| Показался адъютант, держа над головой бумагу. Он прокричал: – Полковник Шварц отрешается от командования, назначается генерал Бистром. С минуту молчание, потом перекличка отдельных голосов, потом грохот: – Выдать Шварца! – Роту! Подъехал седой Бистром и отдал честь полку. Он сказал просительно: – Пойдемте в караул, ребята. Выступил старый гвардеец: – В караул идти не можем, роты одной не хватает. Пока не скажете, где рота, ничего не будет. Бистром опустил голову. Потом посмотрел на солдат: – Она в крепости. – Ну вот, – сказал спокойно старик, – нам без нее в караул невозможно. И мы в крепость пойдем: где голова, там и хвост. Ротные командиры стали собирать роты. Батальонные командиры стали во главе батальонов. Команда и батальоны пошли. – Куда они идут? – шептал Вильгельм в лицо Рылееву. Тот отвечал нетерпеливо: – Разве вы не слышите – в крепость. Они пошли за полком. Неподалеку от крепости Рылеев остановился. Вильгельм посмотрел на него задумчиво и сказал: – Только первый шаг труден. Рылеев молчал. Вильгельм вернулся домой под утро. Заспанный Семен сказал ему: – К вам тут один господин давеча приходил. – Кто такой? – Не сказался. Много о вас выспрашивал. С кем водитесь, где бываете. – Зачем? – недоумевал Вильгельм. – Вот какое дело, Вильгельм Карлович, – сказал вдруг решительно Семен, – видно, нам с вами приходится уезжать. Господин этот мне даже довольно большие деньги сулил, чтобы я каждый день ему о вас докладывал. А кто он, так не иначе, как сыщик. Черненький из себя. – Болтовня, – сказал, подумав, Вильгельм. – Просто чудак какой-нибудь, ложись спать. Сам он не ложился. Он развернул тетрадь и стал писать в ней быстро крупными крючками. Марал, переписывал, вздыхал. IX Раз Семен протянул Вильгельму молча письмо. Вильгельм взглянул рассеянно на конверт и побледнел: конверт был траурный, с черной каймой. – Кто приносил? – спросил он. – Человек чей-то; чей – не сказывался, – отвечал Семен, пожимая плечами. На листе английской траурной бумаги было написано тонким почерком с завитушками (где-то Вильгельм уже видал его): |
| Потом – работа и чтение. Работал Вильгельм усердно – над своей трагедией. Трагедию он правил, исчеркивал и опять правил. Его трагедия должна была произвести переворот в театре российском, если… если ее напечатают. В этом Вильгельм сомневался. Героем его трагедии был Тимолеон, суровый республиканец, убийца собственного брата тирана. Рядом со слабым, хоть и великодушным тираном он поставил простого Тимолеона. Вождь восстания, простой, мудрый, не останавливающийся перед убийством республиканец, – когда Вильгельм писал его, он вспоминал жесткие глаза Тургенева. По Тимолеону, сидя за Плутархом и Диодором, Вильгельм учился тому же, чему учился у Тургенева и Рылеева. Он сам удивлялся своему герою; он наконец так ясно увидел его перед собою, что почувствовал даже настоящую тоску, – если бы Тимолеон был жив! И Вильгельм читал Митеньке, который сидел неподвижно, как статуя, монологи Тимолеона: Сколь гибелен безвременный мятеж! И если вы, не проливая крови, Воистину желаете отчизне Свободу и законы возвратить, — Умейте, юноши, внимать мужам, Избравшим вас для подвига святого, Они рекут в благую пору вам: «Ударил час восстанья рокового!» Древних героев Вильгельм любил почти как Пушкина и Грибоедова. Он, задыхаясь от волнения, читал письма Брута к Цицерону, в которых Брут, решившийся действовать против Октавия, упрекал Цицерона в малодушии. И после этого чтения Вильгельм садился на коня и мчался как бешеный. Слезы душили его: ему