| задребезжала… Словом, поднялся почти такой же несуразный гвалт, как у Губарева; только разве вот что – пива не было да табачного дыма и одежда на всех была получше. Ратмиров попытался восстановить тишину генералы изъявили неудовольствие, послышалось восклицание Бориса: «Епсоге cette satanee politique!), но попытка не удалась, и тут же находившийся сановник из числа мягко-пронзительных, взявшись представить le resume de la question en peu de mots потерпел поражение; правда, он там мямлил и повторялся, так очевидно не умел, ли выслушивать, ни понимать возражения и так, несомненно, сам не ведал, в чем, собственно, состояла la question, что другого исхода ожидать было невозможно; а тут еще Ирина исподтишка подзадоривала и натравливала друг на друга споривших, то и дело оглядываясь на Литвинова и слегка кивая ему… А он сидел как очарованный, ничего не слышал и только ждал, когда сверкнут опять перед ним эти великолепные глаза, когда мелькнет это бледное нежное, злое, прелестное лицо… Кончилось тем, что дамы взбунтовались и потребовали прекращения спора… Ратмиров упросил дилетанта повторить свою шансонетку, и самородок снова сыграл свой вальс… Литвинов остался за полночь и ушел позднее всех. Разговор в течение вечера коснулся множества предметов, тщательно избегая все мало-мальски интересное; генералы, окончив свою величественную игру, величественно к нему присоединились: влияние этих государственных людей сказалось тотчас. Речь зашла о парижских полусветских знаменитостях, имена и таланты которых оказались всем коротко известными, о последней пиесе Сарду, о романе Абу, о Катти в «Травиате». Кто-то предложил играть в «секретари», аи secremaire; но это не удалось. Ответы выдавались плоские и не без грамматических ошибок; тучный генерал рассказал, что он однажды на вопрос: «Qu’est ce que l’amour?» – отвечал: «Une colique remontee au coeur» – и немедленно захохотал своим деревянным хохотом; развалина с размаху ударила его веером по руке; кусок белил свалился с ее лба от этого резкого движения. Высохший сморчок упомянул было о славянских княжествах и о необходимости православной пропаганды за Дунаем, но, не найдя отголоска, зашипел и стушевался. В сущности, больше всего толковали об Юме; даже «царица ос» рассказала, как по ней ползали руки и как она их видела и надела на одну из них свое собственное кольцо. Ирине, точно, пришлось торжествовать: если б Литвинов обращал даже больше внимания на то, что говорилось вокруг него, он все-таки не вынес бы ни одного искреннего слова, ни одной дельной мысли, ни одного нового факта изо всей этой бессвязной и безжизненной болтовни. В самых криках и возгласах не слышалось увлечения; в самом порицании не чувствовалось страсти; лишь изредка, из-под личины мнимо-гражданского негодования, мнимо-презрительного равнодушия, плаксивым писком пищала боязнь возможных убытков да несколько имен, которых потомство не забудет, произносилось со скрипением зубов. |
| — Здесь я, Славич! Видал, как ставка пала? — Твоих рук? — крикнул он весело, разя мечом направо и налево. — Моих, Славич! — ликовал я, не роняя топора своего. — Прощаешь ладожские мои грехи? — Прощаю! Ратмира прикрой! Ратмир бился чуть поодаль, уже пеший. Конь его лежал в реках крови и предсмертно хрипел. И сам Ратмир весь был сплошь в крови, своей ли, вражеской ли, коня ли своего — не разобрать. Он отчаянно рубился, и видно было, что очень хотят папежники разлучить его душу с телом. — Держись, Ратмирка! — крикнул я, отсекая от него одного из нападающих. Глава семнадцатая. На том свете помиримся! Пешцы позже всех вошли в столкновение с врагами. Конница уже вовсю рубила первых, еще беззащитных свеев, а пехота, обстреливаемая из луков, еще только бежала по берегу Невы, приближаясь к неприятелю. Дручило, сын простого сапожника с Неревского конца, прежними подвигами заслуживший себе воинское звание, бежал впереди всех, ведя за собой свою сотню. Он же первый вступил в рукопашный бой, врубившись в наспех сомкнутый ряд свеев, охаживая