| Что касается до чина (ибо у нас прежде всего нужно объявить чин), то он был то, что называют вечный титулярный советник, над которым, как известно, натрунились и наострились вдоволь разные писатели, имеющие похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться. Фамилия чиновника была Башмачкин. Уже по самому имени видно, что она когда-то произошла от башмака; но когда, в какое время и каким образом произошла она от башмака, ничего этого не известно. И отец, и дед, и даже шурин, и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подметки. Имя его было Акакий Акакиевич. Может быть, читателю оно покажется несколько странным и выисканным, но можно уверить, что его никак не искали, а что сами собою случились такие обстоятельства, что никак нельзя было дать другого имени, и это произошло именно вот как. Родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта. Покойница матушка, чиновница и очень хорошая женщина, расположилась, как следует, окрестить ребенка. Матушка еще лежала на кровати против дверей, а по правую руку стоял кум, превосходнейший человек, Иван Иванович Ерошкин, служивший столоначальником в сенате, и кума, жена квартального офицера, женщина редких добродетелей, Арина Семеновна Белобрюшкова. Родильнице предоставили на выбор любое из трех, какое она хочет выбрать: Моккия, Соссия, или назвать ребенка во имя мученика Хоздазата. «Нет, – подумала покойница, – имена-то все такие». Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Трифилий, Дула и Варахасий. «Вот это наказание, – проговорила старуха, – какие всё имена; я, право, никогда и не слыхивала таких. Пусть бы еще Варадат или Варух, а то Трифилий и Варахасий». Еще переворотили страницу – вышли: Павсикахий и Вахтисий. «Ну, уж я вижу, – сказала старуха, – что, видно, его такая судьба. Уж если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий». Таким образом и произошел Акакий Акакиевич. |
| Василий чуть напрягся. Троица шалунов его частенько задевала, он отвечал ей молчанием. Но вроде бы сегодняшняя каверза его не касалась. Точно! В класс влетел рыжекудрый задира Михаил, а за ним — самый тихий и робкий семинарист Акакий Малышев, прямо соответствуя своей фамилии, малый ростом и единственный на курсе без малейших признаков усов и бороды, постоянный предмет насмешек и помыканий. - Миша! Ну Миша! канючил он тоненьким голоском.— Отдай шапку! Ну, прошу тебя!.. Мне сегодня за дровами ехать!.. Мишенька! Отстань! — со смехом отвечал Михаил и вдруг резко повернулся к Акакию,— Да вон твоя шапка! Гляди! Он показал на потолок, и все в классе вгляделись — точно: на крюке, для чего-то вбитом в потолок, почти над высоким пустым шкафом без полок, стоявшим возле кафедры, висел растрёпанный малахай. — Оо-ой…— чуть не заплакал Акакий.— Миша! Отдай мне шапку! — Полезай и достань,— равнодушно ответил тот, а глаза подозрительно блестели. — Миша, я не достану. Я боюсь. — Попроси Никиту, он тебе поможет! — притворно ласково предложил Михаил. Все в классе замерли, предчувствуя потеху. — Конечно помогу! — с жаром отозвался высоченный лупоглазый Никита.— И Ванька поможет! Не боись! Шалуны легко подняли на руки тщедушного Акакия и поднесли к шапке, но только поднесли. Тот потянулся… и не достал. Вновь потянулся… — Ребята, еще чуток…— попросил Акакий. — Да ты на шкаф вставай! — посоветовал стоявший внизу Михаил. — Точно!.. Вставай, вставай! — загалдели Никита с Иваном. И Акакий послушно ступил на шкаф… и тут же провалился в него, не увидев отсутствия верхней доски. Вид маленького семинариста, вставшего за стеклянными дверцами, воздев руки вверх (ибо шкаф был узок), и оторопело разевающего рот, оказался настолько смешон, что все в классе содрогнулись от