двадцать шесть лет – что совершил он для отечества? И в Закупе, среди доброй семьи, становилось ему тяжело. Рабство, самое подлинное, унижающее человека, окружало его. Эта милая сестра, этот ее ученый муж были прекрасные люди, и без них Вильгельм был бы одинок как перст; они не очень притесняли дворовых и не особенно отягощали мужиков. Но раз он увидел, как кучер вел на конюшню старика дворового. Провинность старика была тяжелая: он выпил лишнее, попался навстречу барам и нагрубил. Старик шел, опустив голову и нахмурив брови; он не смотрел по сторонам. Кучер был плотный, остриженный в скобку мужик и вел его равнодушно. |
| – Вильгельм Карлович, я вам рада. Вильгельм сидел не шевелясь. – Отчего вы так всех дичитесь? Говорят, вы нелюдим и мизантроп ужасный? Альсест? – О нет, – пробормотал Кюхля. – Про вас говорят тысячу ужасных вещей – вы дуэлист, вы опасный человек. Право, вы, кажется, страшный человек. Кюхля смотрел в ее темные глаза и молчал, потом он взял ее руку и поцеловал. Софи быстро на него посмотрела, улыбнулась, поднялась и потащила к столу. Там она развернула альбом и сказала: – Читайте и пишите, Вильгельм Карлович, а я на вас буду смотреть. Не сознавая, что он делает, Вильгельм вдруг обнял ее. – О, – сказала удивленно Софи, – но вы, кажется, совсем не такой мизантроп, как мне говорили. Она рассмеялась, и рука Вильгельма упала. – Вы меня заставляете испытывать страдания… – бормотал Вильгельм. – Мне о вас Дельвиг намедни, – быстро меняя разговор, сказала Софи, – целый вечер рассказывал. – Что же он обо мне говорил? – Он говорил, что вы человек необыкновенный. Что вы будете когда-нибудь знамениты… и несчастливы, – добавила Софи потише. – Не знаю, буду ли я знаменит, – сказал Вильгельм угрюмо, – но я уже сейчас несчастлив. – Пишите же, Вильгельм Карлович, в альбом: вы несчастливы, а в будущем знамениты – это для альбома очень интересно. Вильгельм с досадой начал перелистывать альбом. На первой странице аккуратным почерком Греча было написано: IV. СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ НОВЫЕ КНИГИ 1818 София Дмитриевна Пономарева, комической, но и чувствительной роман с маленьким прибавлением. Санктпетербург, с малую осьмушку, в типографии мадам Блюмер, 19 страниц. (Начав читать сию книжку, я потерял было терпение: мысли автора разбегаются во все стороны, одно чувство сменяет другое, слова сыплются, как снежинки в ноябре месяце; но все это так мило и любезно, что невольно увлекаешься вперед; прочитаешь книжку и скажешь: какое приятное издание! Жаль только, что в нем остались некоторые типографские ошибки!) – Как? – спросил с негодованием Вильгельм. – А разве он читал эту книгу? И что за «прибавление»? |
| Боже, один, далеко, среди чужих полудикарей. Какое несчастье над ними всеми тяготеет! Ей хотелось сию же минуту увидеть Александра, втолковать ему, что он молод, что не нужно, не нужно так (что «не нужно» – Устинька сама толком не понимала). Ах, если бы их успокоить, утешить всех – и Александра, и Вильгельма, и несчастного Пушкина. Что это сделалось с ними со всеми, безумие какое-то. Все бездомные, одичалые. В комнату вошел Вильгельм. Устинька быстро спрятала письмо на груди. Она не имела сил сейчас его показывать, боясь расплакаться. V Нужно было уезжать. Вскоре с Вильгельмом произошло одно событие, вследствие которого отъезд его из деревни стал похож на бегство. Проезжая раз мимо соседнего имения, Вильгельм заметил странную картину. У забора стояло что-то черное, блестящее на солнце. Мухи кружились около этого