их своей длинной палицей, похожей на весло. Живость, с которой он это делал, раззадорила других пешцев, бегущих следом, и быстро надломилась оборона свеев, затрещала и рухнула, одни валились навзничь, другие бежали, и на их спинах наши выскочили к первой шнеке, причаленной к берегу. С нее посыпались гроздья стрел. Пронзенный в самый кадык, первым же и погиб сын сапожника Дручило Незделович. Хрипя и обливаясь кровью, он с таким недоумением и тоской оглянулся на идущего за ним следом Мишу Дюжего, что его кровью облилось Мишино доброе сердце. В тот же миг бедный Дручило пал на берег Невы с потухшим взором и испустил мощный дух свой. Если б не эта гибель, кто знает, скольким бы свеям удалось спастись от чудовищной десницы могучего новгородца, пехотного воеводы Миши Дюжего. Но видя смерть своего друга, он ослеп от благородной ярости. И стократно страшен сделался его коршун — огромный молот, имеющий своим навершием пудовую стальную птичью голову с крючковатым и острым клювом. Заревев по-медвежьи, он стал с неистовым гневом долбить врагов, разбрасывая по берегу их мертвые тела, расплющивая головы, вырывая клочья мяса клювом коршуна, и никакая сила на свете не могла бы теперь противостоять ему, ибо русский человек, беря пример с Господа, долготерпелив и многомилостив, но если проклюнуть его до самой болезненной сердцевины, то и гнев его становится подобным Господнему гневу — неудержимым и всесокрушающим, способным валить вавилоны, испепелять содомы и гоморры, в прах обращать соломоновы храмы и римские капитолии. |
| Генерал приосанился. – Je ne suis jamais plus serieux,madame,que quand je dis des betises. – Мсье Вердие эту самую фразу уже несколько раз сказал, – заметила вполголоса Ирина. – De la poigne et des formes – воскликнул тучный генерал, – de la poigne surtout! А сие по-русски можно перевести тако: вежливо, но в зубы! – Ах ты, шалун, шалун неисправимый! – подхватил снисходительный генерал. Мерзавец, не слушайте его, пожалуйста. Комара не зашибет. Он довольствуется тем, что сердца пожирает. – Ну, однако, нет, Борис, – начал Ратмиров, обменявшись взглядом с женою, шалость шалостью, а это преувеличение. Прогресс – это есть проявление жизни общественной, вот что не надо забывать; это симптом. Тут надо следить. – Ну да, возразил тучный генерал и сморщил нос. – Дело известное, ты в государственные люди метишь! – Вовсе не в государственные люди… Какие тут государственные люди! А правду нельзя не признать. «Boris» опять запустил пальцы в бакенбарды и уставился в воздух. – Общественная жизнь, это очень важно, потому что в развитии народа, в судьбах, так сказать, отечества… – Valerien, – перебил «Boris» внушительно, – il y a des dames ici. Я этого от тебя не ожидал. Или ты в комитет попасть желаешь? – Да они все теперь, слава Богу, уже закрыты, – подхватил раздражительный генерал и снова запел: «Deux gendarmes un beau dimanche…» Ратмиров поднес батистовый платок к носу и грациозно умолк; снисходительный генерал повторил: «Шалун! Шалун!» А «Boris» обратился к даме, кривлявшейся в пустом пространстве, и, не понижая голоса, не изменяя даже выражения лица, начал расспрашивать ее о том, когда же она «увенчает его пламя», так как он влюблен в нее изумительно и страдает необыкновенно. С каждым мгновением, в течение этого разговора, Литвинову становилось все более и более неловко. Его гордость, его честная, плебейская гордость так и возмущалась. Что было общего между ним, сыном мелкого чиновника, и этими военными петербургскими аристократами? Он любил все, что они ненавидели, он ненавидел все то, что они любили; он слишком ясно это сознавал, он всем существом своим это чувствовал. Шутки их он находил плоскими, тон невыносимым, каждое движение ложным; в самой мягкости их речей ему слышалось возмутительное презрение – и однако же он как будто робел перед ними, перед этими людьми, этими врагами… «Фу, какая гадость! Я их стесняю, я им кажусь смешным, вертелось у него в голове, – зачем же я остаюсь? Уйдем, уйдем тотчас!» Присутствие Ирины не могло удержать его: невеселые ощущения возбуждала в нем и она. Он поднялся со стула и начал прощаться. |
