| В заключение остановимся еще на одной проблеме, связанной с приговором 1531 г. Уже Е. Е. Голубинский говорил о сравнительной мягкости соборных приговоров по делу Максима Грека , плохо согласующейся с тяжестью предъявленных ему политических обвинений/измена, шпионаж, натравливание Турции на Россию/. Подробно анализировавший ход процесса 1531 г. С. Н. Чернов также подчеркивал «его сравнительно мягкий для Максима Грека исход» и объяснял это тем, что в 1531 г. главной фигурой для организаторов суда был Вассиан Патрикеев, и само нагнетание тяжелейших политических обвинений против Максима Грека было «почти лишь средством к расправе, которую духовная власть готовилась совершить ... над Вассианом». В. С. Иконников считал, что участь Максима Грека в 1531 г. «была отягощена» лишением причастия, но и он подчеркивал, что в Твери Максим сразу же попал в гораздо лучшие условия, чем в Иосифо-Волоколамском монастыре 73 . Письмо митрополита Даниила от 24 мая 1525 г. доказывает, что Максим был лишен причастия еще собором 1525 г., поэтому стала еще очевиднее мягкость приговора 1531 г. по сравнению с тяжелейшими обвинениями, о которых на нем шла речь. Известно, правда, что после собора 1531 г. на Максима были надеты оковы, но они были почти сразу же сняты по ходатайству тверского владыки Акакия, под власть которого он был теперь передан. Отношение Акакия к Максиму Греку было прямо противоположно тем мучениям, которым его подвергали до 1531 г. в гнезде «презлых осифлян» – Иосифо-Волоколамском монастыре. Акакий весьма уважал большие познания Максима, прибегал к его помощи в богословских вопросах, оказывал ему знаки внимания. Как известно, в Твери Максим много и плодотворно работал, в его распоряжении постепенно оказались многие книги, писцы. Сейчас, когда мы точнее знаем, какой страшный режим заключения был определен ему собором 1525 г., контраст с периодом после 1531 г. еще значительнее. Вопреки возражениям И. И. Смирнова, теперь несомненно, что Е. Е. Голубинский был прав, когда подчеркивол, что приговор собора 1531 г. противоречит тяжести выдвинутых против Максима Грека политических обвинений. |
| Один из департаментских чиновников видел своими глазами мертвеца и узнал в нем тотчас Акакия Акакиевича; но это внушило ему однакоже такой страх, что он бросился бежать со всех ног и оттого не мог хорошенько рассмотреть, а видел только, как тот издали погрозил ему пальцем. Со всех сторон поступали беспрестанно жалобы, что спины и плечи, пускай бы еще только титулярных, а то даже самих тайных советников, подвержены совершенной простуде по причине ночного сдергивания шинелей. В полиции сделано было распоряжение поймать мертвеца, во что бы то ни стало, живого или мертвого, и наказать его, в пример другим, жесточайшим образом, и в том едва было даже не успели. Именно будочник какого-то квартала в Кирюшкином переулке схватил-было уже совершенно мертвеца за ворот на самом месте злодеяния, на покушении сдернуть фризовую шинель с какого-то отставного музыканта, свиставшего в свое время на флейте. Схвативши его за ворот, он вызвал своим криком двух других товарищей, которым поручил держать его, а сам полез только на одну минуту за сапог, чтобы вытащить оттуда тавлинку с табаком, освежить на время шесть раз на веку примороженный нос свой; но табак верно был такого рода, которого не мог вынести даже и мертвец. Не успел будочник, закрывши пальцем свою правую ноздрю, потянуть левою полгорсти, как мертвец чихнул так сильно, что совершенно забрызгал им всем троим глаза. Покамест они поднесли кулаки протереть их, мертвеца и след пропал, так что они не знали даже, был ли он точно в их руках. С этих пор будочники получили такой страх к мертвецам, что даже опасались хватать и живых, и только издали покрикивали: „эй ты, ступай своею дорогою!“ и мертвец-чиновник стал показываться даже за Калинкиным мостом, наводя немалый страх на всех робких людей. Но мы однакоже совершенно оставили одно значительное лицо, который по-настоящему едва ли не был причиною фантастического направления впрочем совершенно истинной истории. Прежде всего долг справедливости требует сказать, что одно значительное лицо, скоро по уходе бедного распеченного в-пух Акакия Акакиевича, почувствовал что-то вроде сожаления. |
