| Глеб осматривался. Нарядно! Свет, музыка, духи, туалеты дам, сияние колец, сережек, шей московских… «Человек» в белой рубахе, белых штанах подал ледяной, запотевший графинчик. Икра, горячий калач, вымоченная в молоке селедка с дымящимся картофелем – машина заработала. Она работала здесь ежедневно и ежевечерне. Москва торговая, зажиточная и богатая кормилась и кормила Вера, Глеб, Таисия – случайные гости, не типические. Мало ли тут завсегдатаев, разных Бардыгиных и Гавриловых, Грибовых и Тарасовых, не говоря уже об именах всероссийских? Вера пила водку спокойно. Таисия на нее поглядывала: «Не бойся, выпить могу сколько хочешь». Глеб тоже старался. Вера с ним чокалась. «Видите, это и есть Москва, Опера, Большой Московский…» – «Да, мне очень нравится». – «И Шаляпин понравился?» Понравился и Шаляпин. Значит, все, слава Богу, в порядке. Не зря выплыли. За осетриною («америкэн, соус пикан») Вера говорила, что все это очень мило и приятно, но Москву она не любит. «Жирно, шумно, пироги, Замоскворечье». – «Как же так, – заметила Таисия, – Верочка, в Москве ведь настоящая Россия. Кто Москву не любит, тот, пожалуй, и Россию не чувствует». – «Ну, уж ты, конечно, со своей Таганки…». – «Вовсе не с Таганки. Я на Чистых прудах родилась, в Москве замуж вышла, в Москве овдовела. Да по правде сказать, вся моя жизнь в Москве прошла, не могу пожаловаться». Вера налила ей еще белого вина. «Выпей и расскажи, но не впадай в чувствительность». Таисия Николаевна отпила из зеленоватого бокала, посмотрела на нее ясным, серооким взором: «Я, Верочка, и не собираюсь никак впадать в чувствительность. Мало ли что там. Тебе одно нравится, мне другое». Глебу показалось, что сказала она очень покойно, твердо – не уступала. «Да я ничего… Таисенька, я тебя не задевала. А тебе нравится это вино?» Таисия вновь глотнула. «Вино хорошее, но извини меня, я предпочитаю послаще. Это очень сухое. Михаил Акинфиевич любил, чтобы я выпивала немножко Шато Икэм или Барзак». – «Да, разумеется, ты женщина, настоящая женщина. Тебе бы помягче, послаще». – «Ну ведь и ты не мужчина». – «Конечно. Но я одиночка, бродяга, так, какая-то личность, играющая на фортепиано». |
| Игуменья Таисия. А как тяжело чувствует себя душа, когда, очистившись и восстановив свое общение с Богом, опять нарушит его! Отец Иоанн. На чистом и белом виднее пятнышко и самомалейшее, так и на душе чистой; а в черном и грязном они не заметны за общею чернотой и грязью. Опять так и выходит, что надобно внимать себе и иметь непрестанное памятование о Боге и внутреннюю молитву. Игуменья Таисия. Да, Батюшка, невольно приходишь к сознанию, как трудно человеку, особенно поставленному жизнью среди суеты, хотя бы и невинной, например, начальственной, но хранящему самовнимание, устоять на этом пути. Отец Иоанн. Пожалуй, и трудно, но какое же доброе дело и дается без труда? А с другой стороны, ведь в труде-то и спасение наше, ведь Царствие Божие нудится ( Мф.11:12 ), то есть самопринуждением, силою, старанием берется, и только усиленные искатели достигают его. Потребна молитва. Игуменья Таисия. Батюшка, научите меня молиться. Отец Иоанн. Самое простое дело – молиться, а вместе и самое мудрое. Дитя малое умеет по-своему молить, просить своего отца или мать о том, чего ему хочется. Мы – дети Отца Небесного; неужели детям ухитряться просить Отца? Как чувствуешь, так и говори Ему свои нужды, так и открывай свое сердце. Близ Господь всем призывающим Его во истине... и молитву их услышит ( Пс.144:18:19 ). Еще глаголющу тебе, речет: «Се приидох!» О, как велико милосердие Божие к нам! Но вместе и будь мудра и осторожна, береги ум от рассеянности и скитания или суетности. Игуменья Таисия. Иногда, Батюшка, я действительно молюсь всем существом, точно бы я стояла пред Лицем Самого Господа. Все существо мое исчезает в молитве, и сладка и горяча бывает молитва та. Но это бывает не часто; да я и не допускаю себе иногда такового состояния, боюсь, чтобы не прельстил меня враг такою молитвою, как неискусную, еще не могущую понести высоты ее; это дело преуспевших более меня в духовной жизни. Ведь я почти все аскетические книги перечитала, и все подвижники предостерегают новоначальных, неискусных, таких, как я, от созерцательной молитвы; то есть ее необходимо достигать, но с осторожностью, как высшего дара Божия. |