| Литвинов тотчас ее узнал, хотя она успела измениться с тех пор, как он видел ее в последний раз, десять лет тому назад, хотя она из девушки превратилась в женщину. Ее тонкий стан развился и расцвел, очертания некогда сжатых плеч напоминали теперь богинь, выступающих на потолках старинных итальянских дворцов. Но глаза остались те же, и Литвинову показалось, что они глядели на него так же, как и тогда, в том небольшом московском домике. – Ирина Павловна… – проговорил он нерешительно. – Вы узнали меня? Как я рада! как я… (Она остановилась, слегка покраснела и выпрямилась.) Это очень приятная встреча, – продолжала она уже по-французски. – Позвольте познакомить вас с моим мужем. Valerien, мсье Литвинов, un ami d’enfance; Валериан Владимирович Ратмиров, мой муж. Один из молодых генералов, едва ли не самый изящный изо всех, привстал со стула и чрезвычайно вежливо раскланялся с Литвиновым, между тем как остальные его товарищи чуть-чуть насупились или не столько насупились, сколько углубились на миг каждый в самого себя, как бы заранее протестуя против всякого сближения с посторонним штатским, а другие дамы, участвовавшие в пикнике, сочли за нужное и прищуриться немного, и усмехнуться, и даже изобразить недоумение на лицах. – Вы… вы давно в Бадене? – спросил генерал Ратмиров, как-то не по-русски охорашиваясь и, очевидно, не зная, о чем беседовать с другом детства жены. – Недавно, – отвечал Литвинов. – И долго намерены остаться? – продолжал учтивый генерал. – Я еще не решил. – А! Это очень приятно… очень. Генерал умолк. Литвинов тоже безмолвствовал. Оба держали шляпы в руках и, нагнув вперед туловище и осклабясь, глядели друг другу в брови. – “Deux gendarmes un beau dimanche”, – запел, разумеется, фальшиво, – не фальшиво поющий русский дворянин доселе нам не попадался, – подслеповатый и желтоватый генерал с выражением постоянного раздражения на лице, точно он сам себе не мог простить свою наружность. Среди всех своих товарищей он один не походил на розу. – Да что же вы не сядете, Григорий Михайлыч, – промолвила наконец Ирина. |
| Что со мною сотворилось, братцы, если б вы только знали! Да разве со мною одним, со всеми нами небывалое преображенье сделалось. Будто в каждого из нас еще по два крепких витязя вошло незримо. И все закричали радостно, видя, как рухнул со своего великолепного белого коня свейский воевода, одетый в грозную броню и шлем, со всех сторон закрытый. Только глаза, нос и подглазья открывались, и туда своей ручкой прицельно и безошибочно направил копье Александр, едва не прободав глаз проклятому, но пронзив правое подглазье — аж кости лица у того деревянным звуком затрещали! А свей при виде этого вмиг страшно огорчились и дрогнули, смутились, а мы и давай их лупешить! Стадом кинулись они ловить нашего князюшку, но наши его в обиду не дали, грудью встали, особенно Ратмир яростно бился, а на него сразу трое наваливались. Меня оттеснили, и так получилось, что я оказался далеко от Александра и много папежников насело на меня. Я работал в поте лица своего, весело помахивая топориком — направо, налево, направо, налево да вперед, в самый лоб ему, да назад чеканчиком, и не без пользы — взвизгнул кто-то там, будто кошка ошпаренная. У меня вместо обуха на топоре острый чекан был прилажен — хочешь так бейся, хочешь обушком, все равно полезно. И тут этот одноглазый демон снова возник передо мной. Недавно еще Ратмир с ним бился, тот Ратмиру щит на щепки покрошил, но потом его утянуло сражением в сторону, и оставалось только пожелать одноглазому скорейшего отправления к праотцам, но не тут-то было, жив оказался беззрачный, и в сей миг именно на меня ему страшно восхотелось насунуться. В руках он держал теперь не зазубренный меч, а огромный молот-осьмигранник. — Выменял, что ли? — успел крикнуть я ему, имея в виду, мол, что он его у кого-то из наших на зазубренный свой меч поменял. В следующий миг сей изверг рода человеческого вытворил такое, после чего уж никак невозможно было его в живых оставлять. Ну скажите мне, чем навредил этому мерзостному латыну мой Вторник? Вдруг, ловко выдвинувшись вперед, он делает замах, будто хочет меня ударить, а вместо этого обрушивает свой молот прямо на голову моего милого коняжки! И мой беззлобный, покорный и беспрекословный Вторник, не издав ни единого ропота, мешком падает на передние ноги, а я падаю вместе с ним, но все же успеваю яростным ударом топора расколоть одноглазому злодею коленную чашу. |