| Чорта помещица испугалась необыкновенно. “Ох, не припоминай его, Бог с ним!” —вскрикнула она, вся побледнев». Символично и то, что олицетворяющий черта Петрович — именно портной, то есть изготовитель вещи, которая теперь становится судьбой человека. Гоголь подробнейшим образом описывает, как Петрович обольщает Акакия Акакиевича и как поначалу тот сопротивляется: «хотел было уже, как говорится, на попятный двор, но...» — но растерялся. Не вспомнил о Боге, не помолился хотя бы мысленно, не перекрестился — и потому его сопротивление быстро было сломлено. А когда оно было сломлено, то у героя началась новая жизнь — «как во сне». Акакий Акакиевич уже не контролирует себя. «...вместо того, чтобы пойти домой, пошел совершенно в противную сторону, сам того не замечая». Это слово здесь важно. Казалось бы, уместнее было написать «противоположную», но Гоголь хотел показать, что герой лишился своей воли и что с ним происходит именно то, о чем предупреждал апостол Павел: ибо не понимаю, что делаю, потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю… а потому уже не я делаю то, но живущий во мне грех (Рим 7:15–17). Чем больше мечтает Акакий Акакиевич о новой шинели, тем сильнее меняется его образ жизни. Мало того, что он теперь жестко экономит каждую копейку — но и прежнее дело перестало приносить ему радость. Раньше он брал со службы бумаги домой и переписывал — теперь перестал это делать и проводил время в праздности. Теперь после обеда он «уж ничего не писал, никаких бумаг, а так...», «сибаритствовал на постеле...». Если раньше он ходил по улицам, ни на что не обращая внимания, то теперь засматривается на витрины. Причем нельзя даже сказать, что у Акакия Акакиевича появились какие-то новые интересы, что ему открылись какие-то новые горизонты жизни. Нет, его любопытство — скучающее. И скука все больше и больше заполняет его жизнь. Особенно ярко это показано в сцене, где мечта, наконец, сбылась, новая шинель куплена, и сослуживцы устраивают по этому поводу вечеринку, куда и приглашают Башмачкина. Обратим, кстати, внимание, что если раньше, до новой шинели, они его либо не замечали вообще, либо издевались, то теперь, став обладателем новой шинели, он становится им интересен. То есть как человек, как личность он для них ничто, но как обладатель некой вещи приобретает в их глазах некую значимость. Очень характерная деталь. |
| – Я думаю, тут сказывается влияние улицы, – донесся до Чика голос Акакия Македоновича. – Улица, улица, – повторил дядя по-русски знакомое ему слово. Дойдя до конца веранды, они повернулись и подошли к Чику. – Я надеюсь, Чик, ты теперь осознал всю неуместность своего поведения на уроке? – сказал Акакий Македонович. – Да, – согласился Чик смиренно, – осознал. – Я тут обсудил с твоим дядей твое поведение и надеюсь, он все передаст твоим родителям. – Конечно, – сказал Чик, как бы слегка сожалея о неизбежной пунктуальности дяди. – Не скрою, – добавил Акакий Македонович, понижая голос, – твой дядя мне показался странным. – Он необразованный, – пояснил Чик странность дяди. – Да, это заметно, – подтвердил его слова Акакий Македонович и протянул дяде руку. Дядя пожал протянутую ему руку. – До свидания, – сказал Акакий Македонович. – До свидания, – ответил Чик за обоих и поспешил увести дядю с веранды. Чик шел с дядей по лестнице. Рядом вприпрыжку спускалась Сонька, то и дело спрашивая: – Чик, что случилось? – Ничего не спрашивай, – отвечал ей Чик, – потом все расскажу. Сонька отстала. Чик чувствовал за спиной взгляд Акакия Македоновича, в душу которого явно закрались какие-то подозрения. Чику хотелось, чтобы дядя как можно благопристойней покинул школьный двор. Внезапно посреди двора дядя остановился у колонки и, отвернув кран, стал усердно мыть руки. Он всегда мыл руки, если с ним кто-нибудь здоровался. Чику это очень не понравилось, но он не стал останавливать дядю, боясь, что это может привести к непредвиденным осложнениям. Чик украдкой оглянулся на веранду и встретился взглядом с Акакием Македоновичем. Тот перевел удивленный взгляд с дяди на Чика, как бы требуя объяснить поведение дяди. Чик слегка пожал плечами, как бы давая знать, что необразованные люди вроде дяди вечно моют руки, как только им на глаза попадается какая-нибудь колонка. Но тут дядя, вымыв руки и вытерев их платком, поднял глаза и увидел скульптуру трубача. Он стал показывать на нее рукой и, радостно стукая себя в грудь другой рукой, повторять: |
