| – Просим милости, барин, – сказал он, указывая Вильгельму на скамью под образами. – Как все здоровы? – спросил Вильгельм, не глядя на старосту. – Слава Богу, – сказал староста, поглаживая бороду, – и сестрица ваша, и маменька здесь, и Авдотья Тимофеевна в гостях. Все как есть благополучно. Вильгельм провел рукой по лбу: Дуня здесь и мать. Он сразу позабыл все свои опасения. – Ну, спасибо, Фома. – Он вскочил. – Поеду к нашим. Где Семен запропастился? – И он двинулся из избы. Фома на него посмотрел исподлобья. – Куда торопитесь, барин? Присядь-ка. Послушай, что я вам скажу. Вильгельм остановился. – За тобой кульер из Петербурга был приехавши с двумя солдатами. Там и сидели в Закупе, почитай что три дня сидели. Только третьего дня уехали. Вильгельм побледнел и быстро прошелся по избе. – Не дождались, видно, – говорил староста, посматривая на Вильгельма, – а нам барыня заказала: если приедет Вильгельм Карлович, скажите, что кульер за ним приезжал. – Уехал? – спросил Вильгельм. – Совсем уехал? – Да вот говорили ребята, что тебя в Духовщине дожидаются. Вильгельм поглядел кругом, как загнанный зверь. Духовщина была придорожная деревня, через которую он должен был ехать дальше по тракту. – Вот что, барин, – сказал ему Фома, – ты тулуп сними, с нами покушай, да Семена позовем, полно ему с лошадьми возиться, а потом подумаем. Я уж мальчишку своего спосылал в Закуп. Там он скажет. В избу вошел лысый старик с круглой бородой. Вильгельм вгляделся: Иван Летошников. Иван был по обыкновению пьян немного. Тулупчик на нем был рваный. – С приездом, ваша милость, – сказал он Вильгельму. – Что это ты отощал больно? – Он посмотрел в лицо Вильгельму. Потом он увидел Вильгельмов тулуп, мужицкую шапку на нем и удивился на мгновение. – Все русскую одежу любишь, – сказал он, покачивая головой. Он помнил, как Вильгельм три года тому назад ходил в Закупе в русской одежде. Вильгельм улыбнулся: – Как живешь, Иван? – Не живу, а, как сказать, доживаю, – сказал Иван. – Ни я житель на этом свете, ни умиратель. А у вас там, в Питере, слышно, жарко было? – Он подмигнул Вильгельму. |
| – Черт, промах. И тотчас прожужжала пуля у самого уха. Конь прянул. Вильгельм несся над обрывом, над бездной, по прямой нитке дороги, крепко сжимая повод. Сзади бежал необыкновенно легко и быстро человек. Опять пуля. Конь вдруг заржал, дрогнул, захрипел и, пошатнувшись, рухнул. Вильгельм не успел вытащить ногу из стремени, нога запуталась. Падая, он сильно ушибся. Так он пролежал с минуту, корчась от боли, стараясь высвободить ногу из-под коня. Через две минуты человек в высокой шапке будет здесь. Вильгельм рванулся изо всех сил и выволок ногу из-под коня. Он попробовал встать, застонал и пополз, как длинная ящерица, неожиданно и быстро, волоча больную ногу и мерно, как будто нарочно, стоная. Имеет ли смысл ползти дальше? Он все равно не уйдет. Шагов еще, однако, не было слышно. Вильгельм посмотрел вперед. Шагах в пяти от него был огромный дуб. Он вырос на самом склоне дороги, нижние ветки его были в уровень с обрывом. Секунда – и Вильгельм решился. Он быстро подполз к дереву. Дуб был точно такой, как в царскосельском саду. Вильгельм прекрасно лазал по деревьям. Корчась от боли, он повис на ветке. Он почти терял сознание, но сжимал ветку крепко, как прежде повода. Усилие – вторая ветка, еще усилие – третья. Дальше было дупло, огромное, в человеческий рост. Вильгельм не смотрел вниз, внизу была бездна. Он сделал движение ногой, закричал от боли и упал в дупло. Сразу пахнуло прохладной гнилью. На секунду стало темно, как в холодной и темной реке, волна кружила