| е. 14 апреля. По Ассемани это было в 341 году по Р. X. на 32 году царствовании Сапора; а по Ульману год Сапора 32 есть 117-й персидской эры, а сей падает на конец 343 и начало 344 г. по Р. X. (см. Zeitschrift fur die histor. Theolog. 1861. Hefm. I. Исследование Ульмана о преследованиях христиан в Персии). Но по пасхальному счислению Великая пятница 14 апр. ни тому, ни другому году не соответствует: в 341 году пасха была апреля 19, след. день кончины Симеона падает на 17 апреля, в 344 году пасха была 15 апреля, след. день кончины его падает на 13 апреля. Последнее ближе, кажется, в истине и 13 апреля память его есть в некоторых восточных памятниках. А что в Персии в сие время счисление пасхальное было согласно со вселенскою церковию, это доказывается тем, что на 1 вселенском соборе, где решен был вопрос о праздновании пасхи, был представитель Симеона пресвитер Сциадуст, после его преемник. Персидские имена мучеников с Симеоном: Усфазань — Гугсциатазад, Авделай — Абдалаикла. Селевкия и Ктезифон суть один город, разделенный рекою Тигром, основанный Селевком Никатором за 300 лет до Р. Хр. Имечи Аскитреи, дочери Фусика, нет в греческих и западных календарных памятниках. Аскигрея — нарицательное имя: подвижница. Пр. Акакий, еп. мелитинский. У Болландистов (Mart. III. 903) отчасти смешаны Акакий мелитинский 5 века и Акакий исповедник при Декии; тоже и у Ассемани (Cal. un. eccl. VI. 266). Акакия при Декии исповедника Ле-Кьен (Ог. chrism. I. 440) ставит в числе епископов мелитинских и потому Акакия 5 в. называет вторым. Рюинарт (Т. I. 850) издал акты Акакия исповедника при Декии и называет его Ахатием, но не епископом мелитинским, как Боллаидисты 31 марта и Ле-Кьен, а епископом одной из антиохийских областей. Впрочем и Ле-Кьен говорит, что в некоторых латинских мартирологах, наприм. Адоновом, он называется щитом и прибежищем антиохийской страны, а эти слова взяты из жития, изданного Рюинартом, в коем говорится, что Декий слышал об нем как щите и прибежище антиохийской страны. |
| Когда же рассказал он, в чем дело, она всплеснула руками и сказала, что нужно итти прямо к частному, что квартальный надует, пообещается и станет водить; а лучше всего итти прямо к частному, что он даже ей знаком, потому что Анна, чухонка, служившая прежде у нее в кухарках, определилась теперь к частному в няньки, что она часто видит его самого, как он проезжает мимо их дома, и что он бывает также всякое воскресенье в церкви, молится, а в то же время весело смотрит на всех и что, стало быть, по всему видно, должен быть добрый человек. Выслушав такое решение, Акакий Акакиевич печальный побрел в свою комнату, и как он провел там ночь, предоставляется судить тому, кто может сколько-нибудь представить себе положение другого. Поутру рано отправился он к частному; но сказали, что спит; он пришел в десять — сказали опять: спит; он пришел в одиннадцать часов — сказали: да нет частного дома; он в обеденное время — но писаря в прихожей никак не хотели пустить его и хотели непременно узнать, за каким делом и какая надобность привела и что такое случилось. Так-что наконец Акакий Акакиевич раз в жизни захотел показать характер и сказал на-отрез, что ему нужно лично видеть самого частного, что они не смеют его не допустить, что он пришел из департамента за казенным делом, а что вот как он на них пожалуется, так вот тогда они увидят. Против этого писаря ничего не посмели сказать и один из них пошел вызвать частного. Частный принял как-то чрезвычайно странно рассказ о грабительстве шинели. Вместо того, чтобы обратить внимание на главный пункт дела, он стал расспрашивать Акакия Акакиевича: да почему он так поздно возвращался, да не заходил ли он и не был ли в каком непорядочном доме, так что Акакий Акакиевич сконфузился совершенно и вышел от него, сам не зная, возымеет ли надлежащий ход дело о шинели, или нет. Весь этот день он не был в присутствии (единственный случай в его жизни). На другой день он явился весь бледный и в старом капоте своем, который сделался еще плачевнее. Повествование о грабеже шинели, несмотря на то, что нашлись такие чиновники, которые не пропустили даже и тут посмеяться над Акакием Акакиевичем, однако же многих тронуло. |