| – Здравствуйте, – обернулся Акакий Македонович, смотревший в другую сторону. Оглядев Чика и дядю, он подал дяде руку. Дядя пожал протянутую руку. Для начала было неплохо. – Это мой дядя, – сказал Чик и, как бы откровенно признаваясь, добавил: – Он плохо слышит. Акакий Македонович, взяв дядю под руку, стал прогуливаться с ним по веранде. Чик правильно сделал, что предупредил Акакия Македоновича о том, что дядя плохо слышит. Дядя и в самом деле плохо слышал. Но Чик заботился не о том, чтобы Акакий Македонович приспособился к его слуху. Нет, его хитрость состояла в том, что, предупредив, что дядя плохо слышит, он тем самым оправдывал некоторые странности, которые Акакий Македонович мог заметить за дядей. Чик точно не знал, о чем говорит Акакий Македонович с дядей. Он только услышал, когда они проходили мимо него, что Акакий Македонович читает ему свои последние грамматические стихи: …И теперь любому ясно, Как писать частицу «не» В нашей солнечной стране. – Спрашивается, что тут странного? – сказал Акакий Македонович, и они прошли мимо. Неизвестно, ждал ли Акакий Македонович на свой вопрос какого-то ответа. Чик ничего не слышал. Но он надеялся на характер Акакия Македоновича. Ему было важнее всего самому говорить, а не слушать, что ему говорят. По виду дяди было заметно, что он польщен разговором, который затеял с ним этот важный человек. А то, что человек этот важный, дядя мог понять потому, что тот был в галстуке и в шляпе. Акакий Македонович очень редко и неохотно расставался со своей зеленой велюровой шляпой. Вдруг в конце веранды появилась Сонька. Она никак не могла понять, почему Чик пришел в школу со своим сумасшедшим дядей. Чик сделал страшное лицо, давая ей понять, чтобы она ни за что на свете не приближалась к нему. Сонька в недоумении стояла в конце веранды, не понимая причины волнения Чика и еще больше не понимая, почему учитель прогуливается с сумасшедшим дядюшкой Чика. Снова прошли мимо него Акакий Македонович с дядей Колей. По лицу дяди было заметно, что он доволен разговором, который ведет с ним серьезный взрослый человек. |
| В продолжение каждого месяца он хотя один раз наведывался к Петровичу, чтобы поговорить о шинели, где лучше купить сукна, и какого цвета, и в какую цену, и хотя несколько озабоченный, но всегда довольный возвращался домой, помышляя, что наконец придет же время, когда все это купится и когда шинель будет сделана. Дело пошло даже скорее, чем он ожидал. Противу всякого чаяния, директор назначил Акакию Акакиевичу не сорок или сорок пять, а целых шестьдесят рублей; уж предчувствовал ли он, что Акакию Акакиевичу нужна шинель, или само собой так случилось, но только у него чрез это очутилось лишних двадцать рублей. Это обстоятельство ускорило ход дела. Еще какие-нибудь два-три месяца небольшого голодания – и у Акакия Акакиевича набралось точно около восьмидесяти рублей. Сердце его, вообще весьма покойное, начало биться. В первый же день он отправился вместе с Петровичем в лавки. Купили сукна очень хорошего – и не мудрено, потому что об этом думали еще за полгода прежде и редкий месяц не заходили в лавки применяться к ценам; зато сам Петрович сказал, что лучше сукна и не бывает. На подкладку выбрали коленкору, но такого добротного и плотного, который, по словам Петровича, был еще лучше шелку и даже на вид казистей и глянцевитей. Куницы не купили, потому что была, точно, дорога; а вместо ее выбрали кошку, лучшую, какая только нашлась в лавке, кошку, которую издали можно было всегда принять за куницу. Петрович провозился за шинелью всего две недели, потому что много было стеганья, а иначе она была бы готова раньше. За работу Петрович взял двенадцать рублей – меньше никак нельзя было: все было решительно шито на шелку, двойным мелким швом, и по всякому шву Петрович потом проходил собственными зубами, вытесняя ими разные фигуры. Это было… трудно сказать, в который именно день, но, вероятно, в день самый торжественнейший в жизни Акакия Акакиевича, когда Петрович принес наконец шинель. Он принес ее поутру, перед самым тем временем, как нужно было идти в департамент. Никогда бы в другое время не пришлась так кстати шинель, потому что начинались уже довольно крепкие морозы и, казалось, грозили еще более усилиться. |
