| Пробило два часа. Королева заторопилась: – Васька, пойдем, обедать пора. Антон, кончай скорей. В пять часов спектакль, а мы и не репетировали сегодня из-за твоего козла. Только теперь я вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего вечера. В животе у меня бурчало, в голове неприятно шумело. Держа в левой руке тазик с тестом, а в правой – старую кисточку для бритья, Дудкин мазнул по коню еще разок, отошел шага на два и склонил голову набок. Потом он бросил кисточку в таз, а таз поставил на стол и вздохнул: – Зря только коня испортили. Аглая передернула плечами: – У, какой-то!.. Тебе все плохо! Фанерный ему плох, этот тоже плох… – А по-твоему, хорош, да, хорош? – закричал Дудкин. – Ты посмотри на него: у тебя мурашки по спине не бегают? Ведь он на черта похож, с которого содрали шкуру, а ты – хорош! Я не представлял себе, как выглядит черт без шкуры, но то существо, которое у нас получилось, и правда имело вид жутковатый. Непросохшее тесто блестело скользким блеском, один картонный рог надломился и свесился набок, куцый хвост, испачканный клеем, превратился в какую-то сосульку, а рыжая борода, наоборот, была слишком пышна и топорщилась во все стороны. Как видно, и Аглае стало не по себе, потому что она больше не возражала Антону. На некоторое время в комнате воцарилось унылое молчание. – Аглая! – закричали вдруг за окном сразу несколько голосов. – Эй, Аглая! Дудкин! – Мы здесь! – отозвалась Аглая, подбежав к окну. – “Здесь! Здесь”! Мы вас два часа ищем. Ушли куда-то и не предупредили. Хотите спектакль сорвать? – Идите сюда. Мы здесь репетируем, в двадцать второй. – Аглая отошла от окна. – Леша, поди открой, это еще артисты идут… Антошка, мы Сене Ласточкину козла покажем. Он староста кружка: пусть как хочет, так и решает. Я открыл входную дверь, и в квартиру ввалились еще человек шесть ребят. Среди них выделялся плечистый мальчишка с самоуверенной физиономией. – Сеня, гляди! – сказала ему Аглая. – Мы вот какого козла вместо фанерного сделали, а Дудкину и этот не нравится. Мальчишка посмотрел на наше страшилище маленькими, узкими глазками. |
| — Кого хоронят? — спросила Аглая Петровна калеку-нищего, шкандыбающего со своим костылем по тротуару за траурным кортежем. — Кто помер? — А бургомистра хороним, — весело и словоохотливо ответил нищий. Городского голову нашего, господина Жовтяка! Подай, барыня, тыщонку марочек на помин души нашего покойничка, чтобы смачнее ему в аду пеклось… Не без удовольствия «подала» Аглая Петровна сизому пропойце напечатанную на берлинской фабрике переводных картинок «сотельную», как выразился нищий, и пошла дальше под печальное медное гудение немецкого военного оркестра. За траурной же колесницей заметила она только двух провожающих профессора в последний его путь: двое эти были ей хорошо знакомы, и знала она, что они делают в городе, брат и сестра Земсковы тихий горбун Платой Захарович и сестра его Паша… «Значит, живы они, не провалились», — быстро и радостно подумала Аглая Петровна и, свернув в переулок, вдруг вспомнила, с какой брезгливой ненавистью Володя в давнее время рассказывал ей, как был он с Варей на дне рождения того самого Додика, за которого Алевтина вышла замуж, бросив Степанова, как смешно изображал он некую Люси Михайловну, проповедовавшую «самомассаж», как сердился на салат из «силоса» и как изображал танцы сестричек Бебы и Куки… «Впрочем, если это и поныне такой дом, то мне, пожалуй, будет неплохо», — деловито рассудила Аглая Петров-на и, поднявшись по облезшим ступенькам террасы, дернула проволоку, над которой была надпись «звонок». В глубине дома глухо что-то затренькало, потом испуганный голос Алевтины спросил: «Кто там?» — и когда Аглая Петровна назвалась, дверь круто и широко раскрылась и Алевтина, в старой шубейке, нечесаная, с завалившимися глазницами, отступила в глубину полутемной террасы, слабо охнула и едва слышно сказала: — Вы? — Я, — громко и раздельно, так, чтобы слышали «они» — шпики, ответила Аглая Петровна. — Я, дорогая подружка! Видишь, правда всегда торжествует. И не только выпустили, а разрешили остаться в городе и приискать себе работу. Очень милые люди там, симпатичные! |
