| Новый император Павел Петрович, для которого (как мы упомянули выше) медленность и ложь были самыми ненавистными врагами, предпринял борьбу против них самыми, верным оружием. Объявляя в своем, в высшей степени замечательном, указе от 18 декабря 1797 года, 102 о преимущественном внимании к нуждам церкви, – он увеличил более, чем вдвое, оклад жалованья, положенного прежде на содержание канцелярских служителей в духовных консисториях. Вот расписание положенных на Киевскую консисторию сумм, ассигнованных в Высочайше конфирмованной росписи. 103 Ш T А Т Число лиц Каждому Секретарь 250 руб. 250 руб. Вместо другого секретаря в помощь остающемуся старый канцелярист, который бы знал и польский язык 150 руб. 150 руб. Канцеляристов 120 руб. 480 руб. Подканцеляристов 70 руб. 280 руб. Копиистов 50 руб. 400 руб. Сторожей 20 руб. 60 руб. Приставов 20 руб. 180 руб. На канцелярские расходы 162,90 руб. 680 руб. 1 962,90 руб. Сравнительно с прежним оклад увеличился на 1030 рублей. Нечего и говорить, что это была весьма существенная перемена, 104 которая должна была сопровождаться благими результатами. Содержание духовных правлений носило еще более случайный и неопределенный характер. Оно обусловливалось добровольным соглашением священно-церковно-служителей каждого уезда – выплачивать ежегодно известную установленную сумму. Сбор происходил от каждого приходского двора, при чем священники платили от 2–4 копеек, а дьячки от 0,5–2 копеек в год. Общая получаемая сумма была крайне неустойчива. Это зависело, с одной стороны, от неодинакового в различных уездах соглашения духовенства, а с другой, от слабого контроля при собирании, при котором получались крупные недоимки. Но не смотря на все это, ежегодно собираемая сумма была сравнительно очень значительной, как это можно видеть из нижеследующей таблицы. 105 Духовные правления 1796 год 1797 год 1798 год Махновское 317,885 руб. 315,55 руб. Богуславское 342,05 руб. Васильковское 202,15 руб. Сквирское 176,76 руб. 170,46 руб. 199,20 руб. Пятигорское |
| Там он и скончался. О судьбе матушки и шестерых его детей мне ничего не известно. Моя бабушка Евфросиния Ивановна Каравасили, с золовкой и сыном, спрятанные в толще камыша, слышали вопли и стоны мученика. Ночью, выйдя из укрытия, они с помощью верного человека пробрались через виноградники в «плавни» — заросли камыша, тянувшиеся до реки Прут — румынской границы. Проводник им и рассказал, как все произошло. Времена меняются, и в 1940 году, когда советская армия под звуки «Катюши», которую распевали почти без отдыха, прошла через удивленную и ошеломленную Бессарабию, актов насилия, разумеется, не было. И население — искренне или из каких-либо соображений — с хлебом-солью, под колокольный звон встречало тех, кого, по простоте душевной и по воспоминаниям своих отцов, они считали «христолюбивым воинством», и священники были в рядах своей паствы. Естественно, что так оно и должно было быть: наши молдаване привыкли прислушиваться к словам священников и обращаться к ним за советом. К сожалению, многие оказались недостойными своего звания «пастыря» и отреклись от него… Что ж? Это — плохо, но — понятно. И если верно, что«…понять — простить», то пусть Господь простит им их слабость! Например, хорошо мне известный священник отец Финоген Апостолаки, некогда славившийся своими вдохновенными проповедями, с приходом советской власти круто «повернул оглобли» и заявил, что «давно пора покончить с этими нелепыми сказками, рассчитанными на человеческое невежество». И как же я была удивлена, когда в 1958 году, — после 18 лет разлуки я встретилась со своей мамой, и та мне с восхищением рассказывала, какие вдохновенные проповеди произносил о. Финоген Апостолаки и как он стойко и непоколебимо переносил гонения во имя Христа! Тут на память приходит еще один священник — отец Петр Васильковский из Могилева Подольского. Сын священника, сосланного на Соловки и там погибшего, он сам отбыл трехлетний срок заключения на Соловках (в конце двадцатых и начале тридцатых годов такие срока — три или пять, а то и два года были обычными). |
