приходы. Среди них были: ксёндз А. Снежко-Слоцкий, настоятель прихода Калиновка Гродненской губернии, командирован в Екатериненскую губернию; ксендз П. Должик, декан, настоятель Кобринского прихода Гродненской губернии, направлен в Калужскую губернию; ксендз Л. Балабан, настоятель прихода Крынки Гродненской губернии, направлен в Минскую губернию; ксендз Ф. Качмарек, настоятель Кашубинского костёла Гродненской губернии, направлен в Смоленскую губернию; ксендз Ю. Лапис, настоятель Лукштыгаль-Шадирского костела Режицкого уезда Витебской губернии, направлен в Пермскую губернию и другие c. 191]. Их задачей было содействие местным настоятелям костелов в оказании всесторонней помощи в предоставлении религиозных треб католическому населению. |
| – Мы тоже, – угрюмо произнес Штакельберг. – А теперь и думать поздно. Да отойди ты от него, Сашенька, а то он умрет под твоим взглядом. Кто нам тогда состав подаст… – А он уже подан, на резервном пути стоит, на Николаевском. – А вроде нас до него охотников не найдется? – Вроде вас, наверное, и взять негде. Там ведь объявление висит, кому состав предназначен. Кто объявление видит – всех сдувает. – Представляешь, как вокзальный люд обрадуется, когда вместо этих – с твоими мандатами мы прикатим! Кстати, и поездная бригада – та же. Так что, давай, звони по телефону, чего не дописал – пиши, ставь печати, время не теряй. – Дяденьки, а как бы мне в Могилёв? Не поможете? «Дяденьки» глянули друг на друга, а штабс-капитан за всех резюмировал: – Свиньи мы в погонах, а не дяденьки. Сашенька, прости, окаянных, завоевались. – Оформляй маршрут через Могилёв, – тут же последовал приказ Штакельберга. – Чего головой качаешь? Какая разница? Крюк невелик. Литерный поезд, его хоть через Севастополь тащи. До Могилёва без остановок. Своим скажешь, монархисты били, под стволами держали – ты и переоформил все. Это, если кто-нибудь из недобитых в Центробалт вернется. Сюда кто заглянет – поверят. – Скажите, Бубликов, а эти матросы сюда никакой казны своей не привезли? – спросил полковник. – В Москву ведь ехать, да и провиант… – Провиант уже в поезде, в товарном вагоне. Казна?.. Какие-то два ящика в Черном кабинете есть. – Иван, придется тебе еще раз наведаться в Черный кабинет. Глядишь, может и казначей вместе с казной под диваном застрял. – А почему он Черный, Рудольф Александрович? – Так там же мебель черного дерева. Что, не заметил? – Да как-то… – Ты прямо с секретера большого начни, что справа от двери. Кстати, ну-ка… – Штакельберг засунул руку в боковой карман полуштатского френча на убитом и извлек два ключа на колечке. – На, Иван. Думаю, это они. Впрочем, у такого хозяина Центробалта таких ключиков от всякого разного… – Маузер на взводе держи, и поглядывай, – напутствовал полковник. – А что, часто ты бывал здесь? – обратился он к Штакельбергу. |
| Но народу не нужна та победа, которая превращает учителей народа во вьючных животных. Товарищи студенты! Вы учились учить народ. Укажите же ему путь спасения: мир и созыв Учредительного Собрания. Организуйте же народ от тьмы могильной к солнцу!! 57 А с утра настаивалась тягость, тяжеление самого воздуха в их двуоконном угловом номере на втором этаже. В одном окне – барахтали ветвями густые тёмные ели, в другом – хмурая осень, качанье голых веток, и от ночного сильного дождя – взбухший пруд. Глаза Алины совсем переменились – такие твёрдо-блестящие, что стало даже не по себе встречаться с ними. Она поднялась не убитая, не хрупкая, ничего не просящая, очень самостоятельная. Молча, в отчуждённой строгости, долго причёсывалась перед зеркалом. Георгий совсем теперь сбился и не знал, как себя вести, как смотреть, как разговаривать. Потерян был ворожительный тон этих двух дней, а новый не определился. Проще всего – скорей в Москву, да в Могилёв, а постепенно, со временем, всё уложится. Только вот эти часы до отъезда как-то надо было… Но Алина объявила от зеркала, что они остаются здесь ещё на день. Не просила – объявила. Дико! Оставаться было и совершенно незачем, и делать абсолютно нечего, даже и гулять по такой погоде. А говорить? – всё переговорено, при таких отношениях Георгию было нестерпимо задерживаться и в Москве, да сколько уже утекло, 18-й день в отлучке из полка, а ещё… Да как осмелиться сказать ей про Могилёв?… Но с таким уверенным значением, с таким сухо-блестящим выражением Алина объявила, что Георгию – виновному же, преступному же, мотавшему с Ольдою дни без счёта, – как было не уступить? Перед ним сидело живое страдание – из-за него, из-за любви к нему, вызванное им, – а он бы теперь заикался ей о службе? Итак, приходилось начинать длинный, пустой, бессмысленный день. Закурил. Пошли завтракать. Чего Воротынцев никогда не делал – взял к завтраку вина. И чего Алина никогда не делала – стала пить. То – позапозавчера? – именинную рюмку заглотнула, морщась, – а сегодня! свободно опрокинула, недобро блестя глазами: |
