| Ирина нахмурилась и нетерпеливо пожала плечом. – Mais que fait donc monsieur Verdier? Pourquoi ne vient-il pas? воскликнула одна дама с теми для французского слуха нестерпимыми протяжными ударениями, которые составляют особенность великороссийского выговора. – Ах, вуй, ах, вуй, мсье Вердие, мсье Вердие, – простонала другая, родом прямо уже из Арзамаса. – Tranquillisez-vous, mesdames, – вмешался Ратмиров, – monsieur Verdier m’a promis de venir se mettre a vos pieds. – Хи, хи, хи! – Дамы заиграли веером. Кельнер принес несколько стаканов пива. – Байриш бир? – спросил генерал с бакенбардами. нарочно бася и притворяясь изумленным. – Гутен морген. – А что? Граф Павел все еще там? – холодно и вяло спросил один молодой генерал другого. – Там, – также холодно отвечал тот. – Mais c’est provisoire. Serge, говорят, на его место. – Эге! – процедил первый сквозь зубы. – Н-да, – процедил и второй. – Я не могу понять, – заговорил генерал, напевавший песенку, – я не могу понять, что за охота была Полю оправдываться, приводить разные там причины… Ну, он поприжал купца, il lui a fait rendre gorge… ну, и что ж такое? У него могли быть свои соображения. – Он боялся… обличения в журналах, – пробурчал кто-то. Раздражительный генерал вспыхнул. – Ну, уж это последнее дело! Журналы! Обличение! Если б это от меня зависело, я бы в этих в ваших журналах только и позволил печатать, что таксы на мясо или на хлеб да объявления о продаже шуб да сапогов. – Да дворянских имений с аукциона, – ввернул Ратмиров. – Пожалуй, при теперешних обстоятельствах… Однако что за разговор в Бадене, au Vieux Chateau!. – Mais pas du tout pas du tout! – залепетала дама в желтой шляпе.– J’adore les questions politiques. – Madame a raison, – вмешался другой генерал, с чрезвычайно приятным и как бы девическим лицом. – Зачем нам избегать этих вопросов… даже в Бадене? – Он при этих словах учтиво взглянул на Литвинова и снисходительно улыбнулся. Порядочный человек нигде и ни в каком случае не должен отступаться от своих убеждений. Не правда ли? |
| – Herein!Дbepь тихонько отворилась, и в комнату вошел Потугин. Литвинов чрезвычайно ему обрадовался. – Вот это мило! – заговорил он, крепко стискивая руку нежданному гостю, вот спасибо! Я сам непременно навестил бы вас, да вы не хотели мне сказать, где вы живете. Садитесь, пожалуйста, положите шляпу. Садитесь же. Потугин ничего не отвечал на ласковые речи Литвинова, стоял, переминаясь с ноги на ногу, посреди комнаты и только посмеивался да покачивал головой. Радушный привет Литвинова его, видимо, тронул, но в выражении его лица было нечто принужденное. – Тут… маленькое недоразумение… – начал он не без запинки. – Конечно, я всегда с удовольствием… но меня, собственно… меня к вам прислали. – То есть вы хотите сказать, – промолвил жалобным голосом Литвинов, – что сами собой вы бы не пришли ко мне? – О нет, помилуйте!.. Но я… я, может быть, не решился бы сегодня вас беспокоить, если бы меня не попросили зайти к вам. Словом, у меня есть к вам поручение. – От кого, позвольте узнать? – От одной вам известной особы, от Ирины Павловны Ратмировой. Вы третьего дня обещались навестить ее и не пришли. Литвинов с изумлением уставился на Потугина. – Вы знакомы с госпожою Ратмировой? – Как видите. – И коротко знакомы? – Я до некоторой степени ей приятель. Литвинов помолчал. – Позвольте вас спросить, – начал он наконец, – вам известно, для чего Ирине Павловне угодно меня видеть? Потугин подошел к окну. – До некоторой степени известно. Она, сколько я могу судить, очень обрадовалась встрече с вами, ну и желает возобновить прежние отношения. – Возобновить, – повторил Литвинов. – Извините мою нескромность, но позвольте мне еще спросить вас. Вам известно, какого рода были эти отношения? – Собственно – нет, неизвестно. Но я полагаю, – прибавил Потугин, внезапно обратившись к Литвинову и дружелюбно глядя на него, – я полагаю, что они были хорошего свойства. Ирина Павловна очень вас хвалила, и я должен был дать ей слово, что приведу вас. Вы пойдете? – Когда? – Теперь… сейчас. Литвинов только руками развел. |