хохота. И Василий хохотал неудержимо, до слез, хотя и жалко было Акакия. В дверь настороженно заглянул отец Иулиан. Настороженность и испуг на лице учителя вызвали новый взрыв смеха. Хохотали со стоном, видя, как учитель внимательно оглядывает класс, смотрит под ноги, ощупывает себя, тужится понять причину смеха и не понимает!.. Когда же он увидел Акакия за стеклом шкафа и гневно приказал тому немедленно выйти, и послушный Акакий попробовал сие сделать через запертые дверцы, класс упал под столы и катался по полу. У Гаврюши Ширяева от смеха икота началась. |
| Узнав затем, что Акакий или Арсений действительно прибыл в Москву, Досифей от 15 июля посылает Адриану новую грамоту, в которой уже подробно сообщает, кто такой был епископ Акакий или Арсений и какие преступления совершил он. По словам Досифея, Акакий прибыл в Иерусалим мирским человеком «и обещался работати нашему родному брату, монаху Каллисту», у которого он украл потом часть животворящего древа и бежал в Кипр, где был рукоположен во иереи. Из Кипра он бежал в Пелопоннес, «иде-же дав сто ефимков митрополиту Монемвасийскому», поставлен был от него епископом Андрусским помимо всяких канонов. Узнав об этом, он, Досифей, вместе с патриархом Константинопольским и Собором «отлучихом его и анафематствовахом яко святокрадца и несвященна, яко наругателя и торгующа великим священства саном и таинством». Но Акакий вместо того, чтобы покаяться, «приложи зло ко злу»: составил подложные грамоты и назвавшись митрополитом Иоппским, будто бы посланным от Иерусалимского патриарха за сбором милостыни, отправился в Венецию, где и присвоил себе сто золотых, завещанных одним христианином святому Гробу. Из Венеции он прибыл в Вену, «идеже совокупися тутошнему кардиналу, поведа ему папежство», так что кардинал стал ему давать содержание от себя и, кроме того, одарил его подарками. Но, попущением Божиим, Акакий в Вене «обличися в падении с некоею блудницею, сего ради искаша его озлотворити». Тогда он бежал из Вены к сербам, живущим в Венгрии, и, выдавая себя за епископа Иоппского, посланного Иерусалимским патриархом, стал собирать милостыню для святого Гроба. Сербский архиепископ Арсений усомнился в его правах сборщика и потребовал от него рекомендательную грамоту Иерусалимского патриарха, которую тот дать ему, конечно, не мог, и кроме того, обличал его за соединение в Вене с латинами. «Он же, яко злохитрый, хождаше в народ и глаголаше, яко архиепископ завиствует Гробу Господню и милостини его препинает, и возмути народ на архиепископа и тако по неволи (насилием) совершал толикая освящения и литургии и собрал милостыню ко Гробу Господню». |
| Он очень любил сильные эффекты, любил вдруг как-нибудь озадачить совершенно и потом поглядеть искоса, какую озадаченный сделает рожу после таких слов. „Полтораста рублей за шинель!“, вскрикнул бедный Акакий Акакиевич, вскрикнул, может быть, в первый раз от-роду, ибо отличался всегда тихостью голоса. „Да-с“, сказал Петрович: „да еще какова шинель. Если положить на воротник куницу, да пустить капишон на шелковой подкладке, так и в двести войдет.“ „Петрович, пожалуйста“, говорил Акакий Акакиевич умоляющим голосом, не слыша и не стараясь слышать сказанных Петровичем слов и всех его эффектов: „как-нибудь поправь, чтобы хоть сколько-нибудь еще послужила.“ „Да нет, это выйдет: и работу убивать и деньги попусту тратить“, сказал Петрович, и Акакий Акакиевич после таких слов вышел совершенно уничтоженный. А Петрович, по уходе его, долго еще стоял, значительно сжавши губы и не принимаясь за работу, будучи доволен, что и себя не уронил, да и портного искусства тоже не выдал. Вышед на улицу, Акакий Акакиевич был как во сне. „Этаково-то дело этакое“ говорил он сам себе: „я право и не думал, чтобы оно вышло того…“ а потом, после некоторого молчания, прибавил: „так вот как! наконец вот что вышло, а я право совсем и предполагать не мог, чтобы оно было этак.