| В руках рабочих по золоту было иногда и ювелирное дело; впрочем, им занимались почти исключительно греки. Работы по меди и бронзе, как выделка канделябров, фонарей, гирей, шлемов и щитов, равно как работы по свинцу, из которого изготовлялась водопроводная труба, производились фабричным способом. Государство часто выделывало водопроводные трубы за собственный счет с помощью городских рабов (servi publici). Между рабочими по железу, кузнецами, выделывателями мечей, ножей и серпов было больше самостоятельных мастеров. Так же обстояло дело и с рабочими по дереву, именно корабельными плотниками, которые составляли особые коллегии в приморских городах, столярами, скульпторами по дереву, колесниками, лакировщиками, набойщиками матрацев, седельщиками, выделывателями недоуздков и шатров. Торговля деревом была очень выгодным делом и велась большей частью вольноотпущенниками. Производство стекла процветало особенно в провинциях, где оно развивалось издавна – в Египте, Финикии и Кипре. Но и в Италии и Галлии, в последней до 4 столетия до Р. Хр., оно давало работу очень многим. 5. Кто не работал самостоятельно в одном из названных ремесел, а добывал себе пропитание в качестве наемного рабочего, тому приходилось очень плохо. Заработная плата была чрезвычайно низка, так что обойтись ею было совершенно невозможно. Так как наемный труд к тому же находился в презрении, и каждый клиент получал больше рабочего, то понятно, что бедные жители предпочитали служить клиентам, чем жить трудами рук своих. Клиенты первоначально получали свое содержание в доме патрона. Но со временем это стало слишком дорого. Только некоторые из числа тех клиентов, которые посещали хозяина утром и сопровождали его в течение дня, были приглашаемы к столу. Другие же уносили домой свою долю пищи в корзинке (sportula). Еще позже им стали давать вместо еды деньги (они также назывались sportula), обыкновенно 100 квадрантов или 25 ассов, т.е. около 35 копеек, во время обеда (coena) или же сразу при утреннем визите. На эти деньги клиент не только должен был покупать свой обед, но и покрывать все свои издержки. |
| Но на счастье прочно К розе, как нарочно, Привилась полынь. Встал, потянулся и медленно-медленно, судорожно, до боли в скулах, зевнул. «Иногда бывает тяжеле знать, может быть, в аду – не плач и скрежет зубов, а только зевота, скука – вечность скуки?» Часы опять пробили. «Который час? – Вечность. – Кто это сказал? Да, сумасшедший поэт Батюшков, – намедни Жуковский рассказывал… Час на час, вечность на вечность, рана на рану – 11-е марта… Нет, не надо, не надо»… Подошел к столу, сел, хотел начать работу; но заметил пыль на малахитовой чернильнице. Слугам не позволял сметать пыль со столов, чтоб не рылись в бумагах. Стер замшевой тряпочкой. Заметил также, что один из двух канделябров по обеим сторонам часов на камине снят. Нарушенный порядок в комнате мешал ему работать. Отыскивая недостающий канделябр, оглядывал комнату близорукими глазами в лорнет, старенький, простенький, черепаховый, всегда хранившийся за обшлагом рукава. Кабинет был угловая зала окнами на Неву и Адмиралтейство. Ни резьбы, ни позолоты: серые голые стены; на потолке – темно-зеленой краской живопись в древнеримском вкусе: крылатые победы, трофеи, колесницы, всадники. Мебель красного лака, с бронзою, наполеоновской империи; при малейшем пятнышке или царапине заменялась новою; вся в чехлах, дешевеньких, бланжевых с розовыми полосками, три раза в год мытых. Паркет гладкий и скользкий, как лед. Большой письменный стол – в простенке, между окнами, а посредине – столики маленькие, вроде ломберных, крытые зеленым сукном, как в канцеляриях; на каждом – дела особого ведомства, одинаковые чернильницы и одинаковые пачки гусиных перьев, очиненных заново: перо, употребленное раз, хотя бы только для подписи, заменялось новым; за этим следил камердинер Мельников, получавший три тысячи в год за чинку перьев. И под каждым столом одинаковый коврик, красный с голубыми разводами. Всюду чистые платки и замшевые тряпочки для сметания пыли. Два камина, один против другого, тоже одинаковые: бюст Паллады – на одном, бюст Юноны – на другом; часы с бронзовым Ахиллесом и часы с бронзовым Гектором; канделябры здесь и канделябры там. Все одинаково, правильно, соответственно, единообразно. «Я люблю единообразие во всем», – говорил Аракчеев и повторял государь. |
