| Тем не менее изменение облика городов в 1-й пол. XVI в. происходило скорее за счет появления отдельных зданий в новом стиле в уже существовавших ансамблях без преобразования пространства. Такой подход был обусловлен в первую очередь тем, что бывш. евр. кварталы получили название «новые» и заселялись без перестройки жителями города др. национальностей. С переходом к мирной жизни в 1-й пол. XVI в. чаще стали проводить публичные мероприятия: торжественные выезды членов королевского семейства, казни и аутодафе, бои быков и др. Это требовало выделения внутри границ города специальных пространств, предназначенных для подобных церемоний. Известны примеры, когда перед появлением эскорта членов королевской семьи не только готовились и возводились триумфальные арки «в римском духе», но и производились реконструкция и ремонт того района города, по к-рому должно было пройти шествие. Так, в 1570 г. губернатор Сеговии к приезду королевы приказал починить все улицы, по к-рым она должна была проехать, а также ведущую в город дорогу на расстоянии 5 км. Кроме того, было приказано привести в порядок большие площади, а также снести 3 дома на одной из улиц, к-рые сужали ее и портили перспективу от алькасара. Строительство Эскориала и связанное с ним изменение стиля испанской архитектуры в сер. XVI в. подвели итог процессам формирования новых взглядов на городской ансамбль у деятелей испан. Возрождения. К 1561 г. (перестройка после пожара Эррерой главной площади Вальядолида) окончательно сложилась концепция замкнутой городской площади - Пласа-Майор (испан.- главная площадь), которая должна была стать центром торговой и муниципальной жизни и местом проведения городских и религ. торжеств. Особенностью художественного решения Пласа-Майор являлась застройка зданиями, выполненными в едином стиле, в нижней части к-рых устраивались портики, в верхней - ленты балконов. Эта концепция городской площади нового типа была закреплена в «Своде законов об открытии, новом заселении и умиротворении Индий» («Законы Индий»), изданном Филиппом II 13 июля 1573 г. |
| Сарагоса, XIII в.; Пеньяфьель, пров. Вальядолид, 1-я пол. XIV в.) к дворцово-представительской функции (Ла-Мота в Медина-дель-Кампо, пров. Вальядолид, после 1440; замки в Коке, пров. Сеговия, 1473 - после 1504; Мансанарес-эль-Реаль, пров. Мадрид, нач. 1475). Картуха Мирафлорес близ Бургоса. 1454–1484 гг. В XV в. начался подъем архитектурной школы Кастилии, связанный с ее экономическим, а затем и политическим расцветом, тесным общением кастильского престола с Бургундией и торговлей с фламанд. землями. В области архитектуры этот процесс проявился в формировании т. н. испано-фламанд. стиля, чему способствовала активная работа в И. большого числа фламанд. и нем. мастеров. В одной из первых построек этого направления, в здании мон-ря иеронимитов Эль-Парраль в Сеговии (1455-1503, Хуан Гальего), можно увидеть типичное сочетание форм позднеготической архитектуры с элементами мусульм. декора (сложные звездчатые нервюрные своды, выделение зоны порталов с помощью обильно украшенных скульптурных панно). Особую роль в становлении нового стиля сыграло семейство кёльнских мастеров, основателем к-рого был Ханс из Кёльна, известный в И. как Хуан де Колонья. Именно он создал ажурные шпилевидные завершения для башен западного фасада собора в Бургосе (1442-1458) и башню над средокрестием (60-е гг. XV в., рухнула в 1539); по его рисунку были выполнены украшения трифория в центральной части собора с использованием декоративного мотива в виде «рыбьих пузырей» в сочетании со скульптурными фигуративными изображениями. Его сын мастер Симон де Колонья также принял участие в достройке и декорации собора в Бургосе. По его проекту была возведена т. н. капелла Коннетабля (1482-1494) - октагональная усыпальница коннетабля Кастилии Педро Фернандеса де Веласко и его супруги, пристроенная к деамбулаторию собора. Ее главной особенностью является звездчатый нервюрный свод, в центре к-рого образуется ажурный рисунок в виде 8-конечной звезды (мотив, пришедший из ислам. архитектуры); во внешнем объеме над сводом помещена башня, украшенная пинаклями с обильным скульптурным декором, повторявшая очертания башни над средокрестием. В убранстве интерьера используется типичный для испано-фламандского стиля контраст между плоскостью стены и аппликативно наложенным причудливым скульптурным декором. |