| чиновников («Шинель»), художников («Невский проспект» и «Портрет»), когда в «Ревизоре» выступила целая галерея провинциальных чиновников, то можно сказать, что Гоголь окончательно «утвердил» реализм, как неустранимое и основное условие художественного рассказа. 3. Но внешний реализм для самого Гоголя был только «оболочкой», как бы некоей «словесной плотью», за которой он стремился проникнуть во внутренний мир его героев. Это выступает с полной ясностью в анализе психических движений у всех его героев. Как бесподобно обрисован, напр., психический строй Ивана Ивановича (в рассказе «Как поссорились...»), сколько психологической тонкости в изображении Ивана Федоровича Шпоньки (напр., в его переживаниях во время работы в поле)! Вопреки мнению Мочульского и Розанова , мы должны сказать: Гоголь был превосходным психологом в своих произведениях. Тема эта, — о Гоголе, как психологе, — мало разработана, между тем Гоголь (в очень многом) предвосхищает Достоевского, именно как психолог. Несколько примеров этого будут небесполезны. Вот описание переживаний Андрия («Тарас Бульба»), когда он проник в город, который осаждали казаки, и увидел красавицу-полячку, в которую он влюбился, еще когда был семинаристом: «Сердце Андрия билось. Все минувшее, все, что было заглушено нынешними казацкими биваками, суровой жизнью — все всплыло разом на поверхность, потопивши, в свою очередь, настоящее... Его душе вдруг стало легко, казалось, все развязалось у него. Духовные движения и чувства, которые дотоле как будто что-то удерживало тяжкой уздой, теперь почувствовали себя освобожденными, на воле...» В этом «освобождении» скрытых движений классически описан взрыв этих движений; за этим взрывом начинается уже новая, страшная жизнь Андрия («Ты, моя отчизна... Все, что ни есть, продам, отдам, погублю за такую отчизну», — говорит он своей красавице), которая оторвала его целиком от родины, веры, всех товарищей по оружию. В этом описании психического перелома у Андрия Гоголь является первоклассным психологом. Но тот же перелом (это уже отмечал Д. И. Чижевский) мы находим и у Акакия Акакиевича — мы уже говорили в вводной главе о «языке эроса» в этом описании. Психология «светлого луча», осветившего тусклую жизнь Акакия Акакиевича ярким «воспламенением души» (через идею о будущей шинели), — все это изображено точно и превосходно в забитом и ничтожном существе. Гоголь открывает те черты горения души, которые у других, хотя и в иной форме, заключают ценнейшие движения |
| Даже наружностью, платьем, сапогами он похож на героя “Шинели”. Достоевский усваивает все приемы Гоголя, усиливая и усложняя их, но вместе с тем ученик бунтует против учителя. Его возмущает отношение Гоголя к своему несчастному герою. Разве “Шинель “не есть убийственная насмешка над “бедным чиновником “? Разве Акакий Акакиевич —. не ходячий автомат, не тупое существо, высший идеал которого теплая шинель? Достоевский, усвоив технику гоголевской школы, взрывает ее изнутри. Он очеловечивает смешного героя. В 40–х годах, в русском обществе распространялось влияние французского социального романа, с его проповедью гуманности и общественной справедливости (Бальзак, Жорж Занд), и “Бедные люди “ответили новым настроением читателя. Достоевский сделал простое, но гениальное изменение в композиции Гоголя: вместо вещи (“Шинель”) поставил живое человеческое лицо (Вареньку) и произошло чудесное превращение. Смешная самоотверженность Акакия Акакиевича ради покупки шинели, его аскетизм, опошленный недостойным объектом, обернулись возвышенной и трогательной привязанностью Макара Алексеевича к своей Вареньке. Из мании Башмачкина Достоевский сделал бескорыстную любовь Девушкина. (Имя Башмачкин — вещное, имя Девушкин — личное). Борьба с Гоголем происходит в двух планах, жизненном и литературном. Девушкин — чиновник, своей жизнью, любовью, подвигом обличает “клевету на человека “гоголевской школы; Девушкин — литератор, полемизирует с писателем Гоголем. Бедного чиновника Достоевский превращает в писателя, отделывающее свои письма и “формирующего свой слог”. Макар Алексеевич читает “Шинель “и принимает все на свой счет. Он глубоко оскорблен этим “пашквилем “и жалуется на него Вареньке: “И для чего–же такое писать? И для чего оно нужно?.. Да ведь это злонамеренная книжка, Варенька; это просто неправдоподобно, потому что и случиться не может, чтобы был такой чиновник. Нет, я буду жаловаться, Варенька, формально жаловаться”. Во всех подробностях быта Акакия Акакиевича Девушкин узнает себя; все детали списаны с натуры и все же “просто неправдоподобно”. |