| Именно этим хазарам или тюрко-булгарам исследователи приписывают оборудование «каменного капища», ритуального языческого святилища «башенного типа» с очагами и алтарем на круглой ритуальной площадке, покрытой слоем глиняной обмазки, известкового раствора и обнесенной четырехугольной каменной оградой 1338 . Оно было устроено на участке куртины XV, но, примечательно, за пределами оборонительных стен города. Да и было ли это «тюркское капище», функционировавшее «без видимых перерывов» «со второй половины VIII в. и до середины X в.»? Следы его недостаточно выразительны, а происходящую из комплекса известняковую фигуру с отбитым лицом или бронзовую подвеску в виде лошади едва ли можно безоговорочно считать идолом или амулетом 1339 . Еще более неожиданно присутствие в языческом святилище изображения креста, прочерченного на одном из фрагментов лепного сосуда 1340 . Следы зольника могли иметь связь с хозяйственной, производственной деятельностью, а не с культом огня или иудейским святилищем 1341 . Обращают также на себя внимание находки среди развала нескольких фрагментов каменных профилированных массивных карнизов, многочисленных крупных плит, блоков, в том числе с изображением прочерченного циркулем креста в круге, большой каменной плиты с шестью углублениями в ряд, которая, вероятно, служила крышкой массивного саркофага и использовалась для установки свечников, канделябров или лампадофоров на штырях. Здесь же, в кладке построенной позже жилой усадьбы, в 1988 г. оказался обнаружен песчаниковый блок (46x17,5x17) с небрежно вырезанной греческой ктиторской или надгробной надписью в четыре строки «О спасении (или «о молитве», «о памяти») и/отпущении грехов/Христофора (или Христодула) Аминь» и следами известкового раствора на тыльной стороне, указывающими, что надпись была вмонтирована в стену. Палеографические особенности, прежде всего начертание альфы со средней ломаной гастой, позволяют относить ее ко времени до середины IX в. Все это указывает скорее на остатки довольно крупного византийского храма или мартирия постюстиниановского времени, развал которого сполз по оврагу вниз, нежели на языческое святилище поклонников богагероя Тенгри, к тому же разрушенного, судя по фрагментам амфор с рифлением в виде набегающей волны, до второй половины VII в., когда здесь могли появиться хазары 1342 . |
| Наталья Николаевна Волохова — артистка театра Комиссаржевской; она освещена волшебным блеском рампы, окружена романтическим ореолом театра; лицо ее скрыто под маской актрисы; тонкая фигура движется на фоне стилизованной декорации; перед ней— темный провал зрительного зала, влюбленная толпа. Любовь Блока залита электрическим светом театральных прожекторов; в ней действительность сплетена со сценической иллюзией, правда жизни с «блистательной ложью» искусства. Его возлюбленная — «Снежная маска», полуявь, полусон, и реальная женщина, и видение поэта. Раздвигается занавес, звучит музыка, сверкает рампа, — на сцене появляется Она. Я был смущенный и веселый. Меня дразнил твой темный шелк, Когда твой занавес тяжелый Раздвинулся — театр умолк. Живым огнем разъединило Нас рампы светлое кольцо, И музыка преобразила И обожгла твое лицо. И вот, опять сияют свечи, Душа одна, душа слепа… Твои блистательные плечи, Тобою пьяная толпа… Звезда, ушедшая от мира, Ты над равниной вдалеке… Дрожит серебряная лира В твоей протянутой руке… В наружности поэта эпохи «Снежной маски» был «артистизм», законченная красота произведения искусства. Как будто и он стоял на подмостках, талантливо играя роль прекрасного влюбленного поэта. Блок с надменной улыбкой и с белой розой в руке, ищущий глазами Ее в фойе театра; Блок, читающий стихи «на башне» при свете канделябров, на фоне окна, выходящего в звездную ночь, — кажется героем романтической поэмы. Это впечатление «творимой жизни» остро передает Б. Эйхенбаум в статье «Судьба Блока». «Блок стал для нас трагическим актером, играющим самого себя… Юношеский облик его сливался с его поэзией, как грим трагического актера с его монологом. Когда Блок появлялся — становилось почти жутко: так похож он был на самого себя. Какой-то юнга с северного корабля — гибкий и вместе с тем немного неловкий, немного угловатый в своих движениях юноша, порывистый и странно-спокойный, с улыбкой почти детской и вместе с тем загадочной, с голосом грудным, но глухим и монотонным, с глазами слишком прозрачными, в которых точно отсвечивались бледные волны северных морей, с лицом юношески нежным, но как будто „обожженным лучами полярного сияния“. |