| Королевство – слишком возвышенное слово, для владения, которым правил Пелайо. Французы во время Второй мировой войны назвали бы это владение «маки 68 » – небольшой территорией, которую он контролировал и откуда нападал на арабских пришельцев. Таких «королевств» хватало по всей Европе в эти Темные века, когда все законы и порядок зависели от силы, и единственная безопасность заключалась в защите вооруженным лордом с небольшой армией. Владения Пелайо увеличивались, расширяясь на север к побережью, а затем на юг. Он поддерживал дипломатические отношения с другими подобными «королевствами», народившимися вокруг него, одним из таких королевств была Кантабрия, сын правящего герцога которой, Педро, женился на Эрмесинде – дочери Пелайо. В 739 году собственный сын Пелайо, которого, как и деда, звали Фавила, погиб на охоте, будучи убитым медведем. Зять, Альфонсо I, стал первым принцем в этом местечке, и когда разразилась гражданская война между арабами и маврами, возглавил набеги христианских рыцарей на юг до Авилы, Сеговии и Саламанки, изрядно расширив свое королевство. Через два столетия владение превратилось в королевство Леон, ставшее в тринадцатом веке частью Кастилии. Так королевство Астурия стало семенем испанской государственности. Поскольку вдохновение, устремление и силы для борьбы шли из Кастилии, то Пелайо по праву считается основателем современной Испании. Несколько столетий Испания, должно быть, во многом напоминала американский Дикий Запад, в первые дни белых поселенцев и набегов племён команчей и сиу. Пограничная земля, разделявшая две части Испании (аль-Андалус, как мусульмане называли исламскую Испанию на юге и христианские королевства на севере), была своего рода ничейной землей. Кое где она имела ширину в несколько десятков миль, где немногие крестьяне вели опасную жизнь (так же, как и поселенцы Аризоны или Дакоты жили в постоянном страхе нападения индейцев), будучи потенциальной добычей для бродячих мусульманских или христианских банд. Однако ничейная земля, неумолимо сдвигалась на юг, по мере того как Реконкиста все глубже и глубже вгрызалась в земли колеблющейся исламской твердыни, а христианские Крестовые походы вытесняли джихад. |
| Идеи, близкие изложенным выше, звучат в христианской поэзии, в текстах, созданных младшими современниками кордовских мучеников – Викентием Кордовским (ранее 850 г.), а также Киприаном Кордовским и Рецесвинтом Кордовским (оба – вторая половина IX b.). 113 Близкие идеи звучат в анонимных «Истории Мухаммада», сохранившейся в составе «Апологии мучеников» Евлогия, а также фрагмента, озаглавленного «Выдержка из книги Мефобии». 114 Особо стоит оговорить тот факт, что мосарабская агиографическая традиция складывалась далеко не только под впечатлением от движения «добровольных мучеников». В были написаны две поздние версии жития Ильдефонсо Толедского, созданные толедским епископом Сиксилой, а также Псевдо-Элладием. 115 Особняком стоит небольшой трактат Леовигильда Кордовского, вероятно пресвитера базилики св. Киприана, под названием «Об одеянии клириков» (ок. 864 г.). 