| Она почила вечным сном. В молчанье витязь удалился; Дрожащий карлик за седлом Не смел дышать, не шевелился И чернокнижным языком Усердно демонам молился. На склоне темных берегов Какой-то речки безымянной, В прохладном сумраке лесов, Стоял поникшей хаты кров, Густыми соснами венчанный. В теченье медленном река Вблизи плетень из тростника Волною сонной омывала И вкруг него едва журчала При легком шуме ветерка. Долина в сих местах таилась, Уединенна и темна; И там, казалось, тишина С начала мира воцарилась. Руслан остановил коня. Всё было тихо, безмятежно; От рассветающего дня Долина с рощею прибрежной Сквозь утренний сияла дым. Руслан на луг жену слагает, Садится близ нее, вздыхает С уныньем сладким и немым; И вдруг он видит пред собою Смиренный парус челнока И слышит песню рыбака Над тихоструйною рекою. Раскинув невод по волнам, Рыбак, на весла наклоненный, Плывет к лесистым берегам, К порогу хижины смиренной. И видит добрый князь Руслан: Челнок ко брегу приплывает; Из темной хаты выбегает Младая дева; стройный стан, Власы, небрежно распущенны, Улыбка, тихий взор очей, И грудь, и плечи обнаженны, Всё мило, всё пленяет в ней. И вот они, обняв друг друга, Садятся у прохладных вод, И час беспечного досуга Для них с любовью настает. Но в изумленье молчаливом Кого же в рыбаке счастливом Наш юный витязь узнает? Хазарский хан, избранный славой, Ратмир, в любви, в войне кровавой Его соперник молодой, Ратмир в пустыне безмятежной Людмилу, славу позабыл И им навеки изменил В объятиях подруги нежной. Герой приближился, и вмиг Отшельник узнает Руслана, Встает, летит. Раздался крик… И обнял князь младого хана. «Что вижу я? – спросил герой, – Зачем ты здесь, зачем оставил Тревоги жизни боевой И меч, который ты прославил?» – «Мой друг, – ответствовал рыбак, – Душе наскучил бранной славы Пустой и гибельный призрак. Поверь: невинные забавы, Любовь и мирные дубравы Милее сердцу во сто крат – Теперь, утратив жажду брани, Престал платить безумству дани, И, верным счастием богат, Я всё забыл, товарищ милый, |
| Литвинов нахмурился слегка. – Позвольте, Созонт Иваныч, – промолвил он, – я, признаюсь, нахожу наш разговор вообще довольно оригинальным… Я хотел бы знать: намек, который содержат ваши слова, относится ко мне? Потугин не тотчас отвечал Литвинову: он, видимо, боролся сам с собою. – Григорий Михайлыч, – начал он наконец, – или я совершенно ошибся в вас, или вы в состоянии выслушать правду, от кого бы она ни шла и под какой бы невзрачной оболочкой она ни явилась. Я сейчас сказал вам, что видел, откуда вы шли. – Ну да, из Homel de l’Europe. Что же из того? – Ведь я знаю, с кем вы там виделись! – Как? – Вы виделись с госпожой Ратмировой. – Ну да, я был у ней. Что же далее? – Что далее?.. Вы, жених Татьяны Петровны, вы виделись с госпожою Ратмировой, которую вы любите… и которая любит вас. Литвинов мгновенно приподнялся со скамейки; кровь ударила ему в голову. – Что это? – промолвил он наконец озлобленным, сдавленным голосом, плоская шутка, шпионство? Извольте объясниться. Потугин бросил на него унылый взгляд. – Ах! не оскорбляйтесь моими словами, Григорий Михайлыч; меня же вы оскорбить не можете. Не для того заговорил я с вами, и не до шуток мне теперь. – Может