| Стоящий поблизости Савва несколько раз начинал плакать. Александр не стерпел и ткнул его как можно больнее под бок. Тот понял и далее старался держать себя в руках. Наконец все вместе запели «Вечную память». Подтягивали плохо, вот уж где поистине не хватало Ратмира и Юряты. А они лежали молча и не возмущались. Потом подходили прощаться. Александр прикоснулся губами ко лбу Ратмира и невольно отшатнулся — он никак не ожидал, что это юное, милое лицо окажется таким ледяным. Даже холоднее льда! И во льду есть что-то живое, чего нет в покойнике. Боже, какой холод! — Простил ли ты меня, Ратмирушко! — надрывно спросил покойного Савва, когда Александр уже перешел прощаться к Юряте. — Каб я знал… разве ж бы я дрался с тобою!.. Прости меня, брате! Не выдержала дружина, захлюпала носами, застонала, и потекли по щекам слезы то у одного, то у другого. Лишь один князь Александр изо всех последних сил старался не зарыдать — надо было промолвить прощальное слово. — Прощайте, братья наши! — только и смог он выдавить. А когда стали выносить лари из храма, он вдруг увидел Саночку и не поверил, она ли это стоит в темном углу слева. Лицо ее было трепетно, она во все глаза смотрела на него, слезы текли по щекам. Увидев, что он заметил ее, приблизилась: — Прости меня, Леско милый! Сама не знаю, что за дурь на меня напала… Прости, Сашенька! — Господь с тобой, Саночка, я и не серчал на тебя… — смущенно пробормотал он в ответ, мигом забывая обиду. И она была с ним неотлучно дальше весь этот день, покуда совершалось погребение, потом тризна, неизбежно перетекшая в празднование великой победы над свеями. Васю приносили ей, чтобы покормить, и она похвасталась мужу, что у него уже вовсю режутся зубки: — В тот самый день, когда ты врагов бил, он глодать все подряд взялся. Редко у кого в полгода такое бывает. Первый признак, что, как ты, смолоду будет достойным витязем. Венец третий. Ледовый Глава первая. Снежная дружина Под самое Благовещение потеплело, и в праздник, причастившись в церкви, а потом дома наевшись до отвала печеных из теста голубков с рыбой, весь день ребятишки лепили снежную дружину. Снега на широченном дворе дяди Володи было немерено, он стал липким и сам собою превращался в белые истуканы. |
| Литвинов тотчас ее узнал, хотя она успела измениться с тех пор, как он видел ее в последний раз, десять лет тому назад, хотя она из девушки превратилась в женщину. Ее тонкий стан развился и расцвел, очертания некогда сжатых плеч напоминали теперь богинь, выступающих на потолках старинных итальянских дворцов. Но глаза остались те же, и Литвинову показалось, что они глядели на него так же, как и тогда, в том небольшом московском домике. – Ирина Павловна… – проговорил он нерешительно. – Вы узнали меня? Как я рада! как я… (Она остановилась, слегка покраснела и выпрямилась.) Это очень приятная встреча, – продолжала она уже по-французски. – Позвольте познакомить вас с моим мужем. Valerien, мсье Литвинов, un ami d’enfance; Валериан Владимирович Ратмиров, мой муж. Один из молодых генералов, едва ли не самый изящный изо всех, привстал со стула и чрезвычайно вежливо раскланялся с Литвиновым, между тем как остальные его товарищи чуть-чуть насупились или не столько насупились, сколько углубились на миг каждый в самого себя, как бы заранее протестуя против всякого сближения с посторонним штатским, а другие дамы, участвовавшие в пикнике, сочли за нужное и прищуриться немного, и