116 В целом мосарабское наследие оставило значимый след в истории христианской культуры, который не ограничивался одним лишь Аль-Андалусом: перебираясь с мусульманского юга на христианский север, образованные клирики приносили с собой и традиции учености, восходящие к позднеримскому и вестготскому времени, тем более что на севере полуострова мосарабы селились компактно, долго сохраняя свою культуру. Надолго сохраняли они и связи с малой родиной, тем более что отъезд в христианскую Испанию объяснялся не столько целенаправленными религиозными преследованиями, сколько политической нестабильностью. Лишь на рубеже XI–XII вв., с приходом на полуостров альморавидов, в короткое время практически все христиане покинули Аль-Андалус. Вместе с ними ушла и традиция христианской культуры. Несмотря на временное военно-политическое торжество мусульман, горные районы Астурии, Кантабрии и, несколько позднее, Галисии стали местом складывания новой христианской государственности, которая, по мере своего укрепления, все в большей мере осознавала генетическую связь с погибшей в результате завоевания вестготской монархией. Основателем правящей династии Астурийского королевства хроники называют некоего Пелагия (Пелайо). Его зять и преемник Aльфohco I (739–757), по всей видимости, принадлежал к числу потомков королей Леовигильда и Реккареда. При Альфонсо I и его ближайших преемниках Фруэле I (757–768), Аврелии (768–773), Сило (773–783) и Маврегате (783–788) территория королевства расширилась за счет Галисии и современной северной Португалии (районы Луго, Туя, Порту, Браги), а также земель до р.Дуэро (районы Асторги, Саламанки, Саморы, Авилы, Сеговии, Ледесмы и др.). И хотя окончательно эти области были присоединены позднее, тем не менее уже к концу VIII b. Астурийское королевство достаточно усилилось для того, чтобы противостоять мусульманскому югу, занятому внутренними распрями и обращавшему явно недостаточно внимания на крепнущий христианский север. |
| Еще одно направление развития мысли, противостоявшее в рамках Католической церкви гуманистическим тенденциям, сосредоточившимся на этике, представляет кардинал–епископ Бриксена Николай Кузанский (1401–1464) 716 , который, на основе схоластических традиций, философски осмысливал мироустройство. Среди его основных произведений – трактат «Об ученом незнании» (De docta ignorantia), явившийся, по словам самого автора, результатом Божественного откровения 717 . Считается, что Николай Кузанский во многом содействовал формированию предпосылок для развития натурфилософии и пантеизма в 16 в., а его астрономические воззрения повлияли на Коперника, Джордано Бруно и Галилея. В результате Реформации томизм видоизменяется благодаря влиянию «второй схоластики». Испанский иезуит Франсиско Суарес (1548–1617), профессор богословия в Сеговии, Алкале, Саламанке и Риме, слава которого как первого философа эпохи дожила до начала 18 в., оказался «последним из схоластиков». Избегая новых приемов мышления, складывающихся в его время, он оставался приверженцем традиции: силлогизм и ссылка на авторитеты были его главными аргументами. При этом авторитет Аристотеля отступает у него на задний план перед авторитетом классиков схоластики 718 . Главное произведение Суареса – трактат De legibus, где он близко следует Аквинату, – представляет собой энциклопедию богословско–философской схоластики. Последнее возрождение томизма начинается с середины 19 в. в виде неотомизма. Существенно ускорила развитие неосхоластики и придала ей практически официальный характер энциклика Льва XIII terni Patris (4 августа 1879 г.) 719 . Папа Пий X видел в томизме единственное эффективное средство против модернизма. Апробация в 1914 г. римской Конгрегацией семинарий и университетов 24–х томистских тезисов в качестве normœ directivœ tutœ сделала неотомизм официальной философией Католической церкви, что было подтверждено энцикликой Бенедикта XV Fausto appetente (1921); даже Кодекс канонического права был выдержан в явно томистском духе. Правда, проблемы, не охваченные «24–мя тезисами», можно было обсуждать относительно свободно. |