| – Кто “они”? – Родители. – Во дурной! Да ведь другого раза тогда уже не будет: ты ведь помрешь! Я промолчал. Я почувствовал, что тут не все до конца мной продумано. Аглая замотала головой: – Лешка, не! В парке на лавочке – это все глупости… Гляди, какая туча, и еще по радио говорили – сегодня похолодание и дождь. Лешка, знаешь что? Иди пока в “ущелье” и там жди. Я молоко отнесу, ребят позову, и мы что-нибудь придумаем. Мы над тобой шефство возьмем: спрячем где-нибудь и будем тебе пищу носить и все такое. Аглая убежала, а я остался под аркой слегка ошеломленный. Уходя из дома, я рисовал перед собой такую картину: вечер, людная, освещенная фонарями улица… Куда-то спешат веселые, беззаботные прохожие… А недалеко в пустом и темном парке лежит на скамейке бесприютный мальчик. У меня даже в горле першило от очень приятной жалости к себе. Теперь все получилось не так трогательно, зато куда интересней. Вся Аглаина компания узнает, какой я отчаянный. Все они будут волноваться из-за меня, хлопотать, шушукаться, и сама Аглая будет заботиться о моем пропитании. “Ущельем” назывался узкий тупичок между бетонным забором нашего двора и большой трансформаторной будкой. Я пробирался в него через весь двор, держась под самой стеной дома, чтобы тетя Соня не увидела из окна. Во дворе сидели на лавочках старушки, перед ними играли малыши, но никто не обратил на меня внимания. В “ущелье” стоял какой-то старый ящик. Я положил на него портфель, снял пальто, шапку и стал прохаживаться, ожидая ребят. Я решил держаться перед ними очень хладнокровно, как будто побег из дома для меня самое плевое дело. Прошло минут двадцать. Я забеспокоился, вдруг Аглаю почему-либо задержали родители? Но только я об этом подумал, как в мой тупичок вбежали четверо: Зина и Васька Брыкины, Аглая и Антошка. – Лешка, порядок! – объявил Дудкин. – Аглая мне сказала, у меня сразу мозги завертелись, и я в момент все придумал. – У тебя квартира будет шикарная, – пояснила Аглая, – Четыре комнаты, кухня и два телефона. – Только ты смотри ничего не трогай, – сказала Зинаида. |
| АГЛАЯ ДЮРСО: Есть ли у меня знакомые, которые пишут стихи и прозу? ДМИТРИЙ ДЮЖЕВ: С кем вы дружите, с кем вы общаетесь? АГЛАЯ ДЮРСО: Я никогда не выбираю себе друзей таким образом. Среди моих знакомых, безусловно, есть пишущие люди и люди, занимающиеся творчеством. Более того, в моем окружении их больше всего. Я их безумно уважаю и люблю, но совершенно не за то, что они пишут. Я считаю, что каждый человек имеет право на тот способ самовыражения, который у него есть, даже если этот человек делает что-то совершенно, с моей точки зрения, неправильное. Это совершенно ничего не значит, это его личный выбор. ЕЛЕНА ПИСАРЕВА: Аглая, мне хочется вернуться к современной литературе. Вы читаете женские романы, которые появляются на прилавках? АГЛАЯ ДЮРСО: Я их не читаю. ЕЛЕНА ПИСАРЕВА: То есть вы не читали Оксану Робских? АГЛАЯ ДЮРСО: Я читала Оксану Робских. АНДРЕЙ АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Дело в том, что это не женский роман. Это социальный роман. ЕЛЕНА ПИСАРЕВА: То, что пишет Оксана Робских - это литература, с вашей точки зрения? АГЛАЯ ДЮРСО: Вы знаете, я бы Оксане Робских поставила памятник! Правда, на Рублёвке. АНДРЕЙ АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Я присоединяюсь к вашей точке