| 10 сентября 1959 года. Сажусь в 11 часов в большой черный-лаковый ватиканский автомобиль у ворот дома, где я жил. Он быстро везет меня через Рим и через Кампанию, мимо арк Клавдиевского акведука. Почти незаметно начинается подъем в гору и через 30 минут въезжаем во внутренний двор папского дворца Кастельгандольфо. Подымаюсь по подъемной машине два этажа. Меня встречает швейцар в черном фраке и два дежурных придворных чина в темно-пунцовых шелковых камзолах и отводят в комнату, третью от подъемной машины, и приглашают сесть и ожидать. Осталось ровно 30 минут до срока приема. Я осматриваю мебель – типично итальянская дворцовая XVII–XVIII веков. Высокие кресла с высокими и потом немного сгибающимися спинками, пол мраморный двухцветный – зеленый с белым, два мраморных стола на витых золоченных ножках. На одном – большие бронзовые часы – между двух золоченных канделябров, на другом – большое бронзовое золоченное распятие. Время медленно и сосредоточенно проходит. В 12 часов бьют часы, в разных местах, но с разнобоем, так что этот бой длится несколько минут. В 12 часов 5 минут раскрываются те же двери, через которые я вошел, и швейцар вводит группу мужчин парами; все в темно-синих костюмах – лет 40–60, но есть и юноша лет 18–19 со своим отцом. Всего их человек 12. Мне предлагают присоединиться к этим парам сзади, и мы все направляемся дальше вглубь дворца. Проходим еще комнату и, наконец, во второй от той, где я сидел, очень длинной, с возвышением у противоположной стороны, на которой стоит большое золоченное кресло, с рядом высоких кресел вдоль других стен. Мы все садимся в расстоянии 3–4 шагов друг от друга. Значит, думаю я, аудиенция будет полусовместная; не только папа будет с каждым говорить не больше 2-х минут, но все, что он мне скажет или что я ему скажу, будет слышно соседям и справа и слева. В это время входит опять дежурный придворный чин и громко вызывает; «Il professore Niccolo» («профессор Николай»). Я иду один за ним в следующее, соседнее помещение, и опять меня сажают. |
| Правитель, согласившись дозволить сделать зрелище из того, как христиане выйдут сдвигать гору, был сам недоволен, что он уступил волнению взбунтовавшейся черни, и искал средства заглушить в себе досаду. Он старался веселиться в сообществе своих приятелей, и в то время, когда к нему повели епископа, правитель вкушал вечернюю трапезу с своею семьей и с именитыми гостями, в числе которых была и Нефора. Все они помещались в большой столовой комнате, которая представляла собою соединение эллинской красоты формы с египетскою пестротой и яркостью красок. Стены были выложены изразцами, разделанными живописью по греческой моде. Краски были изумительно живы. Столовая была совсем без потолка. Он заменялся подвижною шелковою тканью, которая сдвигалась и раздвигалась на кольцах, ходивших на бронзовых прутьях. Днем, когда солнце горело на небе, это полотно было задернуто, а к вечерней трапезе его открывали. Теперь, после знойного дня, ткань была отдернута, и над головами людей, вкушавших яства в этой роскошной столовой, величественно синело высокое небо с множеством звезд. Свет луны заходил сюда только откосом, серебря один угол покоя. От канделябров и ламп, горевших на столе, далекое бесконечное пространство вверху казалось черною бездной, в которой звезды висели как огненные шары. Внизу на столе были разнообразные яства и питья: тут стояли и, дымясь, распространяли аппетитный запах огромнейшие жаркие из верблюжьего мяса, красноперые рыбы, драгоценные хиосские подносы и вазы, на которых были красиво уложены отборные фрукты: винные ягоды, финики, виноград и янтарные дыни, нежный сыр на фигурных тарелках из поливанной глины, два превосходно исполненные серебряные улья работы Зенона, наполненные медом, и посередине этих двух ульев работы того же Зенона высокое серебряное украшение, похожее на жертвенник греческих храмов, — все обвитое миртами и розами. Наверху жертвенника дымилась ароматная курильница, и тут же стояла большая серебряная чаша с вином, растворенным водою. Вокруг этой чаши стояли кубки в виде звериных и птичьих голов. Общество было веселое. Были изящные женщины и молодые мужчины; все находились в веселом, остроумном настроении и шутили насчет того празднества, которое так неожиданно устраивается послезавтра; оно послужит и для успокоения народа и для их развлечения. Христиане, которые осуждены принять страдательную роль, могут себя чувствовать, как им придется. Один кто-то сказал: |