быть, может быть. Я готов верить в чистоту ваших намерений; но я все-таки позволю себе спросить вас, с какого права вы вмешиваетесь в домашние дела, в сердечную жизнь чужого человека и на каком основании вы вашу… выдумку так самоуверенно выдаете за правду? – Мою выдумку! Если б я это выдумал, вы бы не рассердились! А что до права, то я еще не слыхивал, чтобы человек поставил себе вопрос: имеет ли он право или нет протянуть руку утопающему. – Покорно благодарю за заботливость, – подхватил запальчиво Литвинов, только я вовсе не нуждаюсь в ней, и все эти фразы о гибели, уготовляемой светскими дамами неопытным юношам, о безнравственности высшего света и так далее считаю именно за фразы и даже в некотором смысле презираю их; а потому прошу вас не утруждать своей спасительной десницы и преспокойно позволить мне утонуть. Потугин опять поднял глаза на Литвинова. Он трудно дышал, губы его подергивало. |
| Она сделала несколько шагов в направлении двери кабинета и, занеся руку за спину, торопливо повела ею по воздуху, как бы желая встретить и пожать руку Литвинова; но он стоял как вкопанный далеко… Она еще раз проговорила: “Прощайте, забудьте” – и, не оглядываясь, бросилась вон. Литвинов остался один и все еще не мог прийти в себя. Он опомнился наконец, проворно подошел к двери кабинета, произнес имя Ирины раз, два, три раза… Он уже ухватился за замок… С крыльца гостиницы послышался голос Ратмирова. Литвинов надвинул шляпу на глаза и вышел на лестницу. Изящный генерал стоял перед ложей швейцара и дурным немецким языком объяснял ему, что желает нанять карету на целый завтрашний день. Увидав Литвинова, он опять неестественно высоко приподнял шляпу и опять выразил ему свое “почитание”: он, очевидно, трунил над ним, но Литвинову было не до того. Он едва ответил на поклон Ратмирова и, добравшись до своей квартиры, остановился перед своим, уже уложенным и закрытым, чемоданом. Голова у него кружилась и сердце дрожало, как струна. Что было теперь делать? И мог ли он это предвидеть? Да, он это предвидел, как оно ни казалось невероятным. Это оглушило его как громом, но он это предвидел, хоть и сознаться в том не смел. А впрочем, он ничего не знал наверное. Все в нем перемешалось и спуталось; он потерял нить собственных мыслей. Вспомнил он Москву, вспомнил, как “оно” и тогда налетело внезапною бурею. Он задыхался: восторг, но восторг безотрадный и безнадежный, давил и рвал его грудь. Ни за что в свете он бы не согласился на то, чтобы слова, произнесенные Ириной, не были в действительности ею произнесены… Но что же? переменить принятое решение эти слова все-таки не могли. Оно по-прежнему не колебалось и стояло твердо, как брошенный якорь. Литвинов потерял нить своих мыслей… да; но воля его осталась при нем пока, и он распоряжался собою, как чужим подчиненным человеком. Он позвонил кельнера, велел подать себе счет, удержал место в вечернем омнибусе: он с намерением отрезывал себе все пути. |
| Вот, извольте посмотреть: идет жень-премье; шубоньку сшил он себе кунью, по всем швам строченную, поясок семишелковый под самые мышки подведен, персты закрыты рукавчиками, ворот в шубе сделан выше головы, спереди-то не видать лица румяного, сзади-то не видать шеи беленькой, шапочка сидит на одном ухе, а на ногах сапоги сафьянные, носы шилом, пяты востры – вокруг носика-то носа яйцо кати; под пяту-пяту воробей лети-перепурхивай. И идет молодец частой, мелкой походочкой, той знаменитой “щепливой” походкой, которою наш Алкивиад, Чурило Пленкович, производил такое изумительное, почти медицинское действие в старых бабах и молодых девках, той самой походкой, которою до нынешнего дня так неподражаемо