зрения! ЕЛЕНА ПИСАРЕВА: За что? АНДРЕЙ АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Во-первых, она совершенно перевернула ситуацию в литературе. Это был первый человек, который финансово не зависел ни от издателей, ни от читателей. Ей было совершенно плевать, продастся это тираж или нет. Кроме того, впервые, и это второй пункт, очень богатые люди заговорили от первого лица. Мы все 90-е годы гадали, что это за люди. Пускай они расскажут о себе: что у них на уме, чем они живут, но не надо мне перечисления богатых аксессуаров! Это меня меньше всего интересует. Мне нужна их настоящая жизнь. И Робских вот это самоописание удалось великолепным образом. В данном случае речи не идет даже о литературных достоинствах романа. ЕЛЕНА ПИСАРЕВА: Но это литература? АНДРЕЙ АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Понимаете, это социальный феномен! Литература ли произведение Чернышевского «Что делать?»? В меньшей степени, думаю, чем книжка Робских, но это книга Чернышевского, без которой невозможно рассматривать историю русской литературы. |
| Весь липкий от варенья, грязный и засыпающий на ходу, Володя увидел себя на станции Васильково — большом железнодорожном узле, среди длинных товарных составов, возле бревенчатой избушки. Потом он сделал еще шаг в сенцы и понял, что стоит перед теткой Аглаей. — Узнаете, Аглая Петровна? — спросил ее военком, когда она вскинула на Володю строгие, измученные и все-таки прекрасные глаза. — Родственничка зарубежного доставил. Подходит? — Ох, — сказала Аглая. — Ох, Володечка! Она не шелохнулась на своей табуретке, она даже руку ему не протянула так чуждо было все ее существо всяким красивым сценам. Она только головой потрясла, чтобы поверить, поверила и спросила: — Здоров? — Здоров. — А в чем это ты, в красном каком-то… — Да в варенье, — сказал он. — Измазался… Десятилинейная керосиновая лампешка снизу освещала ее серое от усталости лицо. Несмотря на жару и духоту, на Аглае был ватник, она часто вздрагивала — наверное, ее знобило, — но на Володин вопрос она ответила, что просто давно не спала. — Бюро подкинуло мне работенку, — смеясь глазами, сказала Аглая. — Весь этот узел эвакуации — мой, бабье ли это дело? Попробуй одной водой напоить народ… Рядом телеграфист в накинутой на плечи военной шинели выстукивал ключом, горящая махорка сыпалась из его самокрутки. В черном проеме двери рыдала женщина, потерявшая ребенка, ее уговаривали, она грозилась: — Убьюсь, не могу больше! Убьюсь, люди! — Голова болит, — пожаловалась тетка. — У тебя пирамидону не найдется? Он порылся в карманах, хоть знал, что никаких лекарств нету. — Деда Мефодия видел? — Шампанское пьет, — сказал Володя. — Уходить нынче собрался. — Седьмой бис — отправлять, Аглая Петровна? — осведомился из темноты суровый голос. — Или подождем? — Выгоняйте! — велела Аглая Петровна. — Все выгоняйте, что только можно. Тучи бы нам, дождик бы нам, непогоду бы нам, — вдруг голосом колдуньи произнесла тетка, — чтобы дорогу не бомбили, сволочи! Ночью действительно разразилась гроза, словно бы наколдованная теткой. Сначала в иссушенном воздухе только трепетали молнии, затем заурчал гром, потом полилось надолго, и станция Васильково ожила под этим проливным дождем, люди заговорили, забегали, где-то в укрытии, под «старым мостом», как объяснили Володе, даже сварен был энергией тетки Аглаи суп — в огромном котле, за пакгаузом умельцы свежевали быка, забредшего на людские голоса и убитого двумя винтовочными выстрелами, а в маленьком зале ожидания, оборудованном под операционную, глубокой ночью Устименко ассистировал красавцу и несносному балагуру хирургу Цветкову, оперировавшему пострадавших при бомбежках. Еще никогда Володе не случалось видеть раненых на войне ребятишек, зрелище этих страданий и этого непонимания случившегося, эти не руки, но еще ручонки, эти не ноги, но только ножки, исковерканные осколками, — все это вместе внушало ему ужас и злобу, и тем более были ему невыносимы шуточки Цветкова. |