| „Но, ваше превосходительство“, сказал Акакий Акакиевич, стараясь собрать всю небольшую горсть присутствия духа, какая только в нем была, и чувствуя в то же время, что он вспотел ужасным образом: „я ваше превосходительство осмелился утрудить потому, что секретари того… ненадежный народ…“ „Что, что, что?“ сказал значительное лицо: „откуда вы набрались такого духу? откуда вы мыслей таких набрались? что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против начальников и высших!“ Значительное лицо, кажется, не заметил, что Акакию Акакиевичу забралось уже за пятьдесят лет. Стало-быть, если бы он и мог назваться молодым человеком, то разве только относительно, то есть в отношении к тому, кому уже было семьдесят лет. „Знаете ли вы, кому это говорите? понимаете ли вы, кто стоит перед вами? понимаете ли вы это, понимаете ли это? я вас спрашиваю.“ Тут он топнул ногою, возведя голос до такой сильной ноты, что даже и не Акакию Акакиевичу сделалось бы страшно. Акакий Акакиевич так и обмер, пошатнулся, затрясся всем телом и никак не мог стоять: если бы не подбежали тут же сторожа поддержать его, он бы шлепнулся на пол; его вынесли почти без движения. А значительное лицо, довольный тем, что эффект превзошел даже ожидание и совершенно упоенный мыслью, что слово его может лишить даже чувств человека, искоса взглянул на приятеля, чтобы узнать, как он на это смотрит, и не без удовольствия увидел, что приятель его находился в самом неопределенном состоянии и начинал даже с своей стороны сам чувствовать страх. Как сошел с лестницы, как вышел на улицу, ничего уж этого не помнил Акакий Акакиевич. Он не слышал ни рук, ни ног. В жизнь свою он не был еще так сильно распечен генералом, да еще и чужим. Он шел по вьюге, свистевшей в улицах, разинув рот, сбиваясь с тротуаров; ветер, по петербургскому обычаю, дул на него со всех четырех сторон, из всех переулков. Вмиг надуло ему в горло жабу, и добрался он домой, не в силах будучи сказать ни одного слова; весь распух и слег в постель. Так сильно иногда бывает надлежащее распеканье! На другой же день обнаружилась у него сильная горячка. |
| Новую шинель уж я вам сошью на славу, уж на этом постоим». Акакий Акакиевич еще было насчет починки, но Петрович не дослышал и сказал: «Уж новую я вам сошью беспременно, в этом извольте положиться, старанье приложим. Можно будет даже так, как пошла мода: воротник будет застегиваться на серебряные лапки под апплике». Тут-то увидел Акакий Акакиевич, что без новой шинели нельзя обойтись, и поник совершенно духом. Как же, в самом деле, на что, на какие деньги ее сделать? Конечно, можно бы отчасти положиться на будущее награждение к празднику, но эти деньги давно уж размещены и распределены вперед. Требовалось завести новые панталоны, заплатить сапожнику старый долг за приставку новых головок к старым голенищам, да следовало заказать швее три рубахи да штуки две того белья, которое неприлично называть в печатном слоге, – словом, все деньги совершенно должны были разойтися; и если бы даже директор был так милостив, что вместо сорока рублей наградных определил бы сорок пять или пятьдесят, то все-таки останется какой-нибудь самый вздор, который в шинельном капитале будет капля в море. Хотя, конечно, он знал, что за Петровичем водилась блажь заломить вдруг черт знает какую непомерную цену, так что уж, бывало, сама жена не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть: «Что ты с ума сходишь, дурак такой! В другой раз ни за что возьмет работать, а теперь разнесла его нелегкая запросить такую цену, какой и сам не стоит». Хотя, конечно, он знал, что Петрович и за восемьдесят рублей возьмется сделать; однако все же откуда взять эти восемьдесят рублей? Еще половину можно бы найти: половина бы отыскалась; может быть, даже немножко и больше; но где взять другую половину?.. Но прежде читателю должно узнать, где взялась первая половина. Акакий Акакиевич имел обыкновение со всякого истрачиваемого рубля откладывать по грошу в небольшой ящичек, запертый на ключ, с прорезанною в крышке дырочкой для бросания туда денег. По истечении всякого полугода он ревизовал накопившуюся медную сумму и заменял ее мелким серебром. |