места. Рядом стоял человек в зеленом сюртуке, с нагайкой в руке. Подъехав поближе, Вильгельм увидел, что черная масса привязана к забору веревками, и услышал стон. Человек в сюртуке спокойно на него смотрел. Вильгельм остановил коня. Черная масса зашевелилась и сказала хрипло: – Воды, Христа ради. Вильгельм вздрогнул. – Что это такое? – спросил он, не понимая. Человек в зеленом сюртуке ухмыльнулся: – Не что, а кто, милостивый государь. А позвольте ранее узнать, с кем имею честь? Вильгельм назвал себя, ничего не понимая. – А я сосед ваш, помещик Духовщинского уезда, – сказал не без приятности человек и назвался. Ему было лет пятьдесят, он был толстый, с здоровым розовым лицом, гладко выбритым. – Погоды нынче стоят у нас прекрасные. Кататься изволите? Снова стон. Вильгельм вышел из оцепенения. – Откуда здесь арап? – спросил он. – Почему он привязан? – Да помилуйте, – хихикнул помещик, – какой же это арап? Это Ванька. Но только он за провинность здесь подвергнут взысканию, как видите. Деготком, деготком… Это хорошо действует. – Глаза помещика забегали, потом налились кровью, и он сжал нагайку. Вильгельм вдруг понял. Он подъехал к забору и спешился. Молча он достал из кармана нож и разрезал веревки. |
| Потом сбоку на него посмотрела: . – Вильгельм Карлович, я вам рада. Вильгельм сидел не шевелясь. – Отчего вы так всех дичитесь? Говорят, вы нелюдим и мизантроп ужасный? Альсест? – О нет, – пробормотал Кюхля. – Про вас говорят тысячу ужасных вещей – вы дуэлист, вы опасный человек. Право, вы, кажется, страшный человек. Кюхля смотрел в ее темные глаза и молчал, потом он взял ее руку и поцеловал. Софи быстро на него посмотрела, улыбнулась, поднялась и потащила к столу. Там она развернула альбом и сказала: – Читайте и пишите, Вильгельм Карлович, а я на вас буду смотреть. Не сознавая, что он делает, Вильгельм вдруг обнял ее. – О, – сказала удивленно Софи, – но вы, кажется, совсем не такой мизантроп, как мне говорили. Она рассмеялась, и рука Вильгельма упала. – Вы меня заставляете испытывать страдания… – бормотал Вильгельм. – Мне о вас Дельвиг намедни, – быстро меняя разговор, сказала Софи, – целый вечер рассказывал. – Что же он обо мне говорил? – Он говорил, что вы человек необыкновенный. Что вы будете когда-нибудь знамениты… и несчастливы, – добавила Софи потише. – Не знаю, буду ли я знаменит, – сказал Вильгельм угрюмо, – но я уже сейчас несчастлив. – Пишите же, Вильгельм Карлович, в альбом: вы несчастливы, а в будущем знамениты – это для альбома очень интересно. Вильгельм с досадой начал перелистывать альбом. На первой странице аккуратным почерком Греча было написано: IV. СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ НОВЫЕ КНИГИ 1818 София Дмитриевна Пономарева, комической, но и чувствительной роман с маленьким прибавлением. Санктпетербург, с малую осьмушку, в типографии мадам Блюмер, 19 страниц. (Начав читать сию книжку, я потерял было терпение: мысли автора разбегаются во все стороны, одно чувство сменяет другое, слова сыплются, как снежинки в ноябре месяце; но все это так мило и любезно, что невольно увлекаешься вперед; прочитаешь книжку и скажешь: какое приятное издание! Жаль только, что в нем остались некоторые типографские ошибки!) – Как? – спросил с негодованием Вильгельм. – А разве он читал эту книгу? И что за «прибавление»? |