| Когда Яков и Дашутка возвращались назад, их задержал у переезда опущенный шлагбаум. Шел длинный товарный поезд, который тащили два локомотива, тяжело дыша и выбрасывая из поддувал снопы багрового огня. На переезде в виду станции передний локомотив издал пронзительный свист. – Свистить… – проговорила Дашутка. Поезд, наконец, прошел, и сторож не спеша поднял шлагбаум. – Это ты, Яков Иваныч? – сказал он. – Не узнал, богатым быть. А потом, когда приехали домой, надо было спать. Аглая и Дашутка легли рядом, постлавши себе в чайной на полу, а Яков расположился на прилавке. Перед тем как ложиться, Богу не молились и лампад не зажигали. Все трое не спали до самого утра, но не промолвили ни одного слова, и казалось им всю ночь, что наверху в пустом этаже кто-то ходит. Через два дня приехали из города становой пристав и следователь и сделали обыск сначала в комнате Матвея, потом во всем трактире. Допрашивали прежде всего Якова, и он показал, что Матвей в понедельник под вечер ушел в Веденяпино говеть и что, должно быть, дорогой его убили пильщики, работающие теперь по линии. А когда следователь спросил его, почему же так случилось, что Матвея нашли на дороге, а шапка его оказалась дома, – разве он пошел в Веденяпино без шапки? И почему около него на дороге на снегу не нашли ни одной капли крови, в то время как голова у него была проломлена и лицо и грудь были черны от крови, Яков смутился растерялся и ответил: – Не могу знать. И произошло именно то, чего так боялся Яков: приходил жандарм, урядник курил в молельной, и Аглая набросилась на него с бранью и нагрубила становому приставу, и, когда потом Якова и Аглаю вели со двора, у ворот толпились мужики и говорили: «Богомолова ведут!» – и казалось, все были рады. Жандарм на допросе показал прямо, что Матвея убили Яков и Аглая, чтобы не делиться с ним, и что у Матвея были свои деньги, и если их не оказалось при обыске, то, очевидно, ими воспользовались Яков и Аглая. И Дашутку спрашивали. Она сказала, что дядя Матвей и тетка Аглая каждый день бранились и чуть не дрались из-за денег, а дядя был богатый, так как он даже какой-то своей душеньке подарил девятьсот рублей. |
| — Стало быть, приехали для нее? И что-то задрожало в голосе Аглаи. — Да, для нее. Прошло минуты две мрачного молчания с обеих сторон. Аглая поднялась с места. — Если вы говорите, — начала она нетвердым голосом, — если вы сами верите, что эта… ваша женщина… безумная, то мне ведь дела нет до ее безумных фантазий… Прошу вас, Лев Николаич, взять эти три письма и бросить ей от меня! И если она, — вскричала вдруг Аглая, — если она осмелится еще раз мне прислать одну строчку, то скажите ей, что я пожалуюсь отцу и что ее сведут в смирительный дом… Князь вскочил и в испуге смотрел на внезапную ярость Аглаи; и вдруг как бы туман упал пред ним… — Вы не можете так чувствовать… это неправда! — бормотал он. — Это правда! Правда! — вскричала Аглая, почти не помня себя. — Что такое правда? Какая правда? — раздался подле них испуганный голос. Пред ними стояла Лизавета Прокофьевна. — То правда, что я за Гаврилу Ардалионовича замуж иду! Что я Гаврилу Ардалионовича люблю и бегу с ним завтра же из дому! — набросилась на нее Аглая. — Слышали вы? Удовлетворено ваше любопытство? Довольны вы этим? И она побежала домой. — Нет, уж вы, батюшка, теперь не уходите, — остановила князя Лизавета Прокофьевна, — сделайте одолжение, пожалуйте ко мне объясниться… Что же это за мука такая, я и так всю ночь не спала… Князь пошел за нею. IX Войдя в свой