| Убеждая верующих быть единомысленными в вере, апостолы в то же время советовали им уклоняться от неправомыслящих, производящих разделения и соблазны. Аще кто приходит к вам, говорит Иоанн Богослов христианам, и сего учения (Христова) не приносит, не приемлите его в дом, и радоватися ему не глаголите ( 2Ин.1:10 ). Молю же вы, братие, писал ап. Павел, блюдитеся от творящих распри и раздоры, кроме учения, ему же вы научистеся, и уклонитеся от них ( Рим.16:17 ). Требуемое единством Церкви единомыслие в вере весьма возможно и естественно между членами Истинной Церкви Христовой. Единомыслия в вере не может быть только в том обществе, где нет положительного, определенного учения, где всякий член может думать об истинах веры, как ему угодно. Человеческая природа, как вы знаете, братие, расстроена грехом, а посему разномыслие в понимании учения Христова, раздоры, несогласия возможны в людях, если они только самовольно будут толковать учение Христово, если каждый будет полагаться только на свой поврежденный грехом разум. Истину эту заметил и наш народ, выразив ее в известной поговорке: сколько голов, столько и умов. Между же членами истинной Церкви Христовой единомыслие в вере весьма возможно и естественно потому, что пастыри Церкви преподают не свое учение, а Христово, то, которое изъяснили апостолы и св. отцы, преподают для всех одно и то же учение, не прибавляя к нему, не убавляя и не изменяя чего-нибудь своим умом. Итак, братие, мы должны принимать все учение Христово и притом быть единомысленными со всею Церковью Христовою. Никто не должен полагаться в понимании учения Христова только на свой поврежденный грехом разум, никто не должен обособляться в вере от других христиан и вносить в среду их раздор, – каждый должен веровать так, как верует вся Церковь Христова. Единомыслие в вере должно сопровождаться, братие, и единодушием в молитве и прославлении Бога. Как никто не должен отделяться от Церкви в понимании учения Христова, так точно никто не должен отделяться от Церкви и в молитве. Каждый должен славословить Бога со всею Церковью и когда один молится. Мы выражаем это, приближаясь к Богу молитвами Богородицы и всех святых. Посему и апостол Павел говорит, что Бог Отец прославляется во Христе Иисусе именно в Церкви Его ( Еф.3:21 ). Тот же апостол писал к римлянам: «Бог (же) терпения и утешения да дарует вам быть в единомыслии между собою, по учению Христа Иисуса, дабы вы единодушно, едиными устами славили Бога и Отца Господа нашего Иисуса Христа» ( Рим.15:5–6 ). Посему и мы, братие, будем всегда молить Бога, чтобы он дал нам едиными усты и единым сердцем славити и воспевати пречистное и великолепное имя Отца и Сына и Святаго Духа. |
| Это происходит с человеком во всех пограничных ситуациях, это же происходит с ним и в страдании. Jaspers говорит, что страдание есть сужение существования, уничтожение части; за каждым страданием стоит смерть . Настигнутый страданием Иов жалуется именно на эту суженность своего бытия. «Когда еще Вседержитель был со мною, и дети мои вокруг меня, Когда пути мои обливались молоком, и скала источала для меня ручьи елея! Когда я выходил к воротам города, и на площади ставил седалище свое, — Юноши, увидев меня, прятались, а старцы вставали и стояли Князья удерживались от речи, и персты полагали на уста свои; ... Я облекался в правду, и суд мой одевал меня, как мантия и увясло. Я был глазами слепому и ногами хромому; Отцом был я для нищих, и тяжбу, которой я не знал, разбирал внимательно... И говорил я: “в гнезде моем скончаюсь, и дни мои будут многи, как песок” (29, 4–18). К сожалению, страдание все это уничтожило. Иов утратил предметы, которые окружали и удовлетворяли его; утратил среду, в которой осуществлял справедливость; потерял детей, которые должны были закрыть ему глаза. Вне сомнения, все эти вещи были связями с миром и повседневностью. Но, с другой стороны, они