| Дед в восхищении стукнул сухоньким кулачком по своей сухонькой коленке. Мы подкрались к черёмухову кусту. Соловей пел, забыв обо всём. Он сидел сердито насупившись, полураспустив крылышки. Глаза его затянула голубая плёнка. Тонкий клюв широко раскрывался, и из горлышка рвался свист. Головка дёргалась и тряслась, и всё лёгкое птичье тельце била крупная дрожь. Зеленело небо. Стало видно, как бьётся в раскрытом клювике острый язычок, не язычок — колокольчик. Это язычок так ловко распоряжался песней, что заставлял молодых соловьёв молчать и слушать. К дому птичника вернулись мы уже при жёлтой зорьке. Из сада тянуло тёплой сиренью. — Отцветёт сирень, отпоёт соловей! — вздохнул дед. Пусть! Песенка его теперь всегда будет с нами. Певчая дорожка Разные в лесу бывают дороги. Бывают такие, что прямо пойдёшь — назад не вернёшься, налево пойдёшь — в чащобе заблудишь, направо пойдёшь — в болоте увязнешь. Ну их, такие дорожки-то! Но бывают в лесу и другие. Такие бывают, что пройдёшь по ней раз, да на всю жизнь и запомнишь. И опять к ней вернёшься. Вот было однажды. Шёл я по лесной дороге и держал в руке листок. Простой листок из тетрадки. На листке написано: «Там, где развилка на Звениречку и Васильки, — кричит дергач». Я стою на развилке. В клинышке, между дорогами, птица кричит: «Зря-зря! Зря-зря!» Так только один дергач может кричать, у него одного такой голосище. — Та самая развилка! — догадываюсь я. — На Звениречку и Васильки! Иду и читаю: «Две тропинки-вилюшки. У которой поёт зарянка, — в болото заведёт, а у которой теньковочка, — выведет к Василькам». «Это какая же Васильковская?» — думаю. И ухом угадываю: вот она! Теньковка около отвилка поёт. Поёт-выговаривает: «Те-тень-ка, те-тень-ка!» Здорово действуют певчие указатели! И столбов ставить не надо. Придумываю, как я отвечу прохожему, если он спросит меня про путь. — Пожалуйста, — попросит, — укажите мне, как к Василькам выйти? Совсем в лесу закружился. И я отвечу: — Это проще простого. В лесу не то, что в городе. В городе и смотреть надо, и встречных расспрашивать. А тут только слушать. Идите всё прямо до той развилки, у которой дергач крякает. Сворачивайте направо и шагайте до тропинки с теньковкой. По этой тропке всё прямо и прямо, пока не услышите овсянку. От овсянки налево — тут вам и Васильки. |
| – И ребятам скажи, чтоб всегда приходили ко мне, если имеют какую нужду. – Что за комедия! – смеялся Горбачевский. – Знаете, Бестужев, после французского похода один гвардейский генерал, подъезжая к полку, бывало, здоровался: «bonjour, люди!» Так вот и вы; только не поймут они вашего бонжура. – Нет, поймут, все поймут! – не унывал Бестужев. О том, чтобы поняли, старался полковой командир Гебель, выученик знаменитого «палочника», генерала Рота. Густав Иванович Гебель был родом поляк и ненавидел русских, как будто мстил им за то, что сам изменил родине. На Васильковской площади, где пролегала почтовая дорога из Бердичева в Киев, проезжие польские паны могли видеть, как соотечественник их бьет русских солдат. Бил сам командир; били урядники и фельдфебели, и эфрейторы; били так, что концы палок от побоев измочаливались. Гебель ложился на землю, наблюдая, хорошо ли носки вытянуты; щупал у солдат под носом, «регулярно ли усы, за неимением натуральных, углем нарисованы», стягивал ремнями талии для выправки, а когда людям делалось дурно, бил их; бил их и за то, что «приметно