его, водоворот засасывал ногу. Он открыл глаза. Дупло, темное, сухое, прохладное, над головой поет комар. Легкий звон сверху, и мимо Вильгельма пролетела ветка. Вильгельм выглянул. Внизу стоял чечен и стрелял в дуб. Он его заметил. Он хотел снять его с дуба спокойно и безопасно, как птицу. Вильгельм ощупал пояс, за поясом был один пистолет. Он прицелился. Рука его дрожала. Выстрел – промах, еще один выстрел – снова промах. Надо стрелять медленно. Вильгельм почувствовал тоску. Сидеть в дупле и ждать смерти! Он еще раз прицелился и снова выстрелил. Чечен закричал, схватился за ногу и быстро приложился. Вильгельм нагнул голову. Пуля вонзилась в дупло над самой его головой. У него оставался один заряд. |
| Ночью Сенька тихо стучит в Вилино окно. Все готово. Вильгельм берет свою тетрадку, кладет в карман два сухаря, одевается. Окно не затворено с вечера – нарочно. Он осторожно обходит кровать маленького Мишки, брата, и лезет в окно. В саду оказывается жутко, хотя ночь светлая. Они тихо идут за угол дома – там они перелезут через забор. Перед тем как уйти из отчего дома, Вильгельм становится на колени и целует землю. Он читал об этом где-то у Карамзина. Ему становится горько, и он проглатывает слезу. Сенька терпеливо ждет. Они проходят еще два шага и наталкиваются на раскрытое окно. У окна сидит барон в шлафроке и ночном колпаке и равнодушно смотрит на Вильгельма. Вильгельм застывает на месте. Сенька исчезает за деревом. – Добрый вечер. Bon soir, Guillaume, – говорит барон снисходительно, без особого интереса. – Добрый вечер, – отвечает Вильгельм, задыхаясь. – Очень хорошая погода – совсем Венеция, – говорит барон, вздыхая. Он нюхает флакончик. – Такая погода в мае бывает, говорят, только в високосный год. Он смотрит на Вильгельма и добавляет задумчиво: – Хотя теперь не високосный год. Как твои успехи? – спрашивает он потом с любопытством. – Благодарю вас, – отвечает Вильгельм, – из немецкого хорошо, из французского тоже. – Неужели? – спрашивает изумленно барон. – Из латинского тоже, – говорит Вильгельм, теряя почву под ногами. – А, это другое дело, – барон успокаивается. Рядом раскрывается окно и показывается удивленная Устинья Яковлевна в ночном чепце. – Добрый вечер, Устинья Яковлевна, – вежливо говорит барон, – какая чудесная погода. У вас здесь Firenze la Bella. Я прямо дышу этим воздухом. – Да, – говорит, оторопев, Устинья Яковлевна, – но как здесь Вильгельм? Что он делает здесь ночью в саду? – Вильгельм? – переспрашивает рассеянно барон. – Ах, Вильгельм, – спохватывается он. – Да, но Вильгельм тоже дышит воздухом. Он гуляет. – Вильгельм, – говорит Устинья Яковлевна с широко раскрытыми глазами, – поди сюда. Вильгельм, замирая, подходит. – Что ты здесь делаешь, мой мальчик? |
| – Семен, – сказал он нерешительно, – сложи вещи. Семен, ничего не говоря и не глядя на Вильгельма, полез в шкап и начал укладываться. – Ах, нет, нет, – вдруг быстро сказал Вильгельм. – Какие там вещи. Дай мне две рубашки. Он взял сверток, посмотрел вокруг, увидел свои рукописи, книги, наткнулся глазами на Семена и кивнул ему рассеянно: – Прощай, сегодня же уходи с квартиры. Поезжай в Закуп. Денег займешь где-нибудь. Ничего никому не говори. Он надел старый тулупчик, накинул поверх бекешку и двинулся к двери. Тут Семен схватил его за руку: – Куда вы, Вильгельм Карлович, одни поедете? Вместе жили, вместе и поедем. Вильгельм посмотрел на Семена, потом обнял его, подумал секунду и быстро сказал: – Ну, собирайся живо. Возьми себе две рубашки. Они пошли пешком до Синего моста. Вильгельм шел, спрятав лицо в воротник. Он в последний раз посмотрел