| Как много говорил об этом Господь в Своих проповедях! Но мало кто слышал Его, мало кто воспринимал истину во всей ее полноте. Между тем именно от Господа нашего Иисуса Христа, от познания Его Божественного учения, от веры в Сына Божия и приближения через Него к Отцу Небесному зависит духовная жизнь каждого человека. Ведь что такое тьма в понимании Христовом? Это — не темнота ночи, но темнота всей жизни. Без духовной основы бытие человеческое теряет всякий смысл. Не помышляя и не стремясь к высокому, духовному, небесному, человек становится рабом греха, уподобляется скотам бессловесным и пребывает в духовной смерти. И хотя плоть его продолжает существовать, но душа близка к погибели, если уже окончательно не погибла. Впрочем, Господь милостив, а потому надежда остается всегда. Неизреченный Свет Христов способен просветить самые темные уголки человеческой души и озарить ее солнечными лучами Богообщения и Богопознания. И всего-то для этого счастливого мига требуется одно — покаяться, принести Богу искреннее раскаяние во всех совершенных злодеяниях с несомненною верою, что Вселюбящий Отец Небесный всегда готов понять, принять и простить заблудших чад Своих. Поводом для Господа именовать Себя светом послужил один из обрядов праздника поставления кущей. По традиции, в ночь с первого на второй день праздника, в храме, во внутреннем дворе возжигались два огромных канделябра, на которых располагались четыре золотые чашки с маслом. Лампады эти постоянно пополнялись и за ними тщательно следили. Свет канделябров был очень красив и в ночное время разливался по всему Иерусалиму. В речи же Своей Спаситель, приводя понятный для иудейского народа пример, говорил о Себе как о таком свете, который освещает не только Иерусалим, а весь мир, каждую страну, каждый город, каждый дом и каждое готовое распахнуться Ему навстречу человеческое сердце. Для евреев понятие света вообще имело особое значение, потому что они свято помнили о том огненном столпе, который освещал путь их предков, вышедших из Египта, когда даже ночью они не были во тьме. Слова же Господа означают то, что последователи Христовы не только не будут блуждать во тьме неведения Божественной правды, но просвещенные светом истины, сами понесут это святое познание в мир, сами станут светом, ведущим в блаженную вечность. |
| Об этих друзьях, как об астрономических расстояниях, можно говорить только в самых грандиозных цифрах. Бутс рассказывает, что один из них — подрядчик, который (это уже вычислено) дает работу полумиллиону людей, прямо или косвенно. Бруэр говорит, что другой из них, директор компании, в большом спросе в разных комитетах, настолько далеко отстоящих друг от друга, что ему приходится проезжать по железной дороге никак не меньше трех тысяч миль в неделю. Буфер говорит, что у третьего полтора года назад не было шести пенсов в кармане, но благодаря своему финансовому гению он выпустил акции по восемьдесят пять, скупил их без денег, а потом продал за наличные по номиналу — так что теперь у него триста семьдесят пять тысяч фунтов, — Буфер особенно настаивает на семидесяти пяти тысячах лишку и не желает уступать ни единого фартинга. Леди Типпинз вместе с Бутсом, Бруэром и Буфером особенно изощряется в шутках насчет этих Отцов биржевой церкви: она наводит лорнет на Бутса, Бруэра и Буфера и спрашивает, как они думают, стоит ли ей пококетничать с Отцами, принесет ли ей это богатство? и прочие шуточки в том же роде. Вениринг, напротив, очень внимателен к Отцам церкви, благоговейно удаляется с ними в оранжерею, откуда иногда доносится слово «комиссия», и где Отцы поучают Вениринга, как ему надлежит пройти мимо рояля, вступить на предкаминный коврик, перейти открытое поле у канделябров, влиться в движение толпы у консолей и в корне уничтожить оппозицию у оконных гардин. Мистер и миссис Подснеп тоже присутствуют на обеде, и Отцы делают открытие, что миссис Подснеп — представительная женщина. Ее берет на буксир один из Отцов — бутсовский Отец, тот самый, который дает работу полумиллиону человек, — и ставит ее на якорь по левую руку от Вениринга; таким образом предоставив резвой Типпинз по правую руку от него (он, как и всегда, являет собой пустое место) возможность умолять, чтобы ей рассказали что-нибудь про этих милых землекопов; правда ли, что они питаются сырыми бифштексами и пьют портер прямо из бочек. |