| Игумения Таисия. Когда человек внимает себе и следит за собою, то и малейшее уклонение от Бога, волею или неволею допущенное, тяготит душу и нарушает ее мирное состояние (говорю, впрочем, из собственного опыта). С потерею мира рождается тревога, смущение, теснота. О, как тяжело бывает душе, и как трудно ей снова восстановиться! Отец Иоанн. Потребно немедленное тайное покаяние: воззовешь ко Мне, и услышу его 119 . Господь знает наши немощи. Он готов простить нам все, если мы каемся и просим прощения. Не надобно коснеть, то есть останавливаться на мысли о совершенном грехе, а тотчас же каяться, памятуя милосердие Божие; тогда породится не тревога и рассеянность, а сокрушение и смирение сердца, которое Бог не уничижит, то есть не презрит 120 . Игумения Таисия. Как сохранить в душе мир с Богом, восстановленный в ней чрез Таинства, или чрез тайное покаяние, или милосердием Божиим? Отец Иоанн. Ничем так не сохранишь мир, состоящий в общении с Богом, как вниманием к себе. Вообще человек, проходящий жизнь духовную и ревнующий о спасении, должен неослабно внимать себе, то есть замечать все движения своего сердца и ума 121 . За ними сильно назирает враг и ищет уловить их; и когда найдет скважинку, то есть минуту, не занятую вниманием самого домохозяина, тотчас же вторгается и сам начинает хозяйничать в его душе, и много может навредить ей. Игумения Таисия. А как тяжело чувствует себя душа, когда, очистившись и восстановив свое общение с Богом, опять нарушит его! Отец Иоанн. На чистом и белом виднее пятнышко и самомалейшее; так и на душе чистой, а в черном и грязном они и незаметны за общею чернотой и грязью. Опять так и выходит, что надобно внимать себе и иметь непрестанное памятование о Боге и внутреннюю молитву. Игумения Таисия. Да, Батюшка, невольно приходишь к сознанию, как трудно человеку, особенно поставленному жизнью среди суеты, хотя бы и невинной, например, начальственной, но хранящему самовнимание, – устоять на этом пути. Отец Иоанн. Пожалуй, и трудно; но какое же доброе дело и дается без труда? А с другой стороны, ведь в труде-то и спасение наше, ведь Царствие Божие нудится 122 , то есть самопринуждением, силою, старанием берется, и только усиленные искатели достигают его. Потребна молитва. |
| Раздался звонок. Как водится в Торонто, читательница не представилась. И даже не сказала «здрасьте». – Это кто? Редактор? Слушайте сюда, – произнесла незнакомка. – Я хочу дать обьявление про котят. Я их раздаю. Не могу составить текст, давайте вы его для меня напишете. – Пять строчек вы вполне можете составить сами, – сказала Вера. – Я не могу. Вы журналист, вот и сочиняйте… – Я не для того журналист, чтобы про кошек писать, – пояснила Вера. – Вы окончили советскую среднюю школу, думаю, у вас вполне получится. – Да вы обязаны мне помочь! – гаркнула женщина. – Мы живем при капитализме, у меня частная компания, я ничего вам не обязана, – сказала Вера и положила трубку. Женщина перезвонила. – Ты кто такая? – заорала. – Давай записывай! Вера положила трубку. Руки тряслись. Вот зачем она обьявила эту дурацкую акцию? Правильно говорят – благими намерениями вымощена дорога в ад. И тут раздался новый звонок. – Добрый день, Верочка. Это я, ваша постоянная читательница Таисия – проворковал знакомый голос. Таисия была давней читательницей, иногда она