семенят наши по всем суставчикам развинченные половые, эти сливки, этот цвет русского щегольства, это nec ultra русского вкуса. Я это не шутя говорю: мешковатое ухарство – вот наш художественный идеал. Что, хорош образ? Много в нем материалов для живописи, для ваяния? А красавица, которая пленяет юношу и у которой “кровь в лице быдто у заицы?..” Но вы, кажется, не слушаете меня? Литвинов встрепенулся. Он действительно не слышал, что говорил ему Потугин: он думал, неотступно думал об Ирине, о последнем свидании с нею… – Извините меня, Созонт Иваныч, – начал он, – но я опять к вам с прежним вопросом насчет… насчет госпожи Ратмировой. Потугин сложил газету и засунул ее в карман. – Вам опять хочется узнать, как я с ней познакомился? – Нет, не то; я бы желал услыхать ваше мнение… о той роли, которую она играла в Петербурге. В сущности, какая это была роль? – А я, право, не знаю, что сказать вам, Григорий Михайлыч. Я сошелся с госпожою Ратмировой довольно близко… но совершенно случайно и ненадолго. Я в ее мир не заглядывал, и что там происходило – осталось для меня неизвестным. Болтали при мне кое-что, да вы знаете, сплетня царит у нас не в одних демократических кружках. Впрочем, я и не любопытствовал. Однако я вижу, прибавил он, помолчав немного, – она вас занимает. – Да; мы побеседовали раза два довольно откровенно. Я все-таки себя спрашиваю: искренна ли она? Потугин потупился. – Когда увлекается – искренна, как все страстные женщины. Гордость также иногда мешает ей лгать. – А она горда? Я скорей полагаю – капризна. – Горда как бес; да это ничего. – Мне кажется, она иногда преувеличивает… – И это ничего; все-таки она искренна. Ну, а вообще говоря, у кого захотели вы правды? Лучшие из этих барынь испорчены до мозга костей. |
| – Ирина, Ирина, – твердил он, – мой ангел… Она внезапно приподняла голову, прислушалась… – Это шаги моего мужа… он вошел в свою комнату, – прошептала она и, проворно отодвинувшись, пересела на кресло. Литвинов хотел было встать…Куда же ты? – продолжала она тем же шепотом, – останься, он уже и так тебя подозревает. Или ты боишься его? – Она не спускала глаз с двери. – Да, это он; он сейчас сюда придет. Рассказывай мне что-нибудь, говори со мною. – Литвинов не мог тотчас найтись и молчал. – Вы не пойдете завтра в театр? – произнесла она громко. – Дают “Le Verre d’eau, устарелая пиеса, и Плесси ужасно кривляется… Мы точно в лихорадке, – прибавила она, понизив голос, – этак нельзя; это надо хорошенько обдумать. Я должна предупредить тебя, что все мои деньги у него; mais j’ai mes bijoux. Уедем в Испанию, хочешь? – Она снова возвысила голос. – Отчего это все актрисы толстеют? Вот, хоть Madeleine Brohan… Да говори же, не сиди так молча. У меня голова кружится. Но ты не должен сомневаться во мне… Я тебе дам знать, куда тебе завтра прийти. Только ты напрасно сказал той барышне… Ah, mais c’est charmant! – воскликнула она вдруг и, засмеявшись нервически, оборвала оборку платка. – Можно войти? – спросил из другой комнаты Ратмиров. – Можно… можно. Дверь отворилась, и на пороге появился генерал. Он поморщился при виде Литвинова, однако поклонился ему, то есть качнул верхнею частью корпуса. – Я не знал, что у тебя гость, – промолвил он, – je vous demande pardon de mon indiscretion. А вас Баден все еще забавляет, мсье… Литвинов? Ратмиров всегда произносил фамилию Литвинова с запинкой, точно он всякий раз забывал, не тотчас припоминал ее… Этим да еще преувеличенно приподнятою шляпой при поклоне он думал его уязвить. – Я здесь не скучаю, мсье le general. – В самом деле? А мне Баден страшно приелся. Мы скоро отсюда уезжаем, не правда ли, Ирина Павловна? Assez de Bade comme ca. Впрочем, я на ваше счастье сегодня пятьсот франков выиграл. Ирина кокетливо протянула руку. – Где ж они? Пожалуйте. |