были и тем полем, на котором развертывалось бытие Иова; они были объектами, сталкиваясь с которыми Иов осуществлял самого себя. Когда все они были утрачены, экзистенция сосредоточилась на самой себе, но вместе с тем оскудела и измельчилась. Она была выброшена из повседневности, но вместе оторвана и от своих возможностей. Поэтому печаль Иова совершенно обоснована, когда он вспоминает прошедшие дни расцвета и сожалеет о них, сожалея в сущности о полноте экзистенции, которую уничтожило страдание. Страдание приводит к тому, что мы начинаем быть не только не от мира, но и не в мире. Оно изгоняет нас за город, поселяет на груде отбросов и превращает нас в «посмешище» для народа (17, 6). Мы становимся братьями шакалов и друзьями страусов (30, 29). Страдание суживает наше существование, уничтожая ту его часть, которая, хотя и не от мира, но все же может раскрыться и осуществиться только в мире. За страданием мы ощущаем стоящую смерть. В ситуации страдания мы ощущаем на себе холод дыхания небытия. «Так, я знаю, что Ты приведешь меня к смерти, — упрекает Иов Бога, — и в дом собрания всех живущих» (30, 23). |
| Религия, как основа жизни Чем держится человеческая жизнь и чем должна держаться? Человек есть организм. Характеристическим признаком организма является то, что он стремится уподоблять себе окружающую среду. Неорганическая природа не имеет стремлений, камень всецело подчиняется внешним влияниям – тяжести, температуре, метеорологическим факторам, наконец, человеческой силе. Организму всегда присуща спонтанность (самопроизвольность). Подчиненный внешним влияниям, прикованный к среде, он непременно сам воздействует на эту среду, можно сказать, что организм стремится подчинить среду себе, превратить ее в себя. Какое-нибудь жалкое и неприглядное растение, приютившееся где-нибудь в мусоре, стремится воду, воздух, соли земли превратить в свои ткани и далее в ткани своего потомства. Но этот процесс принятия в себя внешних веществ и уподобление их себе в организмах растительных совершается по законам необходимости. Механические факторы управляют растительною жизнью, и, если бы даже оказались правы сторонники воззрения, что существуют особые законы органической жизни, поднимающиеся над законами физическими и химическими, во всяком случае, эти законы должны быть законами природы, действующими по началам необходимости. Но над растительным миром поднимается мир животный. Животные, как и растения, посредством питания увеличивая свой рост и размножаясь, стремятся уподоблять себе среду. Но их отношения к среде несравненно более сложны. Они неравнодушны, как растения, к своим взаимоотношениям со средою, им одно приятно, другое – нет, они обладают способностью бросать неприятное и уклоняться от него, и искать приятного. Их отношения к среде не носят характера безусловной необходимости, они реагируют на среду, сообразно с субъективными чувствами удовольствия и неудовольствия. Раз у животных существуют чувства приятного и неприятного, то, по-видимому, их жизнь должна бы была всецело управляться принципом приятного. Но оказывается, что это не совсем так. Жизнью животных, как и растений, заправляет еще принцип, побуждающий их стремиться к сохранению и продолжению рода. |
| Василий Блаженный и др. Подвиг юродства обычно принимается сознательно и для определенных целей. Святые юродивые при видимой ненормальности и эксцентричности были людьми глубокого ума, чистого сердца и твердой воли. Юродивые созидают свое спасение главным образом подвигами смирения, кротости и незлобия. Особенно велико значение этих подвигов в среде людей озлобленных. Бездомный и бесприютный среди городского населения, юродивый силой вещей попадает в среду таких же бесприютных людей, неудачников жизни, в среду отбросов общества – людей иногда порочных, нередко преступных, нравственно погибших и погибающих. Нет для этих падших смягчающей родственной