| Подольская епархия, основанная 12 апр. 1795 г., включала территорию утвержденной указом Екатерины II от 13 апр. 1793 г. Брацлавской губ., юж. часть Изяславской губ. (основана 8 дек. 1792), а также территорию образованной в 1794 г. Каменецкой обл. (епархия охватывала территорию бывш. Подольского и Брацлавского воеводств и юж. поветов Волынского воеводства, включенных 20 июня 1793 в Генерал-губернаторство новоприсоединенных земель). 1 мая 1795 г. от Изяславской губ. (переименованной в Волынскую) была отделена Подольская губ. с центром в Каменце-Подольском, к которой 12 дек. 1796 г. была присоединена почти вся упраздненная Брацлавская губ. В составе Подольской губ. оказалась большая часть Брацлавщины (Брацлавский, Винницкий, Литинский, Бершадский, Гайсинский, Ямпольский, Могилёвский, Тульчинский и Хмельницкий уезды), сев.-вост. часть Брацлавщины отошла Киевской губ. (Махновский, Сквирский, Липовецкий и Пятигорский уезды; 24 сент. 1797 они перешли из Подольской в Киевскую епархию). Сев.-зап. часть Подольской губ. 12 дек. 1796 г. была включена в состав Волынской губ. (Кременецкий, Дубенский, Староконстантиновский, Базалийский уезды), взамен к Подольской губ. были присоединены 2 уезда бывш. Вознесенской губ.: Балтский (бывш. Елеонопольский) и Ольгопольский (бывш. Чечельницкий) и половина Богопольского у. Окончательно границы Подольской епархии были утверждены указом от 31 июля 1799 г., когда принадлежавшие Подольской епархии Дубенский, Кременецкий и Староконстантиновский уезды Волынской губ. были отнесены к Волынской и Житомирской епархии. С того времени границы Подольской епархии соответствовали границам Подольской губ. В 1804 г. Подольская губ. была разделена на 12 уездов с центрами в городах Балта, Брацлав, Винница, Гайсин, Каменец, Летичев, Литин, Могилёв, Ольгополь, Проскуров, Ушица, Ямполь. Подольская епархия до нач. XX в. включала территории 5 совр. епархий: Винницкой и Могилёв-Подольской , К.-П. и Г. е., Тульчинской и Брацлавской , Хмельницкой и Староконстантиновской , Шепетовской и Славутской . |
| В «Вяземский котёл» 7 октября попали 19-я, 20-я, 24-я и 32-я армии и группа генерал-лейтенанта И.В. Болдина в составе девятнадцати стрелковых дивизий и четырёх танковых бригад. Угра – река в Смоленской и Калужской областях России, левый приток Оки (бассейн Волги). Медынь – город, районный центр Медынского района Калужской области на реке Медынка (бассейн Оки), на автодороге «Москва–Рославль». Советские военнопленные размещались в лагерях двух типов: фронтовые пересыльные (дулаги) и стационарные (шталаги). В Могилёве находились дулаг 185 и с ноября 1941 г. шталаг 341. В последнем, по всей видимости, и находился А.Н. Дзякович. Режим, установленный в немецких лагерях для советских военнопленных в 1941 г. и до конца 1942 г., гарантировал советским узникам голодную смерть, вопреки статье 7 Приложения 4-й Гаагской конвенции 1907 г., обязывающей воюющие страны «обеспечивать военнопленных такой же пищей, как и свои собственные войска». Верховное немецкое командование оправдывало такую позицию тем, что Советский Союз не присоединился к соглашению относительно обращения с военнопленными, и немецкая сторона не обязана обеспечивать советских военнопленных снабжением, которое соответствовало бы этому соглашению. Продовольственное снабжение советских военнопленных несколько улучшилось лишь после Сталинградской битвы, когда уже в советском плену оказались многие тысячи захватчиков. Саратов – город на юго-востоке европейской части России, административный центр Саратовской области. Находится на правом берегу реки Волги. Могилёв – город на востоке Белоруссии, административный центр Могилёвской области и Могилёвского района. Могилёв — третий (после Минска и Гомеля) по количеству жителей город Белоруссии. Начальник управления по делам военнопленных генерал-лейтенант Рейнеке утвердил 8 сентября 1941 г. правила обхождения с советскими военнопленными, в которых, в частности, говорилось: «Большевистский солдат потерял всякое право требовать, чтобы к нему относились, как к честному противнику. При малейшем признаке непослушания должно быть дано распоряжение о безжалостных и энергичных мерах. Непослушание, активное или пассивное сопротивление должно быть немедленно сломлено силой оружия (штык, приклад, винтовка). Всякий, кто при выполнении этого распоряжения не прибегнет к оружию или сделает это недостаточно энергично, подлежит наказанию. При попытке к бегству – стрельба без предупреждения. Употребление оружия против военнопленных, как правило, законно». |