| Но Ратша, как бы то ни было, более других немцев у нас прижился. О нем как-то и не помнилось, что он в прошлом ритарь орденский. Глядя на него, едущего неподалеку на своем мышастом коне греческой породы, Александр вспоминал то давнее словопрение о чесноках. Их тогда еще называли «жидовниками» и «спинозами». В самый день получения известия о свеях происходило дело. Они тогда сидели и мирно беседовали — сам владыка Спиридон, Александр с Саночкой, Костя Луготинец, Савва, Ратмир, Юрята Пинещенич, Гаврила Олексич, Сбыслав, ловчий Яков, Домаш да вот этот самый Ратша. Кербета, кажется, не было. И вот, подумать только, половины из них уже нет в живых! Ни Кости Луготинца, ни Ратмира, ни Юряты, ни Домаша Твердиславича, ни Саввы… Эх вы, дорогие мои, Ратмир и Савва! Спорить тогда взялись из-за тех спиноз, до вражды и взаимной ненависти дошли. А ты, Савва, готов был те жидовники Ратмиру в глотку запихнуть, до того обозлился на него, что он их предлагал в боевом деле использовать. Да если бы не жидовники, которые теперь стали называться «чесноками», то из Мостовской битвы и тело бы твое не смогли унести. В миг погони, когда тебя и Кербета, израненных, спасали от поругания, пущены были в ход кованые закорюки. И тем остановили немецкую жадную ораву. А может, и жизнь тебе спасли? В Александре шевельнулась робкая надежда на то, что Савва выживет. Ведь не умер он в первые сутки после таких страшных ранений. — Господи! — взмолился князь, поднимая очи к небу и более не произнося ни слова, ибо Господь и так знал, о чем и о ком молился горестный Александр. Старина Аер дернул головой и прянул ушами, чуя печаль своего господина наездника, всхрапнул и вдруг легонько подбросил князя в седле, мол, ну что ты там, взбодрись! Не время горе горевать! Александр понял коня, погладил его между ушами и задушил в себе слезы: — Даст Бог, Аер, даст Бог… Они начали спускаться с берега на лед Чудского озера. Замысел Александра увлечь Андрияша к берегам Омовжи и там дать решительную битву не удался. Хитрый местер все разгадал, пересек и преградил русскому войску все пути, не пуская его к реке, на которой некогда князь Александр со своим отцом столь славно одержал победу над немцами, потопив многих подо льдом Омовжи. |
| — Да тут я! — громко крикнул им Александр, что бы дольше не мучать перепуганных своих ближних. — Сорвался? — прокричал Ратмир. — Сам спрыгнул. — И он без труда проворно полез по веревке вверх, мигом очутился на ладье. — Нельзя разве позабавиться? — Предупреждать надо, — сердито прикрикнул на господина своего Савва. Но другие рассмеялись весело, и — ану! — первым Ратмир сиганул в воду, испытывая свою ловкость, поймал веревку, а затем, немного побултыхавшись в воде, муравьем вскарабкался на корабль. За ним Сбыся повторил забаву с неменыней ловкостью. — Тьфу на вас! — плюнул Савва и полез под кожу. Но никто не последовал его благоразумию. Александр снова прыгнул в реку со спины носового коняги и опять пронырливо обошел круглый бок ладьи, чтобы ухватиться за конец веревки, побарахтаться малость и без натуги на одних сильных руках втянуть тяжелое и мокрое тело обратно на корабль. И так они по очередности прыгали, кувыркались, бултыхались и вновь хватко забирались назад на ладью. К их веселью присоединились еще несколько удальцов — Нефеша и Гюрята, Варлап и Ратибор. Даже тевтоны Ратшау, Михаил и сын его Терентий вылезли из-под навеса поглядеть на бессмысленную забаву русских, а Терентий все порывался поучаствовать, но отец строго воспрещал