ласки, нет поддержки и теплого участия людей уважаемых. Даже пастырь Церкви не может свободно проникнуть в эту среду, ибо это – духовные овцы, одичавшие и отдалившиеся от церковного стада, скрывшиеся или скрывающиеся от надзора своего пастыря. В эту среду нравственно опустившихся людей может попасть только человек опустившийся. Чтобы спасать погибающих, юродивый, не дорожа своей репутацией, в качестве обиженного разумом человека опускается в эту среду. Бесприютный в сообществе с бесприютными, он терпит и холод, и голод и не имеет где приклонить главы. Став в среде обездоленных человеком своим, собратом по нужде, юродивый найдет путь и к их огрубевшему, но и исстрадавшемуся сердцу, внесет луч света и теплоты в их мрачную и озлобленную, но и измученную душу. Для озлобленных и мрачных сотоварищей юродивый становится мишенью для насмешек и оскорблений. В греховной человеческой природе есть заметная черта жестокости – наносить обиду лицам с поврежденным или слабым умом. Своим подвигом неизбежно подставляя себя под оскорбления людей озлобленных, юродивый благодушным перенесением обид, добродушием, непамятозлобием и кротостью, своей нравственной чистотой и сердечной теплотой созидает свое духовное возрастание в христианской добродетельной жизни. И в то же время с неотразимой силой он благотворно действует и на своих обидчиков. Странностями и необычными речами зацепляя внимание обидчиков, он рано или поздно в том или другом из них возбудит чувство жалости к себе, а с сожалением – и чувство раскаяния, что напрасно ему, безобидному, наносят обиды. |
| —450— переводе 1676 – вот два столпа научно-философского кн. Тенишева. Каких-либо других влияний здесь почти не заметно. И вообще, самая литературная манера крайне напоминает первые, можно сказать, учебные опыты человека, только что начинающего размышлять над философскими вопросами; – поэтому-то мы и назвали очерк кн. Тенишева философическими «упражнениями». По объему научных сведений и по характеру пособий настоящий очерк сильно напомнил нам сочинения наших семинаристов по философии; но и здесь мы должны прибавить, что хороший ученик семинарии в сочинении на данную тему, во всяком случае, обнаружил бы несравненно больше логической последовательности, понимания вопроса и точности языка. Нам остается еще сказать несколько слов о «новейшей классификации наук» кн. Тенишева, оповещенной в заглавии очерка. Никакой такой классификации он не дает, а ограничивается только кратким пересказом на 2-х страницах классификаций О. Конта (по-видимому по цитированной уже раньше книге Martineau) и Спенсера (по переводу Спиридонова), да ставит несколько вопросов, оставляемых, впрочем, без ответа, – о том, какие знания более нужны для практической жизни (стр. 582–584). Зачем же было возбуждать в читателе напрасные ожидания, обещая ему какую-то «новейшую классификацию»? Конта то со Спенсером ведь и так всякий образованный человек знает лучше и больше, чем о них сообщает автор. Кроме того, совершенно не ясна для нас связь вопроса о классификации наук с трактатом об опыте, как источнике знания. Сам автор устанавливает эту связь в таких словах: «проникает ли в описываемую среду классификация наук, выработанная преобладающею в настоящее время философиею» (стр. 582)? Но самый этот вопрос возбуждает только недоумение и еще раз показывает крайне слабое знакомство автора с историей философии. Какую «среду» автор «описывает», мы не знаем, да думаем и сам он затруднился бы сказать. Что это за «преобладаю- —451— щая в настоящее время философия», – тоже трудно сказать. Судя по последующему, надо думать, что автор имеет в виду философии Конта и Спенсера; но с какой же стати он называет их «преобладающими»? Почему, напр., классификация и философия Вундта не удостоились этой чести? Что значит, далее, самый вопрос «проникает ли в эту среду etc.»