| Согласно его предложению, шах Пероз, а потом и шах Балаш повелели изгнать монофизитов из пределов Ирана, за исключением Тагрита, к-рый стал их основным центром. Симеон и Михаил (Сириец) сообщают о зверских убийствах монофизитских клириков, к-рые якобы совершал Б. С., однако нет надежных оснований считать эти сведения достоверными. Цель Б. С. заключалась в освобождении Католикосата от давления светской власти с одной стороны и в сопротивлении распространению монофизитства - с другой. Изгнание монофизитов из Персии было результатом интриги марзпана Кардага Нахвергана, считавшего монофизитство разновидностью «ромейской веры». Именно в контексте борьбы с монофизитской экспансией надо рассматривать попытку Б. С. подчинить влиянию Церкви Востока арм. земли, находившиеся под персид. контролем. Как сообщает арм. историк Товма Арцруни, Б. С. отправился в Арзан и в Мокк, но под давлением кн. Мершапуха Арцруни вынужден был оттуда удалиться. Деятельность Б. С. вызвала сопротивление армян и в определенном смысле способствовала росту среди них антидифизитских настроений. На Валаршапатском Соборе 491 г. Б. С. вместе с «нечестивым Собором Халкидонским» и «скверными хужиками» (т. е. хузистанцами) был предан анафеме. На Соборе 486 г. под председательством католикоса Акакия, несмотря на отсутствие самого Б. С., к-рому пришел указ шаха не покидать Нисибин, состоялась фактическая победа его линии как в области канонического права, так и в богословии. В Церкви Востока были приняты нек-рые дифизитские формулы (две природы Христа, каждая со своими свойствами без смешения или сложения (Synodicon Orientale. P. 301-303). Какие-то антимонашеские настроения отразились в др. определении Собора, запрещающем монахам проникать в города, где уже есть женатое духовенство, под предлогом того, что «эти монахи проповедуют гнушение браком». Третьим определением было запрещено безбрачие клирикам и разрешена женитьба диаконов после рукоположения. Мирянам благословлялось вступать во второй брак. Решения этого Собора были окончательно подтверждены Собором 497 г., созванным католикосом Бабаем. Было окончательно утверждено главенство Селевкии-Ктесифона и решено предать забвению взаимные хулы Б. С. и Акакия. |
| Зная теперь, какие средства служат к угашению в нас нечистых помыслов и плотской страсти, будем постоянно употреблять их в борьбе с внутренним тлетворным змием – похотью и ими поражать этого страшного нашего врага. Призовем на помощь благодать Божию и мы победим его. А победивши, в общее всех воскресение получим ту награду, которую Господь обещает победителям. Побеждающему, говорит Он, дам сести со Мною на престоле Моем ( Апок.3:21 ). Аминь. 50. Чем сильнейшую христианин перенесет брань, тем славнейшую, за победу в оной, получит награду (Из жизни преподобномученика Акакия. Пат. ч. 2, стр. 263). Истина известная: чем сильнее бой, тем славнее победа; чем труднее подвиг, тем блистательнее за оный венцы. Эта истина всегда оправдывается как в жизни вообще, так и в частности в жизни христианской. Без всякого сомнения и в последней, чем в большем искушении устоит человек, тем и награды от Бога он должен ожидать большей. Это конечно должно быть понятно для вас и само по себе; но для вящшаго убеждения в этом, мы постараемся доказать истину сего примером. Св. преподобномученик Акакий, память коего совершается 1 мая, в отрочестве отрекся от Христа и, отрекшись, поселился в доме одного турецкого начальника, который полюбил его и усыновил. Когда он достиг восемнадцатилетнего возраста, жена этого начальника вдруг почувствовала к Акакию сатанинскую любовь, и однажды, не будучи уже более в состоянии удерживать себя, открыла ему преступную свою страсть и, для достижения своей гнусной цели, прибегла к способу, какой употребила жена Пентефриева в отношении к целомудренному Иосифу, Но Акакий, при этом жестоком искушении, устоял, и хотя и знал, что, не сойдя на желание госпожи, он добра от нее ждать не должен, остался однако непоколебимым, при этой брани, как скала, и демона посрамил (Пат. ч. 2, стр. 263). Что же после сего? тотчас после этого, как молния блеснула мысль о Боге в уме Акакия, он сознал страшный грех своего отречения, снова сделался христианином, повел святую жизнь, и в конце концов сподобился и венца мученического (Там же, стр. 263–272). |
|
|