дышат или кашляют». Приказывал им плевать друг другу в лицо. Старых ветеранов, чьи ноги исходили десятки тысяч верст, и тело покрыто было ранами, учил наравне с мальчишками-рекрутами. Мы – отечеству защита, А спина всегда избита. Кто солдата больше бьет, И чины тот достает, — пели они жалобно и сказывали сказку о том, как солдат душу черту продал, чтобы тот за него срок отслужил; начал было черт служить, но скоро так замучился, что от души отказался. В последние дни Муравьев был сам не свой. Заметив это, Голицын спросил Бестужева, что с ним, и тот рассказал. Фланговой первого батальона, старый солдат, испытанной храбрости, бывший во многих походах и сражениях, Михаил Антифеев, начал совершать побег за побегом; а когда ротный командир, после вынесенного им, Антифеевым, за новый побег жестокого истязания, убеждал старика, вспоминая прежнюю службу его, не подвергать себя мучениям, – тот ответил, что, пока не накажут его кнутом и не сошлют в Сибирь, он не прекратит побегов. |
| – Клянусь… Господи, Господи… клянусь умереть за свободу… Хотел еще что-то сказать: – Россия Матерь… Всех Скорбящих Матерь!.. – начал и не кончил, заплакал, перекрестился, поцеловал образ и передал его Иванову. Образ переходил из рук в руки, и все клялись. Многие приготовили клятвы, но в последнюю минуту забыли их; так же, как Бестужев, начинали и не кончали, бормотали невнятно, косноязычно. – Клянусь любить отечество паче всего! – Клянусь вспомоществовать вам, друзья мои, от этой святой для меня минуты! – Клянусь быть всегда добродетельным! – пролепетал Саша с рыданием. – Клянусь, свобода или смерть! – сказал Кузьмин, и по лицу его видно было, что как он сказал, так и будет. А когда очередь дошла до Борисова, что-то промелькнуло в лице его, что напомнило Голицыну разговор их в Васильковской пасеке: «скажешь – и все пропадет». Не крестясь и не целуя образа, он передал его соседу, взял со стола обнаженную шпагу, поцеловал ее и произнес клятву Славян: – Клянусь посвятить последний вздох свободе! Если же нарушу клятву, то оружие сие да обратится острием в сердце мое! – Сохрани, спаси, помилуй, Матерь Пречистая! – повторил Голицын слова умирающей Софьи. – Да будет един Царь на небеси и на земли – Иисус Христос! – проговорил Сергей Муравьев слова «Катехизиса». Клятвы смешивали с возгласами: – Да здравствует конституция! – Да здравствует республика! – Да погибнет различие сословий! – Да погибнет тиран! И все эти возгласы кончались одним: – Умереть, умереть за свободу! – Зачем умирать? – воскликнул Бестужев, забыв, что только что сам клялся умереть. – Отечество всегда признательно: оно щедро награждает верных сынов своих. Вы еще молоды; наградою вашею будет не смерть, а счастье и слава… – Не надо! Не надо! – Говоря о наградах, вы оскорбляете нас! – Не для наград, не для славы хотим освободить Россию! – Сражаться до последней капли крови – вот наша награда! И обнимались, целовались, плакали. – Скоро будем счастливы! Скоро будем счастливы! – бредил Саша. Такая радость была в душе Голицына, как будто все уже исполнилось – исполнилось пророчество: |
| Граф благодарил детей и меня, полюбопытствовал чтением некоторых и, оставляя училище, не признал действительными опасений экономии за целость сада. Это был случай тем более благоприятный, что граф, на другой день утром уехал заграницу. Граф своим посещением, так сказать, санкционировал как это, так и другие училища; на посещение это я всегда мог сослаться, как на доказательство сочувствия графа делу народного образования. Такая благоразумная, спокойная и успешная деятельность молодого белоцерковского священника Б. Г. Лебединцева сопровождалась самыми богатыми и плодотворными последствиями для дела народного образования не только в окружающей