| Рев стоял в дортуаре. Вильгельм, побагровев, двинулся было к Яковлеву, но этого уже ждали. Его быстро подхватили за руки, впихнули в его келью, приперли дверь. Он завизжал и бросился на нее всем телом, он колотил в нее кулаками, кричал: «Подлецы!» – и наконец опустился на пол. За дверью два голоса пели: Ах, тошно мне На чужой скамье! Все не мило, все постыло, Кюхельбекера там нет! Кюхельбекера там нет — Не глядел бы я на свет. Все скамейки, все линейки О потере мне твердят. И тотчас дружный хор отвечал: Ах, не скучно мне На чужой скамье! И все мило, не постыло, Кюхельбекера здесь нет! Кюхельбекера здесь нет — Я гляжу на белый свет. Все скамейки, все линейки Мне о радости твердят. Вильгельм не плакал. Он знал теперь, что ему делать. III Звонок к обеду. Все бегут во второй этаж – в столовую. Вильгельм ждет. Он выглядывает из дверей и прислушивается. Снизу доносится смутный гул – все усаживаются. Его отсутствия пока никто не заметил. У него есть две-три минуты времени. Он сбегает вниз по лестнице, минует столовую и мчится через секунду по саду. Из окна столовой его заметил гувернер. Перед Вильгельмом мелькает на секунду его изумленное лицо. Времени терять нельзя. Он бежит что есть сил. Мелькает «Грибок» – беседка, в которой он только вчера писал стихи. Вот наконец – и Вильгельм с размаху бросается в пруд. Лицо его облепляют слизь и тина, а холодная стоячая вода доходит до шеи. Пруд неглубок и еще обмелел за лето. В саду – крики, топот, возня. Вильгельм погружается в воду. Солнце и зелень смыкаются над его головой. Он видит какие-то радужные круги – вдруг взмах весла у самой его головы и голоса, крики. Последнее, что он видит, – смыкающиеся круги радуги, последнее, что слышит, – отчаянный чей-то крик, кажется, гувернера: – Здесь, здесь! Давайте багор! Вильгельм открывает глаза. Он лежит у пруда на траве. Ему становится холодно. Над ним наклонилось старое лицо в очках – Вильгельм узнает его, это доктор Пешель. Доктор подносит к его лицу какой-то сильно пахнущий спирт. Вильгельм дрожит и делает усилие что-либо сказать. |
| – Гони! гони! – кричит диким голосом Вильгельм. – Вовсю гони! Извозчик и кляча пугаются. Извозчик хлещет кнутом, кляча мчится, нелепо подбрыкивая задними ногами, оседая крупом. Худой, сгорбленный Вильгельм, с горящими глазами, взлетает на каждом ухабе. На Вознесенской улице, у самого Синего моста, кляча делает отчаянный прыжок в сторону и вываливает седока в сугроб. Снег залепляет на миг рот и глаза – холодный, быстро тающий. Вильгельм слышит над собой озабоченный голос: – Эх, оказия! Живот, главное дело, немолодой, говорил я – ходу в нем нет. На сугробе чернеет пистолет. В ствол забился снег. Вильгельм пытается его вытряхнуть, но снег набился плотно. Тогда Вильгельм садится, извозчик, покачивая головой, задергивает невозможно драный ковер, и облезлая кляча мчится дальше. – Гони, гони во всю мочь! IV У Московского полка шум, движение, солдаты строятся, одни разбирают боевые патроны, другие заряжают ружья, тащат знамена. Среди солдат Щепин-Ростовский, а в стороне незнакомый офицер. Кругом заваруха, говор, крик, а во дворе, кажется, идет настоящая свалка. «Ага, начинается, вот оно!» Вильгельм вылезает из саней, путаясь ногами, бежит к незнакомому офицеру и бормочет необыкновенно быстро: – Что вы хотите, чтоб я сказал вашим братьям из Гвардейского экипажа? Офицер молчит. Вильгельм, думая, что он принимает его за шпиона, называет себя. Но офицер молча указывает на солдат и пожимает плечами. Он, видимо, не желает разговаривать. В это время Щепин видит Вильгельма и кричит надорванным голосом: – Сейчас выступаем! Бестужев Михаил уже пошел с ротой. Экипаж выступил? – Нет еще. – Скачите туда, мы через десять минут на площади. Кляча несет Вильгельма по тем же улицам в Гвардейский экипаж. Извозчик молча ее нахлестывает, потом оборачивается: – Барин, что я вам скажу – как бы беды не вышло. Вы военный али какой? Видите сами, тут такое деется. – Я тебя у Гвардейского экипажа отпущу. Извозчик мгновенно веселеет, он дергает вожжами покладисто. – Понятно, по разным делам господа разъезжают, кому что. |