| Свалянето на епископ Евстатий от Севастийската катедра било по всяка вероятност резултат на активността на епископ Акакий Кесарийски, който бил лидер на друго богословско течение – оми ите. Омии (от гр. μοιος – подобен) е термин, с който е прието да се наричат последователите на Евсевий Кесарийски – предшественик на Акакий на Кесарийската катедра. В своето богословие омиите изхождали от това, че Бог Отец не може да встъпи в непосредствено отношение със света и затова за сътворението на света произвежда по Своя воля по един непостижим начин единородния Син. Те не признавали равенството на Отца и Сина, макар и да не поставяли при това Божия Син в една редица с тварните същности, защото Го смятали за Творец на света. Те смятали, че произходът на Сина от Отца е неизречен и непознаваем. При това, ако омиусианите смятали Сина за подобен на Отца по същност, то омиите, признавайки Сина за подобен на Отца, все пак не смятали за възможно да се говори за подобие по същност . По този начин концепцията на омиите не била тъждествена нито на строгото арианство, нито на омиусианството, нито на Никейското изповедание. Смята се, че омиите са заявили за пръв път ясно съществуването си на Анкирския събор през 358 г. Този събор анатемосал както строгото арианство (аномейството), така и Никейското изповедание. Участниците на Анкирския събор отхвърлили термина «единосъщен», също виждайки в него опасност от савелианство. И все пак, както признават съвременните изследователи, Анкирският събор от 358 г. обективно приближил победата на Църквата над арианството . Тук са особено важни свидетелствата на св. Епифаний Кипърски. В своя «Панарион» той включва името на св. Мелетий в списъка на омиите, като го поставя на второ място след Акакий Кесарийски (Панарион, 73, 23) . При това св. Епифаний, цитирайки текста на изповеданието, прието през 359 г. на Селевкийския събор, не споменава Мелетий сред 43-мата епископи, подписали този документ (Панарион, 73, 26) . Това означава, че в списъка на подписалите изповеданието на Селевкийския събор, с който е разполагал св. Епифаний, името на св. Мелетий е липсвало. Ето защо съвременните изследователи смятат за недоказан факта на участието на св. Мелетий в Селевкийския събор. Възможно е, че отсъствието му на Селевкийския събор се обяснява с това, че по това време той вече не е управлявал Севастийската епархия и като епископ, свален от катедрата си, не можел да бъде участник в събора. |
| 319 Флавий Валентиниан I (321–375 гг.) родился в Паннонии, в семье офицера, и также стал офицером. После смерти императора Иовиана войско, стоящее в Никее, провозгласило Валентиниана императором. Своего брата Валента Валентиниан провозгласил августом и своим соправителем в восточной части империи. В 366 г. Валентиниан изгнал алеманнов из Галлии, в 367–374 гг. вел успешные войны на рейнской границе. В Британии восстановил римское владычество вплоть до вала Адриана, в Африке было подавлено восстание 372–374 гг. По приказу Валентиниана вдоль Рейна и Дуная была возведена разветвленная система пограничных укреплений. Валентиниан был христианином, нетерпимо относился к язычникам. В 367 г. он сделал своего сына Грациана соправителем, основав новую династию. 320 Евсевий (ум. в 371 г.) родился на Сардинии, учился в Риме, в 340 г. стал епископом Верчеллы (Верцеллы), столицы Либиции, области в Галлии Транспаданской, на реке Сессит (совр. Борго Верчелли). Он вел псевдомонашеский образ жизни вместе с некоторыми из своих клириков. Евсевий был ведущей фигурой в борьбе с арианством, и был сослан Констанцием в 355 г. в Скифополь в Палестине за то, что он отказался осудить Афанасия на соборе в Арле в 353 г. и на соборе в Медиолане в 355 г. После амнистии, дарованной Юлианом, Евсевию было разрешено покинуть место ссылки и принять участие в соборе в Александрии. Затем он отправился в Антиохию, где был вовлечен в события, положившие начало павлинианской схизме (см. комментарии к Геннадию, прим. 15). Вернувшись в Италию, Евсевий объединился с Хиларием Пиктавийским в борьбе против арианского влияния. 321 Либерий, родом римлянин, был епископом Рима в 352–366 гг. В 355 г. Констанций отправил Либерия в ссылку во Фракию за то, что папа отказался осудить Афанасия и поставил епископом Феликса. Тогда Либерий осудил Афанасия, подписал компромиссный символ веры , приближенный к арианам. Констанций помиловал Либерия, и последний вернулся в Рим. 322 Акакий (ум. в 363 г.) был учеником Евсевия Кесарийского и преемником его на кафедре. Он был крупным деятелем арианской партии и лидером партии омиев (они считали, что Сын лишь подобен Отцу (êmoion), обычно с отрицанием подобия по существу; иными словами, в Сыне вполне и точно отражаются благость, сила и энергия Отца). Акакий был осужден и низложен на двух соборах – Антиохийском (341 г.) и Селевкинском (359 г.). Но в 360 г. акакиане сумели победить своих основных соперников василиан. Однако после этого Акакий постепенно склонялся к компромиссу с православными. Так, он подписался под актом собора в Антиохии 363 г., в котором содержался никейский символ веры с той поправкой, что Сын рожден из существа Отца и подобен Отцу по существу. |