местности и киевской епархии, но и во всем обширном юго-западном крае России. После устройства четырех народных церковно-приходских школ в м. Белой Церкви не стоило уже больших усилий открывать школы во всех приходах обширного белоцерковского имения; оставалось только священникам ходатайствовать на общество крестьян, внешние препятствия были ослаблены; впрочем, и сами крестьяне охотно не чуждались грамотности, слыша об успехах народного обучения в м. Белой Церкви, куда нередко они приезжали как по экономическим, так и по торговым делам. В непосредственной и, без сомнения, причинной связи с устройством белоцерковских церковно-приходских шкод стояло последовавшее в том же году открытие около 100 церковно-приходских школ священниками киевской епархии и затем открытие таких же школ во всем юго-западном крае России. В эту связь их поставили распоряжения высокопреосвященного митрополита Исидора, киевского генерал губернатора князя И. И. Васильчикова и варшавского архиепископа Арсения, впоследствии киевского митрополита. Митрополит Исидор, получивший в декабре 1859 года донесение об открытии первых 3 школ в м. Белой Церкви, приказал истребовать от всех благочинных киевской епархии сведения об исполнении данного им в июле предложения касательно содействия духовенства народному образованию. Генерал-губернатор кн. Васильчиков, в свою очередь, вследствие донесения васильковского исправника об успехах народного образования в м. Белой Церкви, препроводил при отношении к преосвященному Антонию (Амфитеатрову) , епископу чигиринскому для передачи священнику П. Г. Лебединцеву 100 рублей сереб. из суммы, Высочайше предоставленной в его распоряжение для награждения лиц, отличающихся в крае полезною деятельностью, и вместе с тем об открытии 4 школ в м. Белой Церкви местным священником уведомил преосвещенных архиепископов: варшавского, управлявшего и волынской епархией, и каменец-подольского. Архиепископ Арсений тогда же печатными циркулярами по всем церквам волынской епархии, дав знать духовенству о сообщении князя Васильчикова, выразил желание, чтобы такое же усердие к народному образованию было оказано и в каждом приходе волынской епархии. Такова была народно-просветительская деятельность П. Г. Лебединцева во время служения в м. Белой Церкви. |
| Известная русская певица, исполнительница народных песен Надежда Плевицкая, ставшая в годы Первой мировой войны сестрой милосердия и оказавшаяся в том же полку, что и отец Евтихий, оставила о нем следующие воспоминания: «В околотке, куда я пришла, врачи выбивались из сил, и руки их были в крови. Не было времени мыть. Полковой священник, седой иеромонах, медленно и с удивительным спокойствием резал марлю для бинтов. — А ты откуда тут взялся? — обратился он ко мне. — И не разберешь, не то ты солдат, не то ты сестра? Это хорошо, что ты пришла. Ты быстрее меня режешь марлю. И среди крови и стонов иеромонах спокойно стал рассказывать мне, откуда он родом, какой обители и как ему трудно было в походе привыкать к скоромному. Мне показалось, что он умышленно завел такой неподходящий разговор. " А может, он придурковатый? " — мелькнуло у меня, но, встретив взгляд иеромонаха, я поняла, что лучисто-синие глаза его таят мудрость. Руки мои уже не дрожали и уверенно резали марлю, спокойствие передалось от монаха и мне». 