| Три раза самолеты возвращались и бомбили вершину холма, но никто на вершине уже не знал этого. Потом они обстреляли вершину из пулеметов и улетели. Когда они — в последний раз пикировали на холм, головной самолет сделал поворот через крыло, и оба других сделали то же, и, перестроившись клином, все три самолета скрылись в небе по направлению к Сеговии. Держа вершину под непрерывным огнем, лейтенант Беррендо направил патруль в одну из воронок, вырытых бомбами, откуда удобно было забросать вершину гранатами. Он не желал рисковать, - вдруг кто-нибудь жив и дожидается их в этом хаосе наверху, — и он сам бросил четыре гранаты в нагромождение лошадиных трупов, камней, и обломков, и взрытой, пахнущей динамитом земли и только тогда вылез из воронки и пошел взглянуть. Фото Steve Johnson Все были мертвы на вершине холма, кроме мальчика Хоакина, который лежал без сознания под телом Игнасио, придавившим его сверху. У мальчика Хоакина кровь лила из носа и ушей. Он ничего не знал и ничего не чувствовал с той минуты, когда вдруг все кругом загрохотало и разрыв бомбы совсем рядом отнял у него дыхание, и лейтенант Беррендо осенил себя крестом и потом застрелил его, приставив револьвер к затылку, так же быстро и бережно, - если такое резкое движение может быть бережным, — как Глухой застрелил лошадь. Лейтенант Беррендо стоял на вершине и глядел вниз, на склон, усеянный телами своих, потом поднял глаза и посмотрел вдаль, туда, где они скакали за Глухим, прежде чем тот укрылся на этом холме. Он отметил в своей памяти всю картину боя и потом приказал привести наверх лошадей убитых кавалеристов и тела привязать поперек седла так, чтобы можно было доставить их в Ла-Гранху. - Этого тоже взять, - сказал он. - Вот этого, с пулеметом в руках. Вероятно, он и есть Глухой. Он самый старший, и это он стрелял из пулемета. Отрубить ему голову и завернуть в пончо. - Он с минуту подумал. - Да, пожалуй, стоит захватить все головы. И внизу и там, где мы на них напали, тоже. Винтовки и револьверы собрать, пулемет приторочить к седлу. |
| Роберт Джордан услышал стук топора в леске позади. Он посмотрел вверх, на Примитиво, потом вниз, на сосны, черневшие за поляной. Одна ворона по-прежнему сидела на месте. И тут он услышал мерный высокий рокот приближающегося самолета. Он поднял голову и увидел его. Крошечный, серебряный, блестящий на солнце, он как будто неподвижно висел в вышине. — Увидеть нас с такой высоты невозможно, — сказал он Агустину. — Но лучше все-таки лечь. Это уже второй разведывательный самолет сегодня. — А вчерашние ты забыл? — спросил Агустин. — Сегодня кажется, что это был дурной сон, — сказал Роберт Джордан. — Они, наверно, в Сеговии. Дурной сон ждет случая сбыться. Самолет уже скрылся за вершинами гор, но гул моторов все еще был слышен. Когда Роберт Джордан опустил голову, он увидел, что ворона вспорхнула. Она полетела напрямик между деревьями, не каркая. 23 — Ложись, — шепнул Роберт Джордан Агустину, потом повернул голову и замахал рукой — ложись, ложись — старику Ансельмо, который вылез из-за скалы с сосенкой на плече, точно рождественский дед с елкой. Роберт Джордан увидел, как старик бросил свою сосенку за скалу и сам скрылся там же, и теперь уже перед Робертом Джорданом не было ничего, кроме поляны и леса. Он ничего не видел и ничего не слышал, но чувствовал, как колотится у него сердце, и потом он услышал стук камня о камень и дробное тарахтенье покатившегося обломка. Он повернул голову вправо и, подняв глаза, увидел, как винтовка Примитиво четыре раза вскинулась и опустилась в горизонтальном положении. Потом опять ничего не стало видно, только белая снежная полоса с круглившимися на ней следами копыт и дальше лес. — Кавалерия, — тихо сказал он Агустину. Агустин оглянулся, и его смуглые запавшие щеки разъехались в улыбке. Роберт Джордан заметил, что Агустин вспотел. Он протянул руку и положил ему на плечо. Он не успел снять руки, как они увидели четырех всадников, выезжавших из леса, и он почувствовал, как напряглись под его ладонью мускулы Агустина. Один всадник ехал впереди, трое других немного отстали. Головной ехал по следам на снегу. Он все время смотрел вниз. Остальные двигались за ним без всякого строя. Все четверо настороженно прислушивались. Роберт Джордан лежал на снегу, широко разведя локти, и поверх прицела пулемета следил за приближающимися всадниками, ясно чувствуя удары своего сердца. |