“ За сим последовало опять долгое молчание, после которого он произнес: „так этак-то! вот какое уж точно никак неожиданное, того… этого бы никак… этакое-то обстоятельство!“ Сказавши это, он вместо того, чтобы итти домой, пошел совершенно в противную сторону, сам того не подозревая. Дорогою задел его всем нечистым своим боком трубочист и вычернил всё плечо ему; целая шапка извести высыпалась на него с верхушки строившегося дома. Он ничего этого не заметил, и потом уже, когда натолкнулся на будочника, который, поставя около себя свою алебарду, натряхивал из рожка на мозолистый кулак табаку, тогда только немного очнулся, и то потому, что будочник сказал: „чего лезешь в самое рыло, разве нет тебе трухтуара?“ Это заставило его оглянуться и поворотить домой. |
| – Я думаю, тут сказывается влияние улицы, – донесся до Чика голос Акакия Македоновича. – Улица, улица, – повторил дядя по-русски знакомое ему слово. Дойдя до конца веранды, они повернулись и подошли к Чику. – Я надеюсь, Чик, ты теперь осознал всю неуместность своего поведения на уроке? – сказал Акакий Македонович. – Да, – согласился Чик смиренно, – осознал. – Я тут обсудил с твоим дядей твое поведение и надеюсь, он все передаст твоим родителям. – Конечно, – сказал Чик, как бы слегка сожалея о неизбежной пунктуальности дяди. – Не скрою, – добавил Акакий Македонович, понижая голос, – твой дядя мне показался странным. – Он необразованный, – пояснил Чик странность дяди. – Да, это заметно, – подтвердил его слова Акакий Македонович и протянул дяде руку. Дядя пожал протянутую ему руку. – До свидания, – сказал Акакий Македонович. – До свидания, – ответил Чик за обоих и поспешил увести дядю с веранды. Чик шел с дядей по лестнице. Рядом вприпрыжку спускалась Сонька, то и дело спрашивая: – Чик, что случилось? – Ничего не спрашивай, – отвечал ей Чик, – потом все расскажу. Сонька отстала. Чик чувствовал за спиной взгляд Акакия Македоновича, в душу которого явно закрались какие-то подозрения. Чику хотелось, чтобы дядя как можно благопристойней покинул школьный двор. Внезапно посреди двора дядя остановился у колонки и, отвернув кран, стал усердно мыть руки. Он всегда мыл руки, если с ним кто-нибудь здоровался. Чику это очень не понравилось, но он не стал останавливать дядю, боясь, что это может привести к непредвиденным осложнениям. Чик украдкой оглянулся на веранду и встретился взглядом с Акакием Македоновичем. Тот перевел удивленный взгляд с дяди на Чика, как бы требуя объяснить поведение дяди. Чик слегка пожал плечами, как бы давая знать, что необразованные люди вроде дяди вечно моют руки, как только им на глаза попадается какая-нибудь колонка. Но тут дядя, вымыв руки и вытерев их платком, поднял глаза и увидел скульптуру трубача. Он стал показывать на нее рукой и, радостно стукая себя в грудь другой рукой, повторять: |
| В таком положении Акакий, прослужив старцу десять лет, скончался. Через пять дней после погребения жестокосердный старец сказал случившемуся тут святому, принимавшему участие в положении Акакия: «Отче, ученик мой Акакий умер!» Но святой муж возразил ему: «Не может быть, чтобы умер послушный и терпеливый Акакий». «Если не веришь, поди посмотри могилу его». Пошли к, могиле. Здесь святой муж возгласил над могилой умершего, как бы живому: «Брат Акакий, умер ли ты?» «Нет, отче, – отвечал умерший, – послушные не умирают!» (Чет. Мин., 29 ноября.) Явное наказание Божие за непочтение к родителям Проживающий в деревне Зеленках прихода