звонила и хвалила статьи, рассказывала о своих делах. Вера её всегда выслушивала, как и множество других читателей. Они про что только ни рассказывали — про свой рак, СПИД, уход мужа, болезни родителей, и Воинова всё слушала, ибо знала, что к психологам люди не пойдут – дорого, и в Канаде может плохо кончиться (стуком в госучреждения), значит помочь им, выслушать и дать совет может либо она, либо священники. Священников было мало, она – одна профессиональная журналистка на всю общину, но вместе они уже получались командой. Мокрожилеточников. Тех, кому можно поплакаться, и кто сохранит тайну исповеди. Так вот, Таисия позвонила насчет котят. – Запишите пожалуйста моё обьявление, что я отдаю котят. Вера записала. – Верочка, там у вас ещё место осталось? – Нет, в этот номер больше места нет. Таисия попрощалась, а через несколько минут перезвонила. И защебетала: – Я позвонила подруге, она хочет продать своих щенков… Давайте вы для неё найдете местечко! |
| Таисия была дочь богатых и добрых родителей; они учили ее добру, и их уроки не были бесплодными в душе дочери. Оставшись сиротою, она обратила свой дом в приют для странников. Особенно находили у нее покой иноки скитские, посылавшиеся старцами по разным нуждам в город. Так, немалое время принимала она с щедрой любовью пустынных отцов. Наконец средства ее очень уменьшились. Пришлось самой знакомиться с нуждами и горечью нищеты. Явились к молодой девушке дурные люди, и она, потеряв невинность, стала промышлять блудом в Александрии. Скитские старцы, услышав о том, сильно горевали о порче бедной девушки. В общем собрании сказано было Иоанну Колову: «Тебе Бог дал мудрость; сестра Таисия, столько благотворившая нам и которой должны мы оказать любовь за ее добро, слышно, живет худо; посудись, авва, побывать у нееи поговорить с ней, не придет ли она в себя». Авва отправился. Прибыв в дом Таисии, просил он прислужницу сказать о нем госпоже Таисии. «Вы, иноки, объели и обобрали ее», — отвечала с гневом старая прислужница. Авва перенес брань с кротостью. «Доложи госпоже, — сказал он ласково, — что могу я доставить ей хорошие вещи». Та доложила. «Да, очень может быть, — сказала Таисия, — иноки ходят по берегу моря, и им попадаются дорогие вещи, жемчуг, каменья; пусть войдет». Авва, войдя, сел около Таисии и, взглянув на нее, залился слезами. «О чем ты плачешь, авва?» — тревожно спросила Таисия. «Вижу, — отвечал авва, — сатана играет на щеках и в очах твоих, как не плакать мне?». Услышав это, Таисия, так много любившая прежде добро, почувствовала мерзость новой жизни своей. «Есть ли покаяние для подобных мне, авва?» — спросила она. «Есть», — отвечал авва. «Веди же меня, куда хочешь», — сказала кающаяся грешница. И, встав, пошла за аввой. Тот, идя впереди, изумлялся и говорил себе: «Вот как бросила все за один раз, не сделав и распоряжения о доме». Прибыв вечером в пустынное место, старец устроил для Таисии из песка ложе и, осенив ее знамением креста, сказал: «Спи спокойно». Потом, приготовив невдалеке и для себя такую же постель, помолился и уснул. Пробудясь в полночь, видит -какой-то светлый путь идет от ложа Таисии к небу и Ангелы возносят душу. Он встал и, подойдя, толкнул Таисию. Оказалось, что она умерла. Смущенный всем тем, что случилось, он пал на землю и горячо молил Господа открыть Свою волю. И вот слышит голос: «И один час покаяния Таисии принят Господом, и принят лучше, чем долгое, но неискреннее покаяние других». |