9/22 июля 1915 года полк, в котором служил отец Евтихий, оказался в окружении. Видя замешательство в рядах бойцов, которых косил огонь противника, священник повторил подвиг героя Отечественной войны 1812 года о. Василия Васильковского и героя бою под Тюренченом (1904) о. Стефана Щербаковского . Встав во весь рост, он с высоко поднятым крестом повел полк на прорыв. Вражеская пуля сразила мужественного пастыря при подходе к деревне Можейканы. Популярная петроградская газета «Новое время» так сообщала своим читателям об этом подвиге: «Маленький, с большой седой бородой, с лицом детской доброты и веры отец Евтихий вышел с ротами из опушки леса, держа крест над головой, прошел под ожесточенным огнем неприятельской цепи и пошел далее. А за ним вперед побежали другие. Пуля противника ранила батюшку в плечо. Его тут же перевязали, и он опять пошел вперед, пока не упал навзничь...» . А журнал «Огонек» сообщал следующие подробности об этом бое и подвиге священника: «Смертью своей запечатлел о.Евтихий подвиг беззаветного мужества в день 9 июля. |
| «...У входа в село партизанский отряд встречен был священником в полном облачении; тут же приготовлен был аналой и святая вода в серебряном сосуде. Сотни выстроились покоем вокруг выбранного для службы места; раздалась команда: «На молитву, кивера долой!» Замахали в воздухе руки воинов, осенявших себя крестным знамением, и послышалось близко всем знакомое сельское пение священника с дьячком: «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины. Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша». Усердно молилось православное воинство об изгнании врага и супостата; провозглашено было «многая лета» императору Александру Павловичу; помянуты были «вечным покоем» на брани живот свой, за Беру, Царя и Отечество, положившие и затем, после «многая лета» христолюбивому воинству, таковое окроплено было святою водою обходившим шеренги священником, отцом Николаем. Давыдов первым приложился к кресту, не слезая с коня, а за ним и все офицеры...». В сражениях при Малоярославце и Витебске отличился свя енник 19-го Егерского полка Василий Васильковский. Как писал генерал Лихачев, с самого начала боя шел в атаку впереди всего полка, «по искреннему усердию», с крестом в руках, осеняя им идущих вслед ему воинов. Он ободрял их словом и личным своим примером: не кланялся пулям, шел достойно, без суетливой поспешности, в полный рост, представляя собой прекрасную мишень для вражеских стрелков. И те истово по нему палили. Но храбрые пребывают всегда под незримым покровительством пока ни одна пуля не задела отца Василия. Хотя вокруг все падали и падали воины. Бой был жесток, и вражеские залпы выкашивали целые шеренги: французы раз за разом ужесточали артиллерийский и ружейный огонь. Кругом слышались клики победы и отчаяния, стоны раненых, прощания умирающих. И отец Василий успевал повсюду. Добрым, искренним, горячим словом поощрял и воодушевлял идущих в атаку, утешал раненых, отпевал умирающих и убитых. Именно в момент напутствия отходящих в мир иной страдальцев и был ранен в этом бою впервые осколком ядра в левую щеку. Отерев с лица кровь, не обращая внимания на рану, отец Василий продолжал свои пастырские труды. Он по-прежнему находился в самой гуще боя, вновь и вновь повторял боевым сотоварищам и побратимам, что осеняемые Святым Крестом они сломят не могут не сломить колонны жестокого и напористого неприятеля. |
| Он был не столько радикальнее, сколько рациональнее своих товарищей по несчастью. И потому не благодушествовал: действовать так действовать; замышлять переворот — так отдавая себе отчет во всем. И в том, что напрасно упование на «легализацию» заговора, на потенциальный союз с государем; и в том, что за пересоздание русской истории придется платить самую страшную цену; и в том, что власть, однажды взяв, необходимо будет удержать, — стало быть, муравьевским прекраснодушием («гражданство есть право участвовать в общественном управлении… чины и классы уничтожаются… остаются лишь звания Русского и Гражданина…») не обойдешься. И одним лишь цареубийством — тоже не ограничишься. Пестелев план переделки России оформится позже. Но и