дом, Лизавета Прокофьевна остановилась в первой же комнате; дальше она идти не могла и опустилась на кушетку, совсем обессиленная, позабыв даже пригласить князя садиться. Это была довольно большая зала, с круглым столом посредине, с камином, со множеством цветов на этажерках у окон и с другою стеклянною дверью в сад, в задней стене. Тотчас же вошли Аделаида и Александра, вопросительно и с недоумением смотря на князя и на мать. Девицы обыкновенно вставали на даче около девяти часов; одна Аглая, в последние два-три дня, повадилась вставать несколько раньше и выходила гулять в сад, но все-таки не в семь часов, а в восемь или даже попозже. Лизавета Прокофьевна, действительно не спавшая ночь от разных своих тревог, поднялась около восьми часов, нарочно с тем, чтобы встретить в саду Аглаю, предполагая, что та уже встала; но ни в саду, ни в спальне ее не нашла. |
| — Володька! — тревожно воскликнула она. — Что, тетечка? — спокойно спросил он. И Аглая Петровна с нежностью и болью почувствовала, что спорить с ним и возражать ему бессмысленно, как бессмысленно было бы спорить с ней, очутись она на его месте, или с его покойным отцом — Афанасием Петровичем, доживи он до нынешнего дня. Все то, что она рассказала нынче, было для него не просто повествованием о страшных судьбах людей в фашистской оккупации, а обвинением его в бездействии, в сдаче на милость объективных обстоятельств, в том, что он так бешено ненавидел, — в вялости души. — Володя, — опять сказала она. — Володечка, я же прежде, чем разбудила тебя, с твоими докторами разговаривала. Ты болен, тебе и думать нечего… Он внимательно и немножко грустно на нее смотрел. — Уж и думать нечего! — с усмешкой возразил он. — Болезнь моя, тетечка, пустяковая, сама по себе пройдет… — Но доктора… — А я сам, кстати, тетечка, доктор, и не такой уж дурной… — Выбрось из башки своей глупой… — Не выброшу! — спокойно пообещал он. Аглая Петровна сердито пожала плечами. — А Иван Дмитриевич? — неожиданно спросил он. — Разве я не мог тогда его вытащить? — Как это вытащить? — Возле военкомата я его встретил, — сказал Володя. — Впрочем, ты не знаешь… «И не узнаю никогда, — печально подумала Аглая Петровна. — Разве этот фрукт расскажет? Ничего я теперь не узнаю — глупая женщина!» — О чем ты думаешь? — спросила она. — О всяком, — устало ответил он. — Кстати, тетечка, все эти размышления — чепуха. Вот Ганичев и Полунин размышляли насчет Жовтяка, а он в бургомистры вылез. Пакость это — размышления… — Заносит тебя, мальчик, — с тихой улыбкой проговорила Аглая, — и круто заносит… Сунув кисти рук в широкие рукава халата, она поднялась, Володя пошел провожать ее в третий корпус, где было нервное отделение. В госпитальном дворе было скользко и темно, в далеком небе над Москвой ярко горели звезды, оттуда доносился покойный звук истребителей, охраняющих столицу. Чтобы Аглая Петровна не упала, Володя крепко и бережно взял ее под руку, она вдруг, словно сама удивившись, призналась: |
| Последовало общее и сильное движение. — Всё это не так, милый друг, — проговорил Иван Федорович, сильно волнуясь, — это… это почти невозможно, если это так, Глаша… Извините, князь, извините, дорогой мой!.. Лизавета Прокофьевна! — обратился он к супруге за помощью, — надо бы… вникнуть… — Я отказываюсь, я отказываюсь! — замахала руками Лизавета Прокофьевна. — Позвольте же, maman, и мне говорить; ведь я и сама в таком деле что-нибудь значу: решается чрезвычайная минута судьбы моей (Аглая именно так и выразилась), и я хочу узнать сама, и, кроме того, рада, что при всех… Позвольте же спросить вас, князь, если вы «питаете такие намерения», то чем же вы именно полагаете составить мое счастье? — Я не знаю, право, Аглая Ивановна, как вам ответить; тут… тут что же