| Таисия была дочь богатых и добрых родителей: они учили её добру и их уроки не были бесплодными в душе дочери. Оставшись сиротой, она обратила свой дом в приют для странников. Особенно находили у неё покой иноки скитские, посылавшиеся старцами по разным нуждам в город. Так не малое время принимала она с щедрой любовью пустынных отцов. Наконец средства её очень уменьшились. Пришлось самой знакомиться с нуждами и горечью нищеты. Явились к молодой девушке дурные люди и она, потеряв невинность, стала промышлять блудом в Александрии. Скитские старцы, услышав о том, сильно горевали о порче бедной девушки. В общем собрании сказано было Иоанну Колову: «тебе Бог дал мудрость; сестра Таисия, столько благотворившая нам и которой должны мы оказывать любовь за её добро, слышно, живёт худо; потрудись, авва, побывать у неё и поговорить ей, не придёт ли она в себя». Авва отправился. Прибыв в дом Таисии, просил он прислужницу сказать о нём госпоже Таисии. «Вы иноки обели и обобрали её», отвечала с гневом старая прислужница. Авва перенёс брань с кротостью. «Доложи могу я доставить ей хорошие вещи». Та доложила. «Да, очень может быть, сказала Таисия; иноки ходят по берегу моря и им попадаются дорогие вещи, жемчуг, каменья: пусть взойдёт». Авва, войдя, сел около Таисии и, взглянув на неё, залился слезами. «О чём ты плачешь, авва?» тревожно спросила Таисия. «Вижу, отвечал авва, сатана играет на щеках и в очах твоих: как не плакать мне!» Услышав это, Таисия, так много любившая прежде добро, почувствовала мерзость новой жизни своей 189 . «Есть ли покаяние для подобных мне, авва?» спросила она. «Есть», отвечал авва. «Веди же меня куда хочешь», сказала кающаяся грешница. И встав пошла за аввой. Тот, идя впереди, изумлялся и говорил себе: вот как бросила всё за один раз, не сделав и распоряжения о доме. Прибыв вечером в пустынное место, старец устроил для Таисии из песка ложе и, осенив её знамением креста, сказал: «спи спокойно». Потом, приготовив невдали и для себя такую же постель, помолился и уснул. Пробудясь в полночь, видит – какой-то светлый путь идёт от ложа Таисии к небу и Ангелы возносят душу. Он встал и, подойдя, толкнул Таисию. Оказалось, что она умерла. Смущённый всем тем, что случилось, он пал на землю и горячо молил Господа открыть Свою волю. И вот слышит голос: «и один час покаяния Таисии принят Господом и принят лучше, чем долгое, но неискреннее покаяние других» 190 . Празднование Киево-Братской иконе Богоматери |
| Первое слово батюшки, обращенное ко мне, было: Отец Иоанн. Что ты так просила меня заехать? Вот мы с тобой виделись, побеседовали, не довольно ли? Игумения Таисия. Оттого-то, батюшка, я и прошу Вас, что имела счастье побеседовать с Вами и видеть Вас. Получив это счастье для себя, я не могу не желать, чтобы и сестры мои удостоились того же. Если не употреблю для сего всех зависящих от меня мер, то это будет у меня на совести; если же сделаю все со своей стороны, но Вы сами не соизволите на это, то я уже не подлежу ответу пред Богом за то, что сестры не получат сего блага. Батюшка внимательно взглянул на меня и сказал: «Вот как ты говоришь! Ну, вот мы и едем». На пути мы начали беседовать. Игумения Таисия. Желала бы я, батюшка, открыть пред Вами всю мою душу; я и всегда старалась это сделать, чтобы Вы видели ее, как внешнюю вещь, и могли указать, что ей на пользу, ибо это и есть цель моих с Вами бесед. Ведь мы часто себя сами не познаем, снисходя к своим немощам. Впрочем, я вижу, что Вы человек облагодатствованный, и сами видите, присущим Вам Духом Святым. Отец Иоанн. Нам, пастырям, дана благодать особенная на дело спасения вверенных нам душ; а благодать сообщает и видение по мере надобности. Игумения Таисия. Да, батюшка; но не всем одинаково; думаю – по мере личной способности воспринять ее. Вы-то особенно облагодатствованы и духом видите собеседника; я давно замечала это. Отец Иоанн. А если замечала и понимаешь духовность в человеке, то нечего и сомневаться, а надобно верить. Это враг смущает нашу душу неверием и сомнением, чтобы не дать ей мира. Игумения Таисия. Много приходится Вам, батюшка, видеть людей, выслушивать их разнообразные нужды, грехи, недуги, и чего-чего Вам не открывают, не поверяют люди! Отец Иоанн. Да, родная; многое и многих приходится выслушивать! (И Батюшка тяжело вздохнул.) И. Т. И тяжело же Вам, дорогой батюшка? О. И. Не легко; но в том-то и заключается исполнение нами заповеди апостольской: «мы, сильнии, должни есмы немощи немощных носити» ( Рим. 15, 1 ). Нелегка и широка эта заповедь; и относится она преимущественно к нам, пастырям. |