? Прежде всего мы совершенно отказываемся понять, каким образом классификация наук может «проникать в среду» приемов научного эксперимента. Затем, «проникает» ли она сюда, или не «проникает», – не безразлично ли это для вопроса об опыте, как источнике знания? Остается только предположить, что автор в выборе материала для своего очерка руководился не соображениями о логическом составе вопроса, затронутого темой, а скорее, пожалуй, русской пословицей: «что есть в печи, то на стол мечи». К счастью, «в печи» кн. Тенишева оказалось сравнительно не очень много предметов. А то бы его очерк угрожал разрастись до размеров солидной диссертации «De omnibus rebus et quibusdain aliis»... |
| Как история, не ограничиваясь изданием сырых материалов в букве или в переложении и отрывочными к ним примечаниями, обязана в конце концов стремиться к наглядно-живому и органически-целостному воссозданию былой действительности; так со своей стороны и исторический роман должен стоять на исторической почве и изображать действительную жизнь данной эпохи. Но если тут необходимо различие, то оно должно заключаться в неодинаковом отношении к историческим документам. Художник-романист переносит современность в отжившую среду историческую; художник-историк, напротив, отжившую эпоху старается воззвать к жизни и сделать её понятною современному человечеству, – оживляя, он как бы ставит её на современную сцену. Романист сочиняет только возможные типы и соответствующие возможные случаи, помещая их на исторической сцене и развивая в исторической обстановке; историк, напротив, воспроизводить действительные лица, былые события, художественно рисуя для них прошлую историческую среду и начертывая возможную обстановку. Романист в прошлую историческую среду помещает, собственно говоря, современное лицо, оживляющее эту среду, хотя и под историческим названием и в историческом костюме; историк, напротив, пользуется уцелевшими историческими нитями, связующими прошлое с настоящим, чтобы оживить и заставить снова действовать на исторической сцене тени исторических лиц. Романист, черпает материал собственно и главнейше из своего личного опыта, из своего воображения и из данной действительности, облекая этот материал в одежду исторических лиц и помещая их в историческую среду; историк, напротив, должен созерцать или прозревать уже отжившую жизнь сквозь мертвый материал летописей, надписей, всевозможных памятников прошлой действительности. От романиста требуется только художественный гений, опыт современной жизни и общее знакомство с историей; от историка кроме того метод, наука и научный гений. Между романистом и исторической эпохой нет разделяющей среды, так как в прошлом он видит настоящее; но между историком и воспроизводимою им средою лежат груды мертвых материалов на всех языках и в самых разнообразных видах. 206 |
| Вице-премьер призвала регионы создавать комфортную среду вместо домов престарелых 5 декабря, 2018. Новостная служба «Реконструкция старых учреждений и создание на их базе таких же учреждений — это путь в никуда», — отметила Голикова 5 декабря. ПРАВМИР. Сенаторов призвали создавать в регионах альтернативу домам престарелых. В социальных учреждениях для пожилых людей нужно создавать новую комфортную среду, а не просто реконструировать дома престарелых. Как передает РИА Новости, об этом заявила вице-премьер РФ Татьяна Голикова на заседании в Совете Федерации. «Все-таки нам хотелось говорить о структуре, новом уровне этих социальных учреждений, а не о домах престарелых в нашем традиционном понятии. Поэтому воссоздание и реорганизация, реконструкция старых учреждений и создание на их базе таких же учреждений просто подделанных, мне кажется, что это путь в никуда», — отметила она. По словам Голиковой, для старшего поколения нужно создавать среду, которая давала бы им возможность ощущать себя там достаточно комфортно. «Поэтому мне бы хотелось привлечь внимание всех сенаторов