| К числу таких церемоний принадлежат следующие: а) на основании Лев.23:40 вошло в обычай, 691 чтобы праздничные посетители носили в левой руке лимон, а в правой – пальмовую ветвь lulab, окруженную ивовыми и миртовыми ветвями; b) в каждый из семи дней с утренним жертвоприношением стали соединять возлияние воды, состоявшее в том, что первосвященник приносил из Силоамского источника в золотой кружке воду и, при звуках музыки и гимнов, выливал ее вместе с вином в две дырявые чаши, которые были приделаны к западной стороне жертвенника; 692 с) в первый день праздника вечером вошло в обычай устроятъ во дворе жен иллюминацию посредством больших золотых канделябров, пред которыми мужчины, при звуках пения и музыки, исполняли танец с факелами 693 (Tr. succa 3–5). Глава пятая – Позднейшие празднества § 86. Праздники, явившиеся после плена К числу годовых праздников, установленнных законом Моисеевым, после плена присоединилось еще несколько праздников, из которых некоторые праздновались точно так же, как и Моисеевы годовые праздники. Эти, вновь возникшие празднества, суть следующие: I. Пурим (purim или jemej purim дни жребиев Эсф.9:26), 694 установленный Мардохеем и царицею Эсфирью в воспоминание о чудесном избавлении Иудеев, живших в персидском царстве, от коварных замыслов Амана, покушавшегося истребить всех Иудеев, живших в Персидской монархии. Праздник этот, установление которого первоначально встретило некоторое сопротивление, совершается Иудеями всех стран 14-го и 15-го Адара и известен под именем Пурим или Мардохеева дня ( 2Мак.15:36 ). Празднование не сопровождается особенными жертвами, а состоит в собраниях в синагогах, где читается Мегилла Эсфирь (свиток Эсфири), и в торжественных пиршествах с кушаньями и напитками. 695 Отличаясь скорее национальным, чем религиозным характером, пурим до такой степени пришелся по вкусу плотскому миросозерцанию позднейших Иудеев, что в высокосные годы, имеющие по два месяца Адара, он праздновался дважды: в первом Адаре 14-го и 15 и в теже числа второго Адара; при этом 13-го Адара соблюдался пост, так как этот день посредством жребия избран был Аманом для истребления Иудеев (Отсюда 13-е число получило название t’aanith ’esther – пост Эсфири). |
| 1667–1703 гг. Фасад собора в Гранаде. 1667–1703 гг. К нач. XVIII в. во всех школах испан. барокко заметно усиление декоративности и пышности оформления зданий при использовании достаточно простых конструктивных и планировочных решений. Ведущую роль в этом процессе сыграло творчество братьев Чурригера, скульпторов и архитекторов, по имени к-рых получил название стиль чурригереско. Обычно этим термином обозначается все наследие испан. барокко кон. XVII - 1-й трети XVIII в. независимо от непосредственного влияния творчества Чурригера. Их отец происходил из Барселоны, затем он переехал в Мадрид, где и родились сыновья; позже семейство обосновалось в Саламанке. Чурригера отдают предпочтение композициям типа ретабло, снабжая их пышной и перегруженной декорацией (витые и канделябровые колонны, волнообразные и разорванные карнизы, стилизованные виноградные лозы, занавеси, раковины, медальоны и т. д.). Влияние итал. моделей в чурригереско менее очевидно, чем в архитектуре XVII в.; при этом в строительство возвратилось, но уже на новом качественном уровне наследие платереско, что позволяло мн. исследователям характеризовать чурригереско как национальную фазу развития испан. барокко. Алтарь церкви мон-ря Сант-Эстебан в Саламанке. 1693 г. Алтарь церкви мон-ря Сант-Эстебан в Саламанке. 1693 г. Новое понимание архитектуры формировалось в творчестве старшего из братьев Хосе Бенито Чурригеры. В 1693 г. он создает монументальное скульптурное ретабло для церкви мон-ря Сан-Эстебан в Саламанке, основу композиции к-рого образуют огромные витые колонны, обильно украшенные виноградными лозами. Архитектурные формы необычайно выразительны и перегружены так, что постепенно теряется тектоническая основа построения. Высокая пластичность работ Х. Б. Чурригеры была оценена современниками, называвшими его «испанским Микеланджело». Декоративные мотивы алтаря, перекликаясь с рисунком фасада церкви в стилистике платереско, создают эффект единого живого ансамбля. Творчество младших братьев Хоакина и Альберто было связано прежде всего с работами по украшению Нового собора в Саламанке. |
|
|