| – Таисенька, не тревожься. Я могу выпить сколько угодно. Все равно, – она говорила почти с раздражением, – славы у меня не будет, да и вообще из жизни моей ничего не выйдет. А за границу поеду, по пяти часов в день за роялем сидеть буду, и так именно надо, а Глеб Николаевич пускай свои стихи пишет. – Я никогда стихов не писал. – Все равно, какие-то там штучки… пишет, прячет, все таит, а потом вдруг выйдет, что написал целую повесть. Глеб не знал, принимать ли всерьез, обижаться ли, нет ли… – все-таки не обиделся. Вокруг стало просторнее. Кое-где на опустевших столиках потушили лампы. Вера под столом сунула Глебу сторублевую бумажку. Он был в ужасе. «А платить-то ведь надо? Мужское дело! Сдачу мне отдадите!» Таисия Николаевна улыбалась. «Верочка нынче нас угощает, ничего, ничего! Только вы счет проверьте, не приписали бы лишнего». Глеб обещал, но когда счет подали, проверить ничего не смог: спазма смущения сдавила. Свободнее вздохнул только, когда вернул Вере сдачу. А еще свободнее – возвращаясь в Гавриков, на морозе, при звездах, придерживая на раскатах Таисию Николаевну. Оба молчали. Глеб полон был собою, сегодняшним вечером, новым виденным, слышанным, пережитым. Так продолжалось и дома в то время, когда при голубом своем фонаре, заперев дверь, смиренно разоблачалась Таисия Николаевна, тоже взволнованная. Именно вот тогда, менее всего о Таисии думая, вытащил Глеб свою тетрадку. Вера Манурина считает, что он пишет стихи! Никаких стихов, но что-то ему хочется записать, написать. Странно она сказала нынче о славе… Слава! Мурашки вдруг прошли по спине. Шаляпин, театр, аплодисменты… Глеб развернул тетрадку, стал изливать в нее то, что в подобные же тетрадки изливали и изливают, будут изливать сотни юношей на распутьях жизни. Ему казалось, что лишь он, впервые, именно этими, а не иными словами, в одинокий час ночи изображает свои тяготы – «кровию сердца». Заснул он не ранее четырех утра. Около двенадцати в передней позвонили. Анфимьюшки не было, отворила Таисия Николаевна. Перед ней стояла дама невысокого роста, немолодая, в шляпе слегка старомодной со страусовым пером, в дорожном строгом пальто. И в ней самой показалось Таисии нечто прохладное, строгое, в карих больших глазах будто знакомое. Дама спросила, здесь ли живет Глеб. Таисия ответила: здесь. «Я его мать. Можно его видеть?» – «Ах, очень приятно… разумеется, можно, пожалуйста, входите. Он, кажется, еще не вставал, но это ничего, я постучу». |
| Нет, больше никуда не идти, ни с кем не разглагольствовать. Бастуют, не бастуют, Бог с ними. В Училище он не пойдет, к Клингеру тоже – просто будет пережидать: чем-нибудь все это да кончится. После обеда Глеб даже заснул, в первый раз теперь очень покойно, будто в маленькой комнате с белыми занавесками дома в Балыкове. Он провел так, в тишине и отдыхе, два дня. Записал кое-что о том закате, когда шел от Лизы по Воздвиженке. Пробовал изображать словами цвет облаков: не то, чтобы удалось, все же приятно было вновь пережить тот вечер, из-за облаков виднелась и Лера с нежно-электрическими кудреватыми волосами, мягкостью, полнотой легкого тела. Вспоминая о ней, Глеб улыбнулся. Заходил и Сережа. Глеб с ним был мягок, приветлив. О забастовке почти не говорили. Никаким врагом для него Сережа не оказался, напротив, чувствовал он его более своим, чем ранее, калужским. Даже Таисия Николаевна стала ближе. И когда предложила сыграть в преферанс, Глеб