к тому, чтобы вы просто по новому на это посмотрели. Может быть, не нужно в маленьких республиках плодить большое количество организаций, реконструировать все, а сделать что-то новое, более продвинутое и лучшее», — подчеркнула вице-премьер. В рамках нацпроекта «Демография» на эти цели в регионы будет направлено 41,7 миллиарда рублей до 2024 года. Из них 25 миллиардов рублей выделят в предстоящие три года. Поскольку вы здесь... У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей. Сейчас ваша помощь нужна как никогда. Материалы по теме 14 марта, 2024 11 марта, 2024 13 февраля, 2009 29 октября, 2009 11 ноября, 2009 15 апреля, 2024 6 апреля, 2024 26 марта, 2024 15 марта, 2024 14 марта, 2024 11 марта, 2024 13 февраля, 2009 29 октября, 2009 Поделитесь, это важно |
| Глеб считал это делом значительным, достойным настоящего мужчины. Приезд же губернатора и все с ним связанное – пустяками, на которые зря тратится время. Губернатора ждали в среду, а на четверг назначалась облава. Глебу это совсем не нравилось. – А вдруг он возьмет да и останется в четверг? – Нет, братец ты мой, у него все расписано, – говорил отец, покуривая. – В среду вечером должен в Жиздру выехать. Глеб все-таки опасался. Ведь он губернатор. Что захочет, то и сделает. А во всяком случае, испортит им последний день перед охотой. Мало ли, можно было бы еще патронов наделать, про запас… В среду на двор людиновского дома въехало несколько троек: точно свадебный поезд. Глеб с Лизой смотрели с любопытством, не без трепета, из окна верхней большой комнаты. Двор наполнился полицией. Заиндевелые урядники в башлыках, с багровыми от мороза лицами, худенький становой в серой шинели, исправник, грузный, в огромном тулупе сверх шинели, какие-то господа в шубах из Дядькова, отец на подъезде… – наконец, из самой нарядной тройки, в расписных санях Тимофеич и два урядника высадили человека с небольшими бакенбардами, еще не старого, в дорогой шубе. Отец почтительно с ним поздоровался. – Губернатор! Губернатор! – зашептала Лиза, бледнея. У Глеба тоже сжалось сердце – разумеется, было, как он говорил, «страшновато», или «играние в груди». Но он сделал вид, что ему безразлично: хоть бы царь. В эту среду столпотворение вавилонское происходило в доме людиновском. Все наехавшую ватагу надо было накормить, рассортировать, разместить… Становой не мог находиться в комнате, где обедает губернатор… …Глеба, несколько оледенелого, подвели в зале к человеку, с бакенбардами, отец сказал: – Это мой сын. Глеб поклонился и «шаркнул ножкой». Губернатор рассеянно-ласково подал ему руку, потрепал по голове. – Будущий охотник, – сказал отец. – Ныне калужский гимназист. – А! А! Отлично. Губернатор спросил, как он учится. Узнав от отца, что хорошо, кивнул благожелательно. Подошел чиновник особых поручений, лысоватый, картавящий, – потом какие-то инженеры окружили их. Глеб благополучно отступил. «Хорошо, что отец не сказал про завтрашнюю облаву. Гимназистам охотиться запрещается…» – Глеб, по своему обыкновению, думал, что губернатору он так же интересен, как себе самому или матери. |
| Романист сочиняет только возможные типы и соответствующие —81— возможные случаи, помещая их на исторической сцене и развивая в исторической обстановке; историк, напротив, воспроизводит действительные лица и былые события, художественно рисуя для них прошлую историческую среду и начертывая возможную обстановку. Романист в прошлую историческую среду помещает, собственно говоря, современное лицо, оживляющее эту среду, хотя и под историческим названием и в историческом костюме; историк, напротив, пользуется уцелевшими историческими нитями, связующими прошлое с настоящим, чтобы оживить и заставить снова действовать на исторической сцене тени исторических лиц. Романист черпает материал собственно и главнейшие из своего личного опыта, из своего воображения и из данной действительности, облекая