на дом Российско-Американской торговой компании, потом они взяли извозчика и поехали к Обуховскому мосту. У Обуховского моста Вильгельм с Семеном слезли. Отвернув лицо, Вильгельм расплатился, и они пошли вперед по тусклой улице. Недалеко от заставы, в темном переулке, Вильгельм вдруг остановился, сорвал белую пуховую шляпу и провел по лбу. «Рукописи… Что же с рукописями, с трудами будет? Пропадет все. – Он всплеснул руками. – Не возвратиться ли? Заодно и Сашу повидать – нельзя ведь так просто уйти от всех, от всего». Семен стоял и ждал; фонарь мерцал на застывшей луже. «Нет, и это кончено. Прошло, пропало и не вернется. Вперед идти». – Вильгельм Карлович, – сказал вдруг Семен, – а как же это мы квартиру бросили. Ведь все вещи безо всякого присмотра остались. Разграбят, поди. – Молчи, – сказал ему Вильгельм. – Голова дороже имения. Они обошли заставу и вышли на большую дорогу, ведущую к Царскому Селу. Они прошли пять верст. Дорога была тихая, темная. Изредка погромыхивал на телеге запоздалый чухонец и шел опасливый пешеход с палкой, оглядываясь на двух молчаливых людей. В немецкой деревне они наняли немца, который за пять рублей провез их мимо Царского Села в Рожествино. Проезжая мимо Царского, Вильгельм посмотрел в темноту, стараясь определить место, где стоит Лицей, но в темноте ничего не было видно. Тогда он закрыл глаза и задремал, больше не думая, не чувствуя и не помня ни о чем. |
| III Издали доносилось какое-то громыхание, дробное и ровное, как будто пересыпали горох из мешка в мешок, – не спеша возвращалась конница. Вильгельм уходил все дальше от площади. Потом он остановился, поглядел и на минуту задумался. Он повернул назад – заметил, что прошел Екатерининский институт. И позвонил в колокольчик. Привратница отперла калитку и осмотрела с удивлением Вильгельма. Потом она узнала его. Вильгельм прошел к тетке Брейткопф. Грязный, в оборванном фраке, он стоял посреди комнаты, и с него стекала вода. Тетка стояла у стола неподвижно, как монумент, лицо ее было бледнее обыкновенного. Потом она взяла за руку Вильгельма и повела умываться. Вильгельм шел за ней послушно. Когда он снова вошел в столовую, тетка была спокойна. Она поставила перед ним кофе, придвинула сливки и не отрываясь смотрела на него, подперев голову руками. Вильгельм молчал. Он выпил горячий кофе, согрелся и встал спокойный, почти бодрый. Он попрощался с теткой. Тетка сказала тихо: – Виля, бедный мальчик. Она прижала Вильгельма к своей величественной груди и заплакала. Потом она проводила его до ворот. Вильгельм, крадучись, шел по улицам. Улицы молчали. Не доходя Синего моста, он остановился на мгновенье. Ему показалось, что в окнах Рылеева свет. Вдруг он услышал громыханье сабель, и несколько жандармов прошли мимо. Вильгельм пошел прямыми, быстрыми шагами, не оглядываясь. Вдали, на площади, горели костры. Он быстро свернул в переулок и поднялся по лестнице к себе. Семен отворил ему. – Александра Ивановича нет дома? – спросил Вильгельм. – Не приходили, – отвечал Семен хрипло. Вильгельм сел за стол и подумал с минуту. Он рассеянно глядел на свой стол, смотрел в окно. И стол, и окно, и стул, на котором он сидел, были чужие. Его комната была уже не его. Что делать? Сидеть и ждать? Ожидание было хуже всего. Вильгельм почти хотел, чтобы сейчас открылась дверь и вошли жандармы. Только бы поскорей. Так он просидел за столом минут пять, – ему показалось – с час. Не приходили. Тогда он встал из-за стола. |