Козмодемьянской Петро-Павловской церкви отставной рядовой Иван Абрамов Меньшиков давно лишился своей жены, молодой еще женщины. После ее смерти у него осталось два малолетних сына – Сергей и Дмитрий. Ко всему этому Иван Абрамов ослеп. При самых скудных средствах к жизни слепец-солдат начал воспитывать своих детей. Пропитанием их служил выпрашиваемый слепцом Христа ради кусок хлеба. Долго так продолжалось, и все-таки отец не бросил своих сирот-детей на произвол судьбы, не отдал их в чужие люди на воспитание, вполне уповая на Бога, что настанет то время, когда юнцы его придут в возраст, сами себя будут пропитывать и его, старца-слепца, не оставят. Наступил наконец давно ожидаемый 1891 год; в сентябре Сергею исполнилось восемнадцать лет. Слепец-солдат, женив сына, как бы ожил; в доме появилась хозяюшка; по дому работа пошла исправно, хлеб стал печься не так, как пекли его старец-слепец и его дети-сироты, не привыкшие к тому; в избе появилась чистота и опрятность. Начал слепец-солдат славить, хвалить и прославлять Всевышнего Творца за Его милость, под старость ему ниспосланную. Так счастливо жилось старцу-слепцу около двух лет. Забыл он и прежнее горемычное житье-бытье свое. Но покой слепца-старца снова нарушился, и причина этого явилась в лице снохи его, жены Сергея. Злая по природе, неуживчивая, она тайком начала сговаривать своего мужа Сергея уйти из дома своего слепца-свекра к чужому, совершенно постороннему старику-крестьянину. Сколько ни отговаривался Сергей от такого злого умысла своей жены, но преодолеть ее не мог и, в конце концов, решился бросить на произвол судьбы своего родителя-слепца с его малолетним сыном. Узнав о таком намерении сына, отец стал умолять и слезно просить не бросать его под конец жизни, но сын, наученный женой, остался глух к мольбе отца. Слепец-отец, чтобы остановить безрассудного сына, указывал на пятую заповедь Закона Божия и грозил проклятием. Ничто не повлияло на сына, и он 23 апреля окончательно решил уйти из дома своего родителя к новому своему благодетелю-старику. |
| Правым центром можно назвать тех, которые довольствовались признанием подобия Сына Отцу, ομοιον, или без точного обозначения пункта сходства, или с отрицанием подобия по существу ( омии ). Первыми величинами этой партии были Акакий кесарийский и Ураний тирский. Преемник Евсевия на кесарийский кафедре, Акакий отличался высоким образованием и ораторским талантом, но нравственные качества его не соответствовали его дарованиям и образованию. По справедливому выражению одного историка (Gwatkin), если Афанасий был Демосфеном никейской эпохи, то Акакий был её Эсхином. В догматических убеждениях Акакий принимал различные цвета с изворотливостью хамелеона и способен был вести интриги замечательно. Воззрения, искренно высказываемые им, были впрочем довольно высоки сравнительно с другими арианами. Он стоял за положение, что Сын есть «неразличный образ Отца», т. е. что в Сыне вполне и точно отражаются благость, сила и энергия Отца. Крайняя правая ариан стояла за то, что Сын совершенно подобен Отцу и по самому существу, ομοιοσιον – омиусиане . Представителями её были Дианий кесарийский и благородный образованный Василий анкирский, по имени которого партию называли василианами. Таким образом восток представлял 4 фракции арианствующих: 1) крайняя левая – аэтиане и евномиане, 2) левый центр – евсевиане, а затем евдоксиане, 3) правый центр – акакиане. 