| Но и здесь не спит страданье, Муз пугает звук цепей! XV И вот опять Петербург. В Петербурге Вильгельм заметался. Прежде всего у него не было ни гроша денег. Устинья Яковлевна сама перебивалась бог знает чем, из каких-то пенсионных крох. Между тем – Вильгельм ясно чувствовал – все его сторонились. Двое-трое постарались его и вовсе не заметить при встрече. Модест Корф еле кивнул ему. Зато Рылеев обнял его и крепко поцеловал. – Слыхал, все о тебе слыхал, о тебе чудеса рассказывают. Расскажи о Германии, о Франции. Лекция твоя где? Записана? О Греции, о Греции что там слышно? Вильгельм рассказывал охотно. Конспект его парижских лекций брали нарасхват и Вяземский, и Александр Иванович Тургенев, и даже болтун Булгаков. А голод смотрел ему в глаза. Он пробовал сунуться по-прежнему в Университетский пансион, но там его приняли холодно и сказали, что нужно подождать. Он начал подумывать – не издавать ли журнал, но для этого нужны были деньги. Наконец Вяземский и Александр Иванович Тургенев взялись хлопотать о нем. Пока о нем хлопотали, Вильгельм уныло ездил к тетке Брейткопф. Там уже не бывало Дуни, она в этот год жила с матерью в Москве. К Софи он не ходил. Раз он встретил ее на улице – она ехала с кем-то в фаэтоне и громко смеялась; Вильгельм быстро, с бьющимся сердцем, свернул в переулок. Эту ночь он плохо спал. Он получил письмо от Софи, веселое, душистое. Как ни в чем не бывало Софи выговаривала ему, что он приехал и носа не кажет. Или он возгордился? Теперь о нем так много говорят… Вильгельма покоробило. Софи нынче к нему относилась как к занятной фигуре, теперь его можно показывать в салоне. Он порвал письмо, уткнулся в подушку, заплакал, но к Софи не пошел. Зато часто бывал он у брата Миши. Брат Миша все больше привлекал его. Сухощавый, со строгим лицом, угрюмым видом, неразговорчивый, он и теперь, как в детстве, был полной противоположностью Вильгельма – отцовская натура, кровь старого немца Карла Кюхельбекера. Брата он любил нежно, но ничем старался этого не обнаружить. Жил он в Гвардейском морском экипаже, в офицерских казармах, ел и пил, как простой матрос, и уже начал дичиться всех окружающих. Он слегка прихрамывал: сломал себе ногу во время учебного плавания. Матросы его любили, и часто Вильгельм заставал брата в разговорах с ними, когда они приходили за распоряжениями. Вильгельм и сам вступал с ними в разговоры. Матрос Дорофеев, рыжий веселый человек со вздернутым носом, полюбил с ним разговаривать – общих тем было много: путешествия. Дорофеев ходил в кругосветное плавание, бывал и в Марселе и Гамбурге. |
| – Здравствуйте и прощайте, – отвечал Вильгельм, оттолкнул его и выбежал. – Что это с ним сделалось? – спросил остолбеневший Фаддей. – Он вконец рехнулся? Николай Иванович посмотрел на компаньона и сощурился: – Нет, здесь не тем пахнет. Выходя от Греча, Вильгельм столкнулся с Сашей. Веселый, нарядный, с румяными от мороза щеками, Саша шел с дворцового караула – продежурил ночь во дворце. За поясом под шинелью торчали у него два пистолета. Они обнялись, как братья, и ни о чем друг друга не спросили. Вильгельм только кивнул на пистолеты: – Дай мне один, – и Саша