| Они сидели за «Вдовой Клико». – Друг, – сказал Броглио, хмелея и охорашиваясь, что очень шло к нему, – мы, верно, видимся в последний раз. Выпьем же дружнее. – Отчего ты так грустен? – спросил Вильгельм. Броглио вздохнул, и, кажется, непритворно. – Так и быть – я тебе открою. Я филэллэн, то есть я – за борьбу греков. Все наши за греков, за их независимость. – Кто это ваши? – спросил Вильгельм. Сильвер оглянулся вокруг. Он сказал важно и довольно громко: – Неаполитанские карбонарии. Вильгельм жадно всматривался в Броглио. – Неужели, Сильвер? Ты не шутишь? – Не шучу, – ответил Сильвер, покачивая головою. – Я скоро отправляюсь в Грецию командовать отрядом. Он немного помрачнел, но взглянул на товарища с видом превосходства. – Да – и, когда придет весть о моей гибели, ты, друг, должен меня помянуть «Вдовой Клико». Он заметно рисовался: «Вдову» сменил уже резвый аи. Вильгельм смотрел на друга с удивлением и даже страхом. Этот беззаботный Броглио, оказывается, гораздо больше пользы человечеству приносит, чем сам Вильгельм. Вильгельм начал жаловаться: – Сильвер, мне не везет. Меня всюду окутывают какие-то тяжелые пары. Отовсюду кто-то меня выживает. Это судьба, Сильвер. Я хочу многое совершить… Я поэт, настоящий поэт. И что же? Женщины меня дичатся; они меня выгнали из России. (Вильгельм был пьян и как-то все немного преувеличивал; ему было очень хорошо и грустно.) Я не знаю, где мне и на чем остановиться… Сильвер слышал только его последние слова. – Guillaume, – сказал он очень веско и просто, – ты тоже должен поехать в Грецию. Вильгельм почти протрезвился. Он быстро взглянул на Броглио и задумался. Как это просто! Разрешить все одним ударом! Ехать в Грецию! Сразиться там и умереть! Он протянул руку Броглио. – Неаполь. Trattoria marina. Приезжай. Вызовешь «младшего». Вильгельм посмотрел на него жадно и радостно. Когда они выходили из кофейни, с соседнего столика сорвался маленький человечек, парикмахер или приказчик, и пошел в двух шагах от друзей, еле переставляя ноги и бормоча под нос песенку, так что прохожие со смехом на него указывали пальцами. Но когда прохожие не попадались, а друзья не оглядывались, походка у человека внезапно становилась ровной, а песенка обрывалась. |
| Ночь, как всегда на юге, упала сразу, без предупреждения, без сумерек. Зажгли фонарь. За столиками сидело несколько гондольеров, среди них один красивый, с черными глазами. Вильгельм подозвал его и начал сторговываться в Ниццу. Гондольер выглянул в окно, посмотрел на небо и лениво сказал: – No, signore. Будет буря. Вильгельмов спутник посмотрел на гондольера и медленно закрыл правый глаз. Гондольер подумал. – Хорошо. – Он вдруг согласился, но заломил цену. Вильгельм ужаснулся. Спутник Вильгельма опять подмигнул гондольеру, и гондольер, подумав, равнодушно сбавил. Вильгельм распростился с ними и вышел. Только огненные точки фонариков на гондолах колебались вверх и вниз по воде, шары фонарей так и оставались светлыми шарами и не освещали тьмы. Было очень темно. Гондольер немного задержался в траттории. Он вышел, не глядя на Вильгельма, и, надвинув на голову свой колпак, пошел к берегу. – Луиджи, – окликнул он негромко. – Ао, – отозвался детский голос. Мальчик причалил к берегу, выпрыгнул и живо заговорил, указывая рукой на небо. Гондольер махнул рукой. Согнувшись под тесной крышей гондолы, Вильгельм задыхался. Гондола лезла с волны на волну. Гондольер молчал. Началась гроза. Они уже не скользили по волнам, а шли вверх и вниз, лил дождь, в гондоле было душно, как в земле. – Гребите к берегу, – сказал Вильгельм гондольеру, – гребите к берегу, черт возьми! Нет ли у вас второго весла? – No, signore. Гондола неслась у берега, каждую минуту ее относило. Так прошло с четверть