4) крайнюю правую – василиане. Но все соприкасающиеся фракции легко могли сливаться одна с другою. А так как было немало лиц, весьма шатких в своих воззрениях, то они перебегали по всей линии арианской коалиции от края до края. В этом периоде мы еще не видим партии македониан; она сформировалась позднее из остатков крайней правой и правого центра. Разложению восточной арианской коалиции действительно предшествовало «таяние снега» на голове еп. антиохийского Леонтия. В 357 г. или позднее он умер. В то время при дворе имп. Константия находился еп. германикийский Евдоксий (глава левого центра), человек крайне непривлекательный, в своих проповедях доходивший до пошлости и балаганства, менявший свои убеждения как не всякий другой. Евдоксий, узнав о смерти Леонтия, тотчас же выпросил у императора отпуск к своей пастве, но отправился в Антиохию и там дал понять епископам, что Констанций желает видеть его епископом Антиохии. Кроме того, Антиохия в то время (войны с персами) фактически была столицей востока и там жило тогда много вельмож, которых Евдоксий тоже постарался привлечь на свою сторону. Таким образом, он скоро достиг своей цели. |
| Акакий Акакиевич покачнул головой и усмехнулся, и потом пошел своею дорогою. Почему он усмехнулся, потому ли, что встретил вещь вовсе незнакомую, но о которой однакоже всё-таки у каждого сохраняется какое-то чутье, или подумал он, подобно многим другим чиновникам, следующее: „ну уж эти французы! что и говорить, уж ежели захотят что-нибудь того, так уж точно того…“ А может быть, даже и этого не подумал — ведь нельзя же залезть в душу человеку и узнать всё, что он ни думает. Наконец достигнул он дома, в котором квартировал помощник столоначальника. Помощник столоначальника жил на большую ногу: на лестнице светил фонарь, квартира была во втором этаже. Вошедши в переднюю, Акакий Акакиевич увидел на полу целые ряды калош. Между ними, посреди комнаты, стоял самовар, шумя и испуская клубами пар. На стенах висели всё шинели, да плащи, между которыми некоторые были даже с бобровыми воротниками или с бархатными отворотами. За стеной был слышен шум и говор, которые вдруг сделались ясными и звонкими, когда отворилась дверь и вышел лакей с подносом, уставленным опорожненными стаканами, сливочником и корзиною сухарей. Видно, что уж чиновники давно собрались и выпили по первому стакану чаю. Акакий Акакиевич, повесивши сам шинель свою, вошел в комнату, и перед ним мелькнули в одно время свечи, чиновники, трубки, столы для карт, и смутно поразили слух его: беглый, со всех сторон подымавшийся разговор и шум передвигаемых стульев. Он остановился весьма неловко среди комнаты, ища и стараясь придумать, что ему сделать. Но его уже заметили, приняли с криком и все пошли тот же час в переднюю и вновь осмотрели его шинель. Акакий Акакиевич хотя было отчасти и сконфузился, но будучи человеком чистосердечным, не мог не порадоваться, видя, как все похвалили шинель. Потом, разумеется, все бросили и его и шинель, и обратились, как водится, к столам, назначенным для виста. Всё это: шум, говор и толпа людей, всё это было как-то чудно Акакию Акакиевичу. Он, просто, не знал, как ему быть, куда деть руки, ноги и всю фигуру свою; наконец подсел он к игравшим, смотрел в карты, засматривал тому и другому в лица и чрез несколько времени начал зевать, чувствовать, что скучно, тем более, что уж давно наступило то время, в которое он, по обыкновению, ложился спать. |