охотно согласился. В комнате ее, под голубым висячим фонариком Глеб, Сережа, хозяйка мирно записывали мелками на зеленом сукне Михаила Акинфиевича, сдавали, назначали игру. Можно было подумать, что нет ни забастовок, ни комитетов, ни землячеств. Россия тихо похрапывает. Однако, на другой день Таисия вошла в комнату Глеба озабоченная. – Ах, знаете, как все это выходит неприятно… – Что такое, Таисия Николаевна? – Да уж все, главное… Нынче она не робела, усевшись, смотрела на него взором пристальным, почти материнским. – Глеб Николаевич, скажите, вы ведь в этом… в бунте тоже принимали участие? Глеб улыбнулся. – В забастовке? – Как хотите называйте, все-таки против правительства. – Да, принимал. Но перестал принимать. Видите, сижу дома. – Теперь дома, а тогда… Ну, конечно, сгоряча. Я ведь постарше вас, многое понимаю. И не хочу там осуждать или спорить, а для вас получается, все же, не так выгодно. И тем же серьезным, обеспокоенным тоном рассказала Таисия, что сегодня встретила кума, приятеля покойного Михаила Акинфиевича. Он пристав их части. «Кума, говорит, я вам по старой дружбе: насчет вашего жильца. Ведь он в Комитете! К нам все ихние списки попали и такое распоряжение: у всех обыски произвести, кого арестовать, кого нет, смотря найдем ли что при обысках и на каком кто счету у полиции… Расспрашивал о вас, я, разумеется, с лучшей стороны отозвалась, но обыск все равно будет, так приказано. Глеб Николаевич, очень вас прошу, если есть что, уничтожьте или мне передайте, я спрячу». |
| Скитские старцы, услышав о том, сильно горевали о порче бедной девушки. В общем собрании сказано было Иоанну Колову: «Тебе Бог дал муд рость; сестра Таисия, столько благотворившая нам и которой должны мы оказывать любовь за ее добро, слышно, живет худо; потрудись, авва, побывать у нее и поговорить ей, не придет ли она в себя». Авва отправился. Прибыв в дом Таисии, просил он прислужницу сказать о нем госпоже Таисии. «Вы, иноки, объели и обобрали ее», – отвечала с гневом старая прислужница. Авва перенес брань с кротостью. «Доложи госпоже, – сказал он ласково, – что могу я доставить ей хорошие вещи». Та доложила. «Да, очень может быть, – сказала Таисия. – Иноки ходят по берегу моря, и им попадаются дорогие вещи, жемчуг, каменья: пусть взойдет». Авва, войдя, сел около Таисии и, взглянув на нее, залился слезами. «О чем ты плачешь, авва?» – тревожно спросила Таисия. «Вижу, – отвечал авва, – сатана играет на щеках и в очах твоих: как не плакать мне!» Услышав это, Таисия, так много любившая прежде добро, почувствовала мерзость новой жизни своей 777 . «Есть ли покаяние для подобных мне, авва?» – спросила она. «Есть», – отвечал авва. «Веди же меня куда хочешь», – сказала кающаяся грешница. И встав, пошла за аввой. Тот, идя впереди, изумлялся и говорил себе: вот как бросила все за один раз, не сделав и распоряжения о доме. Прибыв вечером в пустынное место, старец устроил для Таисии из песка ложе и, осенив ее знамением креста, сказал: «Спи спокойно». Потом, приготовив невдали и для себя такую же постель, помолился и уснул. Пробудясь в полночь, видит – какой-то светлый путь идет от ложа Таисии к небу, и Ангелы возносят душу. Он встал и, подойдя, толкнул Таисию. Оказалось, что она умерла. Смущенный всем тем, что случилось, он пал на землю и горячо молил Господа открыть Свою волю. И вот слышит голос: «И один час покаяния Таисии принят Господом и принят лучше, чем долгое, но неискреннее покаяние других» 778 . Празднование в честь Киево-Братской Иконы Богоматери Уроженец города Ржева, в крещении Давид 779 , с юности отличался добрыми качествами – сердечною простотою и кротостью; шаловливые дети старались завлекать его в игры – он не хотел шалостей; в досаде на непохожего на них Давида шалуны били его, – он переносил побои терпеливо; грамоте учился охотно. |
|
|