часа. Наконец гроза прекратилась. Духота сразу прошла. Гондольер тяжело дышал, он положил весло и отдыхал. Далеко впереди замаячил огонь, другой – верно, рыбачьи лодки. Гондольер шагнул к кабинке, в которой сидел Вильгельм, и сел рядом с ним. Он молчал. Его молчание и осторожные движения встревожили Вильгельма. Вдруг гондольер схватил Вильгельма за горло и повалил на дно. Вильгельм своими громадными руками обхватил шею гондольера. Оба они лежали на дне гондолы. Вильгельм задыхался. Он почувствовал, что слабеет, и в последний раз сдавил гондольеру горло. Тотчас стало свободнее дышать. Он высвободил голову, привстал и придавил коленом грудь гондольера. Тот тяжело дышал и смотрел на Вильгельма выкатившимися глазами. Вильгельм обшарил его и нашел за поясом стилет. Стилет он бросил в воду. Он был в бешенстве. Ему хотелось убить гондольера и бросить его с размаху в море. Но он только хрипел ему в лицо: |
| Все три недели Александр был сумрачен, по вечерам куда-то уезжал и возвращался поздно. Вильгельм так и не узнал, куда он ездил. Грибоедов не мог простить себе страха, который он испытал тогда, ночью, разыскивая Вильгельма. Он ездил каждый день по той же дороге и подолгу простаивал у дуба, ожидая нападения. Когда Вильгельм поправился, жизнь пошла старая: сад Джафара, беседы с Листом, собрание. Раз, входя в собрание, он в сенях вспомнил, что забыл дома книжку, которую обещал Воейкову. В передней комнате разговаривали и смеялись. – Нет, воображаю себе этого Хлебопекаря в дупле, – говорил чей-то прыгающий от смеха голос. Вильгельм покраснел и прислушался. – О нет, вы его не знаете, – говорил другой, – Вильгельм узнал голос Похвиснева. – Поверьте, наш Хлебопекарь знает, что делает. Он своей простотой в доверие кому надо очень ловко влезает. – Ну? – спросили недоверчиво. – Конечно, – тянул чем-то обиженный Похвиснев, – как он к Алексею Петровичу втерся. Я даже выговор на днях получил, после дупла этого, – «что вы, говорит, его подстрекаете в такие места ездить». А по секрету вам скажу… – Голос перешел в шепот, Вильгельм его не дослушал. Он закрыл глаза и прислонился к стене. Дверь отворилась, и в сени вышел Похвиснев. Тогда Вильгельм шагнул к нему и, не глядя, ударил по лицу. Похвиснев беззвучно схватился за щеку и выбежал вон. Вильгельм пошел домой. Грибоедов был дома. Увидя Вильгельма, он быстро спросил: – Что с тобой? Вильгельм помолчал. Потом он ударил себя в грудь и затрясся. – Этот подлец говорил, что я простотою в доверие к Ермолову втираюсь. Не откажись быть секундантом. Александр с интересом откинулся в креслах. Лицо его приняло важное выражение. Он заставил Вильгельма рассказать все. – Милый, – сказал он внушительно, – Похвиснев с тобой драться не будет. Ты его один на один оскорбил. Он за сатисфакцией не погонится. Ему жизнь дороже… – Неужели он так низок, что откажется? – вылупил глаза Вильгельм. – Без сомнения, я этого франта до тонкости знаю. Он на картель не пойдет. Он нажалуется Алексей Петровичу на тебя, тот вас обоих позовет, разыграет комедию – тем дело и кончится. |
| Рев стоял в дортуаре. Вильгельм, побагровев, двинулся было к Яковлеву, но этого уже ждали. Его быстро подхватили за руки, впихнули в его келью, приперли дверь. Он завизжал и бросился на нее всем телом, он колотил в нее кулаками, кричал: «Подлецы!» – и наконец опустился на пол. За дверью два голоса пели: Ах, тошно мне На чужой скамье! Все не мило, все постыло, Кюхельбекера там нет! Кюхельбекера там нет — Не глядел бы я на свет. Все скамейки, все линейки О потере мне твердят. И тотчас дружный хор отвечал: Ах, не скучно мне На чужой скамье! И