| Но предположим так, думал он. Предположим, что самолеты сбросят бомбы прямо на эти противотанковые пушки и разнесут их вдребезги, и тогда танки поднимутся на ту высоту, на какую нужно, и наш Гольц выгонит вперед всех этих пьянчуг, clochards, бродяг, фанатиков и героев, из которых состоит Четырнадцатая бригада, а во Второй бригаде Гольца есть замечательный народ Дюрана, я их знаю, — и завтра к вечеру мы будем в Сеговии. Да. Предположим, что так, сказал он себе. Я отправлюсь в Ла-Гранху, сказал он себе. Но тебе придется взрывать этот мост, — внезапно он понял это с абсолютной ясностью. Отменять наступление не будут. Потому что твои недавние предположения в точности соответствуют тем надеждам, которые возлагают на эту операцию ее организаторы. Да, мост придется взорвать, он знал это. Что бы ни случилось с Андресом, это не будет иметь никакого значения. Спускаясь вниз по тропинке в темноте с приятной уверенностью, что все сделано и в ближайшие четыре часа ничего делать не надо, он чувствовал, как подбодрили его мысли о конкретных вещах, и теперь сознание, что мост непременно придется взрывать, принесло ему чуть ли не успокоение. Чувство неопределенности, которое он растравил в себе, — так бывает, когда из-за путаницы в числах не знаешь, ждать ли тебе гостей сегодня или нет, — и беспокойство, не оставлявшее его с тех пор, как Андрес ушел с донесением Гольцу, теперь исчезло. Теперь он знал наверняка, что праздник отложен не будет. Так лучше, по крайней мере, знаешь наверняка, думал он. Так гораздо лучше. 31 И вот они опять вместе в мешке, и наступил уже поздний час последней ночи. Мария лежала вплотную к нему, он чувствовал всю длину ее гладких ног, прильнувших к его ногам, и ее груди, точно два маленьких холма на равнине, где протекает ручей, а за холмами начинался длинный лог — ее шея, к которой прижимались его губы. Он лежал не двигаясь и ни о чем не думал, а она гладила его по голове. — Роберто, — сказала Мария совсем тихо и поцеловала его. — Мне очень стыдно. Мне не хочется огорчать тебя, но мне очень больно и как-то неладно внутри. Боюсь, что сегодня тебе не будет хорошо со мной. |
| — Наши? — спросил Ансельмо. — Как будто да, — сказал Роберт Джордан, но он знал, что на такой высоте никогда нельзя определить точно. Это вечерняя разведка, а чья — неизвестно. Но когда видишь летящие истребители, всегда говоришь — наши, потому что от этого людям спокойнее. Бомбардировщики — другое дело. Ансельмо, видимо, думал о том же. — Это наши, — сказал он. — Я узнаю их. Это Moscas . — Пожалуй, — сказал Роберт Джордан. — Мне тоже кажется, что это Moscas. — Да, Moscas, — сказал Ансельмо. Можно было навести бинокль и сразу все выяснить, но Роберту Джордану не хотелось этого делать. Сегодня вечером ему все равно, чьи они, и если старику приятно думать, что они наши, не нужно отнимать их у него. Впрочем, когда самолеты ушли в сторону Сеговии, он подумал, что они совсем не похожи на те зеленые с красной каймой самолеты с низко посаженным крылом, русский вариант модели «боинг Р-32», которые испанцы называли Moscas. Цвет нельзя было различить, но силуэт был другой. Нет. Это возвращается фашистская разведка. Часовой все еще стоял у дальнего конца моста спиной к ним. — Пойдем, — сказал Роберт Джордан. Он стал подниматься в гору, ступая осторожно и