усмехнуться, и даже изобразить недоумение на лицах. – Вы… вы давно в Бадене? – спросил генерал Ратмиров, как-то не по-русски охорашиваясь и, очевидно, не зная, о чем беседовать с другом детства жены. – Недавно, – отвечал Литвинов. – И долго намерены остаться? – продолжал учтивый генерал. – Я еще не решил. – А! Это очень приятно… очень. Генерал умолк. Литвинов тоже безмолвствовал. Оба держали шляпы в руках и, нагнув вперед туловище и осклабясь, глядели друг другу в брови. – «Deux gendarmes un beau dimanche», – запел, разумеется, фальшиво, – не фальшиво поющий русский дворянин доселе нам не попадался, – подслеповатый и желтоватый генерал с выражением постоянного раздражения на лице, точно он сам себе не мог простить свою наружность. Среди всех своих товарищей он один не походил на розу. – Да что же вы не сядете, Григорий Михайлыч, – промолвила наконец Ирина. |
| С уныньем сладким и немым; И вдруг он видит пред собою Смиренный парус челнока И слышит песню рыбака Над тихоструйною рекою. Раскинув невод по волнам, Рыбак, на весла наклоненный, Плывет к лесистым берегам, К порогу хижины смиренной. И видит добрый князь Руслан: Челнок ко брегу приплывает; Из темной хаты выбегает Младая дева; стройный стан, Власы, небрежно распущенны, Улыбка, тихий взор очей, И грудь, и плечи обнаженны, Всё мило, всё пленяет в ней. И вот они, обняв друг друга, Садятся у прохладных вод, И час беспечного досуга Для них с любовью настает. Но в изумленье молчаливом Кого же в рыбаке счастливом Наш юный витязь узнает? Хазарский хан, избранный славой, Ратмир, в любви, в войне кровавой Его соперник молодой, Ратмир в пустыне безмятежной Людмилу, славу позабыл И им навеки изменил В объятиях подруги нежной. Герой приближился, и вмиг Отшельник узнает Руслана, Встает, летит. Раздался крик… И обнял князь младого хана. «Что вижу я? — спросил герой, — Зачем ты здесь, зачем оставил Тревоги жизни боевой И меч, который ты прославил?» «Мой друг, — ответствовал рыбак, — Душе наскучил бранной славы Пустой и гибельный призрак. Поверь: невинные забавы, Любовь и мирные дубравы Милее сердцу во сто крат. Теперь, утратив жажду брани, Престал платить безумству дани, И, верным счастием богат, Я всё забыл, товарищ милый, Всё, даже прелести Людмилы». «Любезный хан, я очень рад! — Сказал Руслан, — она со мною«. «Возможно ли, какой судьбою? Что слышу? Русская княжна… Она с тобою, где ж она? Позволь… но нет, боюсь измены; Моя подруга мне мила; Моей счастливой перемены Она виновницей была; Она мне жизнь, она мне радость! Она мне возвратила вновь Мою утраченную младость, И мир, и чистую любовь. Напрасно счастье мне сулили Уста волшебниц молодых; Двенадцать дев меня любили: Я для нее покинул их; Оставил терем их веселый, В тени хранительных дубров; Сложил и меч и шлем тяжелый, Забыл и славу и врагов. Отшельник, мирный и безвестный, Остался в счастливой глуши, С тобой, друг милый, друг прелестный, |
| Знаток апокалипсиса и талмуда подошел украдкой к столику и, быстро, но сильно тыкая пальцами в направлении рака, также попытал свое счастье, но безуспешно: признаков каталепсии не оказалось. Тогда призвали кельнера и велели ему унести рака, что он и исполнил с прежнею улыбкой во весь рот; слышно было, как он фыркнул за дверями… В кухне потом много смеялись uber diese Russen. Самородок, который продолжал брать аккорды во время опытов над раком, придерживаясь минорных тонов, потому нельзя ведь знать, как что действует, – самородок сыграл свой неизменный вальс и, разумеется, удостоился самого лестного одобрения. Увлеченный соревнованием, граф Х., наш несравненный дилетант (смотри главу I), “сказал” шансонетку своего изобретения, целиком выкраденную у Оффенбаха. Ее игривый припев на слова: “quel oeuf? quel boeuf?” – заставил закачаться вправо и влево почти все дамские головы; одна даже застонала слегка, и неотразимое, неизбежное слово “Снагтапт! charmant!” промчалось по всем устам. Ирина переглянулась с Литвиновым и опять затрепетало около ее губ то затаенное, насмешливое