| Акакий Акакиевич об этом не хотел рассуждать с Петровичем, да и боялся всех сильных сумм, какими Петрович любил запускать пыль. Он расплатился с ним, поблагодарил и вышел тут же в новой шинели в департамент. Петрович вышел вслед за ним и, оставаясь на улице, долго еще смотрел издали на шинель, и потом пошел нарочно в сторону, чтобы, обогнувши кривым переулком, забежать вновь на улицу и посмотреть еще раз на свою шинель с другой стороны, то есть прямо в лицо. Между тем, Акакий Акакиевич шел в самом праздничном расположении всех чувств. Он чувствовал всякой миг минуты, что на плечах его новая шинель, и несколько раз даже усмехнулся от внутреннего удовольствия. В самом деле две выгоды: одно то, что тепло, а другое, что хорошо. Дороги он не приметил вовсе и очутился вдруг в департаменте; в швейцарской он скинул шинель, осмотрел ее кругом и поручил в особенный надзор швейцару. Неизвестно, каким образом в департаменте все вдруг узнали, что у Акакия Акакиевича новая шинель и что уже капота более не существует. Все в ту же минуту выбежали в швейцарскую смотреть новую шинель Акакия Акакиевича. Начали поздравлять его, приветствовать, так что тот сначала только улыбался, а потом сделалось ему даже стыдно. Когда же все, приступив к нему, стали говорить, что нужно вспрыснуть новую шинель, и что по крайней мере он должен задать им всем вечер, Акакий Акакиевич потерялся совершенно, не знал как ему быть, что такое отвечать и как отговориться. Он уже минут через несколько, весь закрасневшись, начал-было уверять довольно простодушно, что это совсем не новая шинель, что это так, что это старая шинель. Наконец один из чиновников, какой-то даже помощник столоначальника, вероятно, для того, чтобы показать, что он ничуть не гордец и знается даже с низшими себя, сказал: „так и быть, я вместо Акакия Акакиевича даю вечер и прошу ко мне сегодня на чай: я же, как нарочно, сегодня именинник.“ Чиновники, натурально, тут же поздравили помощника столоначальника и приняли с охотою предложение. Акакий Акакиевич начал-было отговариваться, но все стали говорить, что неучтиво, что просто стыд и срам, и он уж никак не мог отказаться. |
| Пасха. Воскресение Христово. Осталось 4 дня «Ну что, Венедикт-Акакий?..» (ВИДЕО 3 ) «Ну что, допрыгался, Венедикт-Акакий?..» Однажды у него поднялась температура, на градуснике было 39 и 5, но освобождения от службы он не попросил. В конце концов, организм не выдержал, и он потерял сознание. Когда его несли на носилках в госпиталь, сослуживцы с иронией называли его монашескими именами: - «Ну что, допрыгался, Венедикт-Акакий?..» Они догадывались, что он хотел стать монахом. Однако постепенно ирония уступила место уважению и даже восхищению. Образ жизни Арсения, его великая любовь, его цельный, чистый характер изменили отношение сослуживцев к нему. Его считали уже не дурачком, а сокровищем и благословением для их подразделения. Паисий Святогорец замечал: Однако когда сердце лукаво, то и хорошее золото оно считает бронзой и делает из него либо пули, либо пушки. Поэтому сердце должно очиститься добрыми помыслами по отношению ко всем и непринятием телеграмм от лукавого, ибо от сердца исходит1 все злое и опять-таки от избытка сердца уста глаголют Но надо сказать и о том, что воинская специальность радиста освободила его от необходимости прямого вооружённого участия в боевых действиях. Таким образом Божественной Благодатью он был сохранён от того, чтобы убивать людей. Кроме того, воинская специальность Арсения оказалась подготовкой к его последующей монашеской «специализации» - посылать Богу сигналы своей молитвой. Паисий сам говорил позднее: Как " радистам " , которыми мы, монахи, являемся, нам нужно иметь постоянную связь с Богом и, если это возможно, для большей безопасности находиться в " непрерывном прослушивании " , чтобы каждую секунду получать щедро подаваемые божественные силы. Конечно, враг не успокаивается и постоянно нападает различными способами. Однако мы можем его использовать как бесплатного рабочего, чтобы он помогал нам в непрестанной молитве. Когда, например, он принесет нам злые или хульные помыслы, начнем молитву и скажем лукавому: " Хорошо, что ты подтолкнул меня, потому что я забыл моего Христа " . |
|
|