стараясь держаться под прикрытием сосен, пока не отошел настолько, что его нельзя было увидеть с моста. Ансельмо следовал за ним на расстоянии сотни ярдов. Когда они отошли достаточно далеко, Роберт Джордан остановился, подождал старика, пропустил его вперед, и они полезли в темноте дальше по крутому склону. — У нас сильная авиация, — довольным тоном сказал старик. — Да. — И мы победим. — Мы должны победить. — Да. А тогда, после победы, ты приезжай поохотиться. — На кого? — На кабана, на медведя, на волка, на горного козла. — Ты любишь охоту? — Ох, люблю. Ничего так не люблю. У нас в деревне все охотники. А ты не любишь? — Нет, — сказал Роберт Джордан. — Я не люблю убивать животных. — А я наоборот, — сказал старик. — Я не люблю убивать людей. — Этого никто не любит, разве те, у кого в голове неладно, — сказал Роберт Джордан. — Но я не против, когда это необходимо. Когда это надо ради общего дела. |
| Но, так как, с одной стороны, он не знал японского языка и не имел никакого знакомого князя, под покровительством которого мог бы водвориться в стране, а с другой – хорошо зная, что я имел эти оба преимущества, он обратился к своим собратьям, жившим в Манилье, с просьбой помешать мне вернуться в Японию. Действительно, монахи эти, передавая письма этого епископа-иезуита архиепископу и манильскому губернатору, убедили их задержать меня. Вот, что помогло иезуитам в этом деле. Между Макао и Манильей ведутся большие торговые обороты, и, так как оба города нуждаются друг в друге, то они обоюдно исполняют просьбы один другого. Вот почему мне помешали в этом году отправиться в Японию вместе с моим товарищем по посольству; впрочем, я отправил с ним монахов моего ордена, удержав письма папы к оксусскому князю, которому я написал, прося устроить мое возвращение к нему. Узнав от моего коллеги о доброте и щедрости к нам папы и испанского короля, и о милостивом приеме, который мы встретили в Риме и Испании, ради уважения к нему, равно, как и о почете, который был оказан во всех местах нашему посольству, князь очень обрадовался и с большой охотой принял, посланных мною, монахов. Он отвел им помещение в своем дворце, приказав содержать их на его счет; впрочем, все это делалось втайне и осторожно, ввиду императорского указа против христиан и, в особенности, против монахов, что не мешает, однако, ни тем, ни другим мирно существовать в Японии. В следующем году оксусский князь прислал в Манилью двух своих офицеров, поручив им повидаться со мною и постараться привезти меня в его владения. Они прекрасно выполнили, возложенное на них, поручение, с великим усердием снарядив корабль и снабдив его необходимыми припасами на время плаванья. Но в ту минуту, когда я собирался сесть на корабль, меня силою арестовали и увели, так что офицеры эти вынуждены были возвратиться домой без меня. Рассудив, что мне нечего надеяться уехать в Японию, пока я нахожусь в Манилье, я стал всячески стараться выбраться из этого города и воспользовался представившимся мне случаем сопровождать монсеньора епископа Новой Сеговии, отправлявшегося в свою епархию, которую туземцы называли Нангассирией. С его помощью я снарядил небольшое суденышко, обыкновенно, называемое фрегатом. Я хотел на этом фрегате прямо проплыть в Оксусское княжество с одним японским монахом и еще четырьмя японскими же священниками, которых я вызвал в Манилью, в бытность мою там; я знал их, как людей добродетельных и достаточно знакомых со Священным Писанием. Это были кающиеся, ордена св. Франциска, принявшие пострижение. Те лица, которые и раньше мешали моему отъезду, уведомили манильского губернатора о нашем намерении, так что, когда все было готово к отплытию, судебной власти предписано было губернатором строжайшим образом задержать наш фрегат и запретить матросам, под страхом смерти, вести его, меня же принудить возвратиться в Манилью. |
|
|