| В каталоге Никифора Каллиста имя Акакия упомянуто два раза; один раз пред Фравитой, а другой – после него; лета и месяцы правления помечены только во втором случае, откуда ясно, что или составитель или переписчик каталога, допустив ошибку за другим каталогом, скоро ее заметил и постарался исправить вторичным внесением имени Акакия 488 . Сколько времени Акакий занимал кафедру, об этом источники говорят одинаково: все имеющиеся у нас каталоги определяют это время цифрами – 17 л. 9 м. 489 , за исключением каталога Матфея Кигалы, где помечено 17 л. 6 м., и одного каталога Фишера, в котором число месяцев в рукописи затеряно 490 . Цифра ς» – 6 в каталоге Кигалы, естественно (см. выше о каталогах) получилась из θ» – 9. В таблицах летописи Феофана и у Зонары круглым числом стоит 17 л. 491 по обыкновению. Так как о значительном промежутке между смертью Геннадия и поставлением Акакия источники не говорят, то можно думать (это кроме того подтвердится хронологией следующих патриархов), что последнее произошло в сентябре 471 года. Считая отсюда 17 л. 9 м., смерть Акакия мы должны отнести к началу лета 489-го года, приблизительно к июню месяцу. Этому выводу не противоречат свидетельства летописи Феофана, в которой сказано, что Фравита рукоположен, в 481-м году алекс. и 488–489 г. – нашей эры 492 , и хроники Виктора Тунунского, где замечено, что Акакий умер в консульство Евсевия, т. е. в 489 г. 493 На основании этих же свидетельств нужно признать ошибку в хронике Виктора в указании года поставления Акакия – 473 494 . Итак, Акакий занимал кафедру с осени 471 г. до лета 489 г. Фравита. – Восстановить однообразие в различающихся между собою показаниях относительно продолжительности правления Фравиты не трудно. Каталоги – патриарха Никифора, Никифора Каллиста и каталог Фишера А имеют 3 мес. и 17 дней 495 . Справедливость именно этой цифры подтверждается свидетельствами Евагрия, у которого стоит 4 м. 496 , Зонары: 3 1 / 2 месяца 497 – и Никифора Каллиста в церковной истории: 4 м. 498 В каталогах Леунклавия и Филиппа Кипрянина – 3 м. |
| „Вот это наказание“, проговорила старуха: „какие всё имена, я право никогда и не слыхивала таких. Пусть бы еще Варадат или Варух, а то Трифилий и Варахасий.“ Еще переворотили страницу — вышли: Павсикахий и Вахтисий. „Ну, уж я вижу“, сказала старуха: „что, видно, его такая судьба. Уж если так, пусть лучше будет он называться как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий.“ Таким образом и произошел Акакий Акакиевич. Ребенка окрестили; при чем он заплакал и сделал такую гримасу, как будто бы предчувствовал, что будет титулярный советник. Итак, вот каким образом произошло всё это. Мы привели потому это, чтобы читатель мог сам видеть, что это случилось совершенно по необходимости и другого имени дать было никак невозможно. Когда и в какое время он поступил в департамент и кто определил его, этого никто не мог припомнить. Сколько ни переменялось директоров и всяких начальников, его видели всё на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем же чиновником для письма; так что потом уверились, что он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове. В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через приемную пролетела простая муха. Начальники поступали с ним как-то холодно-деспотически. Какой-нибудь помощник столоначальника прямо совал ему под нос бумаги, не сказав даже: „перепишите“, или: „вот интересное, хорошенькое дельце“, или что-нибудь приятное, как употребляется в благовоспитанных службах. И он брал, посмотрев только на бумагу, не глядя кто ему подложил и имел ли на то право. Он брал, и тут же пристраивался писать ее. Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории, про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. |