все мило, не постыло, Кюхельбекера здесь нет! Кюхельбекера здесь нет — Я гляжу на белый свет. Все скамейки, все линейки Мне о радости твердят. Вильгельм не плакал. Он знал теперь, что ему делать. III Звонок к обеду. Все бегут во второй этаж – в столовую. Вильгельм ждет. Он выглядывает из дверей и прислушивается. Снизу доносится смутный гул – все усаживаются. Его отсутствия пока никто не заметил. У него есть две-три минуты времени. Он сбегает вниз по лестнице, минует столовую и мчится через секунду по саду. Из окна столовой его заметил гувернер. Перед Вильгельмом мелькает на секунду его изумленное лицо. Времени терять нельзя. Он бежит что есть сил. Мелькает «Грибок» – беседка, в которой он только вчера писал стихи. Вот наконец – и Вильгельм с размаху бросается в пруд. Лицо его облепляют слизь и тина, а холодная стоячая вода доходит до шеи. Пруд неглубок и еще обмелел за лето. В саду – крики, топот, возня. Вильгельм погружается в воду. Солнце и зелень смыкаются над его головой. Он видит какие-то радужные круги – вдруг взмах весла у самой его головы и голоса, крики. Последнее, что он видит, – смыкающиеся круги радуги, последнее, что слышит, – отчаянный чей-то крик, кажется, гувернера: – Здесь, здесь! Давайте багор! Вильгельм открывает глаза. Он лежит у пруда на траве. Ему становится холодно. Над ним наклонилось старое лицо в очках – Вильгельм узнает его, это доктор Пешель. Доктор подносит к его лицу какой-то сильно пахнущий спирт. Вильгельм дрожит и делает усилие что-либо сказать. |
| Показался адъютант, держа над головой бумагу. Он прокричал: – Полковник Шварц отрешается от командования, назначается генерал Бистром. С минуту молчание, потом перекличка отдельных голосов, потом грохот: – Выдать Шварца! – Роту! Подъехал седой Бистром и отдал честь полку. Он сказал просительно: – Пойдемте в караул, ребята. Выступил старый гвардеец: – В караул идти не можем, роты одной не хватает. Пока не скажете, где рота, ничего не будет. Бистром опустил голову. Потом посмотрел на солдат: – Она в крепости. – Ну вот, – сказал спокойно старик, – нам без нее в караул невозможно. И мы в крепость пойдем: где голова, там и хвост. Ротные командиры стали собирать роты. Батальонные командиры стали во главе батальонов. Команда и батальоны пошли. – Куда они идут? – шептал Вильгельм в лицо Рылееву. Тот отвечал нетерпеливо: – Разве вы не слышите – в крепость. Они пошли за полком. Неподалеку от крепости Рылеев остановился. Вильгельм посмотрел на него задумчиво и сказал: – Только первый шаг труден. Рылеев молчал. Вильгельм вернулся домой под утро. Заспанный Семен сказал ему: – К вам тут один господин давеча приходил. – Кто такой? – Не сказался. Много о вас выспрашивал. С кем водитесь, где бываете. – Зачем? – недоумевал Вильгельм. – Вот какое дело, Вильгельм Карлович, – сказал вдруг решительно Семен, – видно, нам с вами приходится уезжать. Господин этот мне даже довольно большие деньги сулил, чтобы я каждый день ему о вас докладывал. А кто он, так не иначе, как сыщик. Черненький из себя. – Болтовня, – сказал, подумав, Вильгельм. – Просто чудак какой-нибудь, ложись спать. Сам он не ложился. Он развернул тетрадь и стал писать в ней быстро крупными крючками. Марал, переписывал, вздыхал. IX Раз Семен протянул Вильгельму молча письмо. Вильгельм взглянул рассеянно на конверт и побледнел: конверт был траурный, с черной каймой. – Кто приносил? – спросил он. – Человек чей-то; чей – не сказывался, – отвечал Семен, пожимая плечами. На листе английской траурной бумаги было написано тонким почерком с завитушками (где-то Вильгельм уже видал его): |
|
|