выражение… Но еще сильнее заиграло оно несколько мгновений спустя, оно приняло даже злорадный оттенок, когда князь Коко, этот представитель и защитник дворянских интересов, вздумал излагать свои воззрения перед тем же самым спиритом и, разумеется, немедленно пустил в ход свою знаменитую фразу о потрясении собственности в России, причем, конечно, досталось и демократам. Американская кровь заговорила в спирите: он начал спорить. Князь, как водится, тотчас принялся кричать во всю голову, вместо всяких доводов беспрестанно повторяя: c’est absurde! cela n’a pas le sens commun! Богач Фиников принялся говорить дерзости, не разбирая, к кому они относились; талмудист запищал, сама графиня Ш. задребезжала… Словом, поднялся почти такой же несуразный гвалт, как у Губарева; только разве вот что – пива не было да табачного дыма и одежда на всех была получше. Ратмиров попытался восстановить тишину генералы изъявили неудовольствие, послышалось восклицание Бориса: “Епсоге cette satanee politique!), но попытка не удалась, и тут же находившийся сановник из числа мягко-пронзительных, взявшись представить le resume de la question en peu de mots потерпел поражение; правда, он там мямлил и повторялся, так очевидно не умел, ли выслушивать, ни понимать возражения и так, несомненно, сам не ведал, в чем, собственно, состояла la question, что другого исхода ожидать было невозможно; а тут еще Ирина исподтишка подзадоривала и натравливала друг на друга споривших, то и дело оглядываясь на Литвинова и слегка кивая ему… А он сидел как очарованный, ничего не слышал и только ждал, когда сверкнут опять перед ним эти великолепные глаза, когда мелькнет это бледное нежное, злое, прелестное лицо… Кончилось тем, что дамы взбунтовались и потребовали прекращения спора… Ратмиров упросил дилетанта повторить свою шансонетку, и самородок снова сыграл свой вальс… Литвинов остался за полночь и ушел позднее всех. |
| На булавки. – За мной, за мной… А вы уже уходите, мсье… Литвинов. – Дас, ухожу, как изволите видеть. Ратмиров опять качнул корпусом. – До приятного свидания! – Прощайте, Григорий Михайлыч, – промолвила Ирина. – А я сдержу свое обещание – Какое? Можно полюбопытствовать? – спросил ее муж. Ирина улыбнулась. – Нет, это так… между нами. C’esm a propos du voyage ou il vous plaira. Ты знаешь – сочинение Сталя? – А! как же, как же, знаю. Премилые рисунки. Ратмиров казался в ладах с женою: он говорил ей “ты”. XXII “Уж лучше не думать, право, – твердил Литвинов, шагая по улице и чувствуя, что внутренняя возня снова поднимается в нем. – Дело решенное. Она сдержит свое обещание, и мне остается принять все нужные меры… Но она словно сомневается…” Он встряхнул головой. Ему самому в странном свете представлялись собственные намерения; чем-то натянутым и неправдоподобным отзывались они. Нельзя долго носиться с одними и теми же мыслями: они передвигаются постепенно, как стеклышки калейдоскопа… смотришь: уж образы совсем не те перед глазами. Ощущение глубокой усталости овладело Литвиновым…Отдохнуть бы хоть часик…Но Таня? Он встрепенулся и, уже не рассуждая, покорно побрел домой, и только в голову ему пришло, что его сегодня как мяч перебрасывает от одной к другой… Все равно: надо было покончить. Он вернулся в гостиницу и так же покорно, почти бесчувственно, без колебания и замедления, отправился к Татьяне. Его встретила Капитолина Марковна. С первого взгляда на нее он уже знал, что ей все было известно: глаза бедной девицы опухли от слез, и окаймленное взбитыми белыми локонами покрасневшее лицо выражало испуг и тоску негодования, горя и безграничного изумления. Она устремилась было к Литвинову, но тут же остановилась и, закусив трепетавшие губы, глядела на него так, как будто и умолить его хотела, и убить, и увериться, что все это сон, безумие, невозможное дело, не правда ли? – Вот вы… вы пришли, пришли, – заговорила она… Дверь из соседней комнаты мгновенно распахнулась – и до прозрачности бледная, но спокойная, легкою походкой вошла Татьяна. |
|
|