в 1821-м москвичам было ясно, чего от Пестеля ожидать. Оттирая Павла Ивановича от руководства организацией, они подсознательно защищали свои иллюзии, не менее тайные, чем сами общества, от его последовательности, помноженной на сердечный холод и умственную страсть. Год 1822. Киев. Спустя год после Московского съезда открывается Первый съезд Южного общества. Южане теперь ежегодно будут съезжаться в Киев на контрактовые ярмарки, чтобы в отличие от конституционно-монархических северян с самого начала вести дело к установлению Республики. Директорами избраны Пестель, Юшневский, позже — скорее формально — Северный Правитель Никита Муравьев; еще позже — руководитель Васильковской управы Сергей Муравьев-Апостол. А в то самое время, когда русский царь искал пружину всеевропейского заговора, ограничиваясь в России слежкой (в 20-м создана военная полиция при штабе Гвардейского корпуса), удалением опасных офицеров (Ермолова — проконсулом Кавказа), задержкой званий, в самом крайнем случае — арестом, при его собственном дворе вызревал заговор, построенный на идее заговора. Две придворные партии, голицынская и аракчеевская, слишком долго совершавшие совместные пируэты в дворцовом вакууме, все более надоедали друг другу. Первые были, условно говоря, юго-западниками; барочное малороссийское влияние слишком заметно в их пристрастиях и ориентациях. Вторые — еще более условно — были суровыми северянами, считали голицынцев образованными гордецами — за то, что они знались с иностранщиной и заводили государя в такие дали, где неначитанным, но верным престолу вельможам делать было нечего. |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 110 голосов: 4.2 из 5) Крик среди ночи Был, должно быть, тот поздний час, когда все вокруг мертвеет от вязкого мрака и тишины. Даже вода в ржавых трубах иссякала среди ночи и переставала равномерно капать из крана в чугунную кухонную раковину. В такие онемелые ночи часто снятся запутанные сны. От них потом долго саднит на сердце. Кто-то долго будил меня, но я никак не мог проснуться. Вернее, я не хотел просыпаться и мучительно ловил в вязкой путанице сознания угасающую полоску зари. Внезапно сквозь эту тугую борьбу со сном прорвалось рыдание. Я открыл глаза, быстро поднялся на кровати и увидел маму. Она сидела у меня в ногах. Волосы ее седыми прядями падали на лицо. Она держалась за спинку кровати и плакала глухо и судорожно. – Что? – спросил я шепотом. – Что случилось? – Тише, – сказала мама, глотая слезы. – Ты разбудишь Галю. – Но что же случилось? Говори. – Я не знаю, – растерянно ответила мама, и у нее задрожала голова. Мне показалось, что мама сходит с ума. – Я не знаю, что случилось, но, должно быть, что-нибудь ужасное. Встань и послушай. Выйди на балкон. Я ощупью добрался до балкона. Дверь его была распахнута настежь. Я вышел, прислушался и похолодел, – издалека, со стороны Васильковской улицы, катился по ночному городу, приближаясь к нашему дому, многоголосый вопль ужаса, вопль смерти великого множества людей. Отдельных голосов нельзя было разобрать. – Что это? – спросил я в темноту, ни к кому не обращаясь. – Погром, – неожиданно ответила за моей спиной Амалия. Зубы ее стучали. Она, видимо, не могла больше сдерживаться, и у нее вот-вот мог начаться истерический припадок. Я снова прислушался. Слышен был один только крик, но никаких других признаков погрома больше не было – ни выстрелов, ни звона разбитых стекол, ни зарева над домами, – ничего, что сопутствовало погрому. После страшных гайдамацких погромов некоторое время было тихо. Тихо было вначале и при деникинцах. Евреев они пока что не трогали. Изредка, но и то подальше от людных улиц, юнкера с накокаиненными глазами, гарцуя на конях, пели свою любимую песенку: |
|
|