| После освобождения все сохранившиеся помещения тюрем сразу же брались в подчинение тюремных органов НКВД БССР. К сожалению, в отличие от Украины, документы тюремного отдела НКВД БССР за 1943-1945 годы в Беларуси не сохранились. Можно только догадываться почему были быстренько замазаны записи, оставленные узниками на стенах камер? Но некоторые материалы остались. Когда был освобожден Могилев, в камерах местной тюрьмы обнаружили трупы расстрелянных советских людей. Стены камер были испещрены надписями. Среди тех, кто первым после освобождения города увидел их, были военные корреспонденты «Комсомольской правды» майоры М. Камышев и Г. Куприянов, опубликовавшие в газете от 26 июля 1944 года статью «О чем рассказывают стены?». В ней в эмоциональной форме говорилось о посещении корреспондентами тюрьмы, приводились некоторые из обнаруженных надписей, оставленные в период с сентября 1941 по 28 июня 1944 года. В газете были помещены фотокопии (фотоколлаж) надписей. Военные корреспонденты первыми посетили тюрьму, а тюремная администрация, не зная об этом, в Москву направили записи только двух камер -51 и 66. Задержанных немцами жителей области было столько много, что они содержались не только в тюрьмах и домах служб безопасности, что всех их мы и не знаем. Об этом свидетельствуют воспоминания Г.Аргирапула – артиста Государственного драматического театра Беларуси им.Горького, который переехал из Москвы и находился около года в Могилёве. Вид города ошарашил его, на каждом шагу он видел ужасы недавней оккупации города: «И сегодня не могу забыть увиденное в спортивном зале разрушенной школы. Стены там были списаны детьми, которых гитлеровцы ловили на улицах для отправки в Германию. Смысл этих записей помню и сегодня – это прощание с Родиной, с близкими и родными людьми. Одну запись привожу почти дословно, ибо она навсегда врезалась в мою память: «Дорогие друзья! Меня схватили на рынке – хотел поменять мамину фуфайку на продукты. Мама лежит больная и не знает, что случилось со мной. Сходите к ней и расскажите, что со мной случилось». |
| На Нюрнбергском трибунале главным преступлением фашисткой Германии признано преступление против детей. Эта тема не особенно разрабатывалась в послевоенное времени, чтобы не травмировать психику Германии, Украины и стран Прибалтики. Эта близорукая политика аукается нам сейчас. Пока я только в книге «Память» Климовичского района нашёл более-менее полную и точную информацию. Всего угнанных из района на принудительные работы в Германию были 1199 человек. Среди них младше 20 лет оказалось 85,15%, а родившихся в 1925 или 1926 годах 58,89%. Заведующий отделом истории Беларуси периода Великой Отечественной войны Института истории НАН Беларуси Алексей Литвин изучал тайну тюремных камер оккупированной Беларуси. Им опубликована в 2014 году в 3 и 4 журнала «Беларуская думка» статья « Имена и судьбы: надписи на стенах тюрем Беларуси в период немецкой оккупации». Некоторые сведения из этой статьи, относящиеся к Могилёвской области, приведём ниже. С началом освобождения территории СССР первые ознакомления с местами содержания фашистами арестованных советских патриотов, показали большой интерес для оперативной работы оставленные узниками записями на стенах. Ввиду важности содержания записей эту работу стал курировать Берия и в директиве за его подписью предписывалось, что к выполнению этой работы привлекать только начальствующий и оперативный состав тюремных отделов и тюрем. В конце сентября 1943 года, с началом освобождения Беларуси, эта директива была дополнена требованием: «О результатах осмотра тюрем в городах, освобожденных Красной Армией, и обнаружении документов или записей на стенах камер, составлять акты, в которые и заносить точное содержание обнаруженных документов и записей. Акты должны составляться и подписываться руководителем оперативной группы, прибывшей в тюрьму, с участием двух других работников Тюремного отдела (отделения) или тюрьмы (можно надзирателей), которые производили или в присутствии которых производилось копирование записи. При обнаружении записей на стенах камер, могущих послужить уликами, по возможности производить фотоснимки последних. Акты и фотоснимки высылать в Тюремное управление НКВД СССР в 1 экземпляре». |
|
|