| Выслушав такое решение, Акакий Акакиевич печальный побрел в свою комнату, и как он провел там ночь, предоставляется судить тому, кто может сколько-нибудь представить себе положение другого. Поутру рано отправился он к частному; но сказали, что спит; он пришел в десять – сказали опять: спит; он пришел в одиннадцать часов – сказали: да нет частного дома; он в обеденное время – но писаря в прихожей никак не хотели пустить его и хотели непременно узнать, за каким делом и какая надобность привела, и что такое случилось. Так что наконец Акакий Акакиевич раз в жизни захотел показать характер и сказал наотрез, что ему нужно лично видеть самого частного, что они не смеют его не допустить, что он пришел из департамента за казенным делом, а что вот как на них пожалуется, так вот тогда они увидят. Против этого писаря ничего не посмели сказать, и один из них пошел вызвать частного. Частный принял как-то чрезвычайно странно рассказ о грабительстве шинели. Вместо того, чтобы обратить внимание на главный пункт дела, он стал расспрашивать Акакия Акакиевича: да почему он так поздно возвращался, да не заходил ли он и не был ли в каком непорядочном доме, так что Акакий Акакиевич сконфузился совершенно и вышел от него, сам не зная, возымеет ли надлежащий ход дело о шинели или нет. Весь этот день он не был в присутствии (единственный случай в его жизни). На другой день он явился весь бледный и в старом капоте своем, который сделался еще плачевнее. Повествование о грабеже шинели, несмотря на то, что нашлись такие чиновники, которые не пропустили даже и тут посмеяться над Акакием Акакиевичем, однако же, многих тронуло. Решились тут же сделать для него складчину, но собрали самую безделицу, потому что чиновники и без того уже много истратились, подписавшись на директорский портрет и на одну какую-то книгу, по предложению начальника отделения, который был приятелем сочинителю, – итак, сумма оказалась самая бездельная. Один кто-то, движимый состраданием, решился, по крайней мере, помочь Акакию Акакиевичу добрым советом, сказавши, чтоб он поспел не к квартальному, потому что хоть и может случиться, что квартальный, желая заслужить одобрение начальства, отыщет каким-нибудь образом шинель, но шинель все-таки останется в полиции, если он не представит законных доказательств, что она принадлежит ему; а лучше всего, чтобы он обратился к одному значительному лицу, что значительное лицо, спишась и снесясь с кем следует, может заставить успешнее идти дело. |
| Засим последовало опять долгое молчание, после которого он произнес: «Так этак-то! вот какое уж, точно, никак неожиданное, того… этого бы никак… этакое-то обстоятельство!» Сказавши это, он, вместо того чтобы идти домой, пошел совершенно в противную сторону, сам того не подозревая. Дорогою задел его всем нечистым своим боком трубочист и вычернил все плечо ему; целая шапка извести высыпалась на него с верхушки строившегося дома. Он ничего этого не заметил, и потом уже, когда натолкнулся на будочника, который, поставя около себя свою алебарду, натряхивал из рожка на мозолистый кулак табаку, тогда только немного очнулся, и то потому, что будочник сказал: «Чего лезешь в самое рыло, разве нет тебе трухтуара?» Это заставало его оглянуться и поворотить домой. Здесь только он начал собирать мысли, увидел в ясном и настоящем виде свое положение, стал разговаривать с собою уже не отрывисто, но рассудительно и откровенно, как с благоразумным приятелем, с которым можно поговорить о деле, самом сердечном и близком. «Ну нет, – сказал Акакий Акакиевич, – теперь с Петровичем нельзя толковать: он теперь того… жена, видно, как-нибудь поколотила его. А вот я лучше приду к нему в воскресный день утром: он после канунешной субботы будет косить глазом и заспавшись, так ему нужно будет опохмелиться, а жена денег не даст, а в это время я ему гривенничек и того, в руку, он и будет сговорчивее и шинель тогда и того…» Так рассудил сам с собою Акакий Акакиевич, ободрил себя и дождался первого воскресенья, и, увидев издали, что жена Петровича куда-то выходила из дому, он прямо к нему. Петрович, точно, после субботы сильно косил глазом, голову держал к полу и был совсем заспавшись; но при всем том, как только узнал, в чем дело, точно как будто его черт толкнул. «Нельзя, – сказал, – извольте заказать новую». Акакий Акакиевич тут-то и всунул ему гривенничек. «Благодарствую, судырь, подкреплюсь маленечко за ваше здоровье, сказал Петрович, – а уж об шинели не извольте беспокоиться: она ни на какую годность не годится. |
|
|