этот материал в одежду исторических лиц и помещая их в историческую среду; историк, напротив, должен созерцать или прозревать уже отжившую жизнь сквозь мертвый материал летописей, надписей, всевозможных памятников прошлой действительности. От романиста требуется только художественный гений, опыт современной жизни и общее знакомство с историей; от историка кроме того – метод, наука и научный гений. Между романистом и историческою эпохою нет разделяющей среды, так как в прошлом он видит настоящее; но между историком и воспроизводимою им средою лежат груды мертвых материалов на всех языках и в самых разнообразных видах. 1593 —82— Рассматривая с указанной точки зрения 1594 Ренанову Жизнь Иисуса, мы находим в ней и роман и историю вместе. Историческая обстановка Евангельских событий, второстепенные стороны Евангельской истории и её естественно-человеческие условия, как мы говорили уже прежде, дышат полною и неподрожаемою художественно-историческою правдою. Но самый ход Евангельской истории, её общее освещение, тенденция и, в особенности, главное лицо – Христос Иисус у Ренана – не действительная история, а романический вымысел одной из беспредельного числа возможностей, противоречащей притом историческим источникам: вместо действительно-исторического и Евангельского Богочеловека мы находим у Ренана лишь простого еврейского раввина с примесью современной чисто французской действительности и личных Ренановских черт. |
| Как же тогда читается Псалтирь? По воскресеньям, в понедельник, вторник, среду, четверток, пяток, субботу. Вечерня, утреня. На воскресной вечерне всегда читается первая кафизма: «Блажен муж». Здесь я пишу воскресение, вечерня, но надо понимать, что это суббота вечером. На утрени в эти периоды года читается 2,3 и 17 кафизмы. Правда, здесь я поставлю некоторую звездочку, которая впоследствии будет пояснена. На вечерне понедельника, совершаемой в воскресный вечер, кафизм несколько. Почему? Потому что накануне было бдение, а в этом случае кафизма отменяется. В понедельник на утрени – кафизмы 4,5. В понедельник вечером – 6. Во вторник на утрени – 7,8. Во вторник вечером (т.е. на вечерне, относящейся к среде) – 9 кафизма. На утрени в среду – 10,11. В среду вечером (на четверговой вечерне) – 12 кафизма. В четверг на утрени – 13,14. В четверг вечером (на пятничной вечерне) – 15 кафизма. В пятницу утром логично было бы ожидать 16,17, однако нет: здесь наступает некоторая перестановка, смысл которой я поясню в дальнейшем. А согласно уставу, на пятничной утрени читаются кафизмы 19,20. В пятницу вечером, под субботу, всегда читается 18 кафизма. И, наконец, в субботу на утрени – 16,17. Для полноты картины укажем полунощницу. Тут все достаточно просто. На воскресной полунощнице кафизмы нет, на полунощнице в седмичные дни – всегда 17 кафизма, а на субботней полунощнице – 9 кафизма. Как видите, эта схема объемлет большую часть церковного года. Что можно сказать? Первое, что бросается в глаза, – это то, что ни одна кафизма не пропущена. В этом состоит особый смысл: вся Псалтирь полностью прочитывается в течение седмицы. Забегая вперед, скажу, что во время Великого Поста Псалтирь прочитывается дважды за седмицу, т.е. на вечерне и утрени прочитывается не 20, а 40 кафизм. Второе, на что падает наш взгляд: все идет как бы арифметическому порядку. Первая служба седмичного круга (воскресная вечерня, совершаемая в субботу вечером) – начало чтения кафизм. И все вплоть до четвергового вечера идет стройным порядком. Дальше происходит перестановка. В пятницу вечером читается 18 кафизма, а это не что иное, как «песнь степеней»: эту кафизму составляют 15 достаточно кратких псалмов – со 119 по 133 включительно, и каждый из них имеет надписание: «песнь степеней». Ветхозаветные иудеи, идя на молитву в Иерусалимский храм, поднимались по 15 ступеням. Если вы внимательно посмотрите на икону Введения во храм Пр. |
|
|