отвечать? Да и… надо ли? — Вы, кажется, сконфузились и задыхаетесь; отдохните немного и соберитесь с новыми силами; выпейте стакан воды; впрочем, вам сейчас чаю дадут. — Я вас люблю, Аглая Ивановна, я вас очень люблю; я одну вас люблю и… не шутите, пожалуйста, я вас очень люблю. — Но, однако же, это дело важное; мы не дети, и надо взглянуть положительно… Потрудитесь теперь объяснить, в чем заключается ваше состояние? — Ну-ну-ну, Аглая. Что ты! Это не так, не так… — испуганно бормотал Иван Федорович. — Позор! — громко прошептала Лизавета Прокофьевна. — С ума сошла! — также громко прошептала Александра. — Состояние… то есть деньги? — удивился князь. — Именно. — У меня… у меня теперь сто тридцать пять тысяч, — пробормотал князь закрасневшись. — Только-то? — громко и откровенно удивилась Аглая, нисколько не краснея. — Впрочем, ничего; особенно если с экономией… Намерены служить? — Я хотел держать экзамен на домашнего учителя… — Очень кстати; конечно, это увеличит наши средства. Полагаете вы быть камер-юнкером? — Камер-юнкером? Я никак этого не воображал, но… Но тут не утерпели обе сестры и прыснули со смеху. Аделаида давно уже заметила в подергивающихся чертах лица Аглаи признаки быстрого и неудержимого смеха, который она сдерживала покамест изо всей силы. |
| Теперь она знала, куда идти. Алевтина Андреевна не выдала ее той ночью — значит, следовало идти к ней. Это было, разумеется, не легко, но Аглая Петровна хорошо помнила, как штандартенфюрер свистящим шепотом уговаривал Алевтину присмотреться внимательнее, как говорил он, что Алевтина работает у них, они ей доверяют, и она должна знать ту женщину, к которой ушел ее муж. Сквозь тихий наплывающий сон Аглая Петровна все-таки расслышала, как твердила Алевтина: — Нет, нет, что вы! Что вы! — Нет, нет, что вы! Что вы! Разве б я ту не узнала? Да я бы ту своими руками к вам привела… Не узнать она не могла, слишком часто они виделись в прошлом, слишком хорошо всегда помнили друг друга, да и вряд ли настолько изменилась Аглая Петровна, чтобы та могла ее не узнать. Разумеется, она была предупреждена своими людьми, потому что без всякой подсказки назвала Аглаю Петровну Федоровой и даже сказала, что эту Валю она хорошо знает, и не только знает, но и немного ей даже подруга, «подружка», как выразилась в ту ночь срывающимся от волнения голосом Алевтина-Валентина Андреевна, бывшая горничная господ Гоголевых… С печальной полуулыбкой, щурясь на морозном ветру, осматривала Аглая Петровна руины своего города. Она не оглядывалась — знала, что за ней несомненно идут. Но это сейчас не имело никакого значения. Со временем она придумает, как уйти от проклятых своих соглядатаев, нужно только свалить с плеч напряжение этих нелегких дней и ночей, свалить с себя напряжение непрерывной готовности к сопротивлению на допросах и в «задушевных» разговорчиках. Ведь о будущем она не успевала думать, она думала только о том, что ей предстоит сейчас, сию минуту, что ждет ее и подстерегает в ближайшее мгновение, а это не будущее, а настоящее, угрожающее смертью. Теперь несомненно настанет время для того, чтобы рассчитать и подготовить выход из того кажущегося тупика, в который гестаповцы загнали ее. И разумеется, она найдет этот выход… Вдруг она вздрогнула — совсем рядом ударила медь духового военного оркестра, и Аглая Петровна увидела странные похороны: с попами и военными немцами, со взводом сопровождающих катафалк солдат и с порожними легковыми автомобилями немецкого командования — «бенц-мерседесами», «оппель-капитанами» и с одним «оппель-адмиралом», который принадлежал коменданту майору цу Штакельберг унд Вальдек, что было известно даже в лесу, так как под этот самый черный автомобиль в свое время швырнули гранату, но неудачно. |
|
|