ему. Наконец, чтобы не терять германского достоинства, Ратшау осмелился прыгнуть и повторить глупую удаль князя Александра и его дружинников, за что Гюрята удостоил его похвалы: — Вот теперь ты, Ратша, и впрямь истинный русский православный витязь! — Да… да… — по-своему ликовал немец, более не решаясь повторять забаву. Удары грома между тем становились все страшнее, разъяренные молнии, как ошпаренные коты, проносились по небу, бились о берег, и казалось, огненными хвостами вот-вот подпалят корабельное ветрило. Но уж слишком оно было мокрое, чтобы вспыхнуть даже от такого яростного огня. Много же надо было нашим удальцам, чтобы утомиться своими забавами. Первым сдался и полез под кожу Сбыслав, за ним — трое тевтонцев, далее — остальные, князь Александр последним отправился под полог, где не сказать, чтоб было уж очень сухо — вода под ногами стояла уже выше щиколотки. Домаш Твердиславич нацеживал всем забавникам крепкого угорского вина из бочки, протягивал каждому по огромному ковшу для обогрева. Александр хотя и не был охотником до хмельного зелья, а тоже выпил полное ковшище. Жадное тепло мгновенно хлынуло по жилам, вспенило голову, он засмеялся и присел средь дружины своей, подле сердитого Саввы. Все впечатления долгого минувшего дня, полного треволнений и душевного движения, навалились на него горячим одеялом, он и сам не заметил, как уронил голову на плечо Саввы и погрузился в мощный молодечес-кий сон. |
| Литвинов повиновался, сел. – I say, Valerien, give me some fire, – проговорил другой генерал, тоже молодой, но уже тучный, с неподвижными, словно в воздух уставленными глазами и густыми шелковистыми бакенбардами, в которые он медленно погружал свои белоснежные пальцы. Ратмиров подал ему серебряную коробочку со спичками. – Avez-vous des papiros? – спросила, картавя, одна из дам. – De vrais papelitos,comtesse. – «Deux gendarmes un beau dimanche», – чуть не со скрипом зубов затянул опять подслеповатый генерал. – Вы должны непременно посетить нас, – говорила между тем Литвинову Ирина. Мы живем в Homel de L’Europe. От четырех до шести я всегда дома. Мы с вами так давно не видались. Литвинов глянул на Ирину, она не опустила глаз. – Да, Ирина Павловна, давно. С Москвы. – С Москвы, с Москвы, – повторила она с расстановкой. – Приходите, мы потолкуем, старину вспомянем. А знаете ли, Григорий Михайлыч, вы не много переменились. – В самом деле? А вы вот переменились, Ирина Павловна. – Я постарела. – Нет. Я не то хотел сказать… – Irene? – вопросительно промолвила одна из дам с желтою шляпкой на желтых волосах, предварительно нашептавшись и похихикавши с сидевшим возле нее кавалером.– Irene? – Я постарела, – продолжала Ирина, не отвечая даме, – но я не переменилась. Нет, нет, я ни в чем не переменилась. – «Deux gendarmes un beau dimanche!» – раздалось опять. Раздражительный генерал помнил только первый стих известной песенки. – Все еще покалывает, ваше сиятельство, – громко и на о проговорил тучный генерал с бакенбардами, вероятно намекая на какую-нибудь забавную, всему бомонду известную историю, и, засмеявшись коротким деревянным смехом, опять уставился в воздух. Все остальное общество также засмеялось. – What a sad dog you are, Boris! – заметил вполголоса Ратмиров. Он самое имя «Борис» произнес на английский лад. – Irene? – в третий раз спросила дама в желтой шляпке. Ирина быстро обернулась к ней. – Eh bein, quoi? que me voules-vous? – Je vous le dirai plus tard, – жеманно отвечала дама. При весьма непривлекательной наружности она постоянно жеманилась и кривлялась; какой-то остряк сказал про нее, что она «minaudait dans le vide» – «кривлялась в пустом пространстве». |
|
|