протянул ему с готовностью длинный караульный пистолет с шомполом, обвитым зеленым сукном. Вильгельм сунул его в карман, рукоять из кармана высовывалась. И он помчался в Экипаж, в офицерские казармы, к Мише, а Саша пошел к Рылееву. В Гвардейском экипаже Миша сказал ему, что уже идет большой бунт среди московцев, что у них генерала Шеншина убили и еще двоих – батальонного и полкового командира, – и тотчас послал брата к московцам – узнать, выступили ли они. Как только Московский полк выступит, Миша и Арбузов скомандуют выступление Экипажу. Быстро сходя с крыльца офицерской казармы, Вильгельм видит, как бежит через двор казармы Каховской, путаясь в шинели. Бежит он ровным, слепым шагом, за ним гонятся какие-то унтер-офицеры. Они хватают его за шинель. Каховской, не оглядываясь, скидывает с себя шинель и бежит дальше. Он бежит как во сне, и Вильгельму начинает казаться, что и он в бреду и сейчас все может рассыпаться, вывалиться из рук. – Ваше сиятельство, прикажете подать? – слышит он за собой. Вильгельм садится на извозчика: – Скорей, скорей! Извозчик трогает. Он еще не старый, белокурый, с курчавой бородой, сани у него плохонькие, клещатые, ковер драный, а лошадь – кляча. Проезжая мимо площади, Вильгельм опять смотрит с неясным страхом в ее сторону. Площадь пуста. – Голубчик, подгони, подхлестни. Извозчик поворачивает к Вильгельму лукавое лицо: – Дорога дурная, ваше сиятельство, да и живот-от немолодой, если правду говорить. Мы и помаленьку доедем. |
| – Ну, нет, – сказал Вильгельм и вдруг стал страшен. Пена выступила у него на губах. – Он у меня не отыграется. Я ему снова пощечину дам. – Только публичную, – сказал деловито Грибоедов. Вильгельм ждал два дня. Вызова не было. Ермолов, по-видимому, тоже ничего не знал. Через два дня он пошел в собрание. Александр ему сказал, что Похвиснев будет сегодня там. Когда он вошел, в собрании шла обычная игра. Дым висел в комнате. Лист стоял у окна одиноко; серый артиллерист не играл в карты. Похвиснев сидел у ломберного столика с Воейковым и двумя офицерами. Увидя Вильгельма, он побледнел и передернул плечами. Вильгельм прямыми шагами подошел к нему. – Милостивый государь, я прошу у вас объяснения, – сказал он звонким голосом и задохнулся. Похвиснев привстал, глаза его забегали. Он был бледен и не смотрел на Вильгельма. В комнате стало тихо. – Я прошу вас, – сказал Вильгельм неестественно тонко, – повторить при всех то, что вы изволили говорить обо мне два дня тому назад в собрании. – Я ничего не говорил, – пробормотал Похвиснев, отступая. – Так я вам припомню, – закричал Вильгельм, – а те, при ком это было сказано, верно, не откажутся подтвердить. Вы сказали, что я своей простотой в доверие к Алексею Петровичу влезаю. Их обступили. Тогда Вильгельм ударил наотмашь Похвиснева. – Вот вам мой ответ. И ударил его еще раз. Их растащили. Похвиснев стучал зубами и кричал: – Дурраак… Потом он заплакал и засмеялся. Вильгельм стоял, тяжело переводя дыхание. Его глаза были красны и блуждали. Грибоедов, спокойный и деловитый, подошел к Листу: – Василий Францевич, вы не откажетесь, конечно, быть секундантом у Вильгельма Карловича. Лист грустно поклонился. XII Похвиснев стоял со своим обычным докладом у стола. Ермолов был не в духе. Он крепко сжимал в зубах чубук и пыхтел. Он едва просмотрел два дела. Потом искоса взглянул на Похвиснева: – У вас больше ничего нет ко мне, Николай Николаевич? Похвиснев замялся: – Я бы хотел вам жалобу принести, Алексей Петрович. – На кого? – невинным голосом спросил Ермолов. |
|
|
