| В оппозиции уже нельзя быть таким продуктивным. Лучше перекинуться в работу агитации среди масс. Вся душа переметнулась в свою новую газету, и вечера до поздней ночи он предпочтительней проводил теперь там. Еще, как в виде насмешки, на той неделе Гиммера избрали в аграрный отдел ИК… – навязалось ему это противное земледелие, потому что за свои экономические статьи он считался крупным аграрником. Последнее, что он сделал для ИК, – неделю назад, вместе с Богдановым и Венгеровым разубеждали тёмных солдат, рассеивали ложные слухи о Ленине: какие-то мерзавцы из них намеревались идти и арестовывать Ленина! Да, ещё же, в виде насмешки опять, ИК назначил Гиммера ответственным за подготовку всей первомайской демонстрации, миллиона человек! Но Гиммер извернулся сочинить комиссию из добровольцев, которые отлично устроили всё без него. Нет, теперь главное – газета! Открыл её Гиммер благодаря имени Максима Горького (деньги его, и кто жертвовал через него) – и сразу принял усилия, чтоб она стала перволинейной, и одновременно – боевой орган рабочего класса, и строго интернационалистская. Само название изобразили такими затейливыми буквами, как ни в одной газете, глаз не оторвёшь: „Новая жизнь” – какие семь круглых хвостов у " ж " , " з " и мягкого знака, и во втором " н " перепонка сделана как удар боковой молнии, как знак искровиков. Конечно, не статьи Горького украсят её, будет мямлить свою сентиментальщину в каждом номере (между нами говоря, он не на буревестника вытягивает, а на пингвина), – но, во-первых, сам Гиммер будет успевать в каждый номер писать и за подписью, и без подписи, и от нашего корреспондента. С ним – верный Базаров. А вот уже, страстным убеждением и разворотом перспектив, переманил он и почти всю редакцию „Известий” – уже и Гольденберг, и Циперович, да и сам Стеклов, уходя из безнадёжного невыразительного известинского месива – тоже примкнули. Будут сотрудничать конечно и Лурье, и Соколов, и Урицкий – но и из литературного мира обещают Алексей Толстой, Пришвин, Гнедич, Брик, – имена! Ах, это будет блистательная плеяда! (Гиммер – не политическая вобла, он понимает, что значит Литература.) А в комитете по воинским отсрочкам состоялось очень благоприятное решение о льготах для газетных сотрудников: раньше льгота была только для газет, выходивших до войны (чтоб не создавали новые для прятки); а теперь любая нововозникшая газета имеет льготу, если тираж больше 30 тысяч. |
| – Здравствуйте, мамзель Для-всех, – приветствовал ее Гаврош. Минуту спустя, вспомнив опять парикмахера, он прибавил: – Я ошибся насчет той скотины, это не вобла, а кобра. Эй, брадобрей, я найду слесарей, мы приладим тебе погремушку на хвост! Парикмахер пробудил в нем воинственность. Перепрыгивая через ручей, он обратился к бородатой привратнице, стоявшей с метлой в руках и достойной встретить Фауста на Брокене: – Сударыня, вы всегда выезжаете на собственной лошади? И тут же забрызгал грязью лакированные сапоги какого-то прохожего. – Шалопай! – крикнул взбешенный прохожий. Гаврош высунул нос из своей шали. – На кого изволите жаловаться? – На тебя, – ответил прохожий. – Контора закрыта, – выпалил Гаврош. – Я больше не принимаю жалоб. Между тем, продолжая подниматься по улице, он заметил под воротами окоченевшую нищенку лет тринадцати-четырнадцати в такой короткой одежонке, что видны были ее колени. Она уже слишком выросла из своих нарядов. Рост может сыграть такую штуку. Юбка становится короткой к тому времени, когда нагота становится неприличной. – Бедняжка! – сказал Гаврош. – У ихней братии и штанов-то нету. Замерзла небось. На-ка, держи! Размотав на своей шее теплую шерстяную ткань, он накинул ее на худые, посиневшие плечики нищенки, и шарф снова превратился в шаль. Девочка изумленно посмотрела на него и приняла шаль молча. На известной ступени нужды бедняк, отупев, не жалуется больше на зло и не благодарит за добро. – Бр-р-р, – застучал зубами Гаврош, дрожа сильнее, чем святой Мартин, который сохранил по крайней мере половину своего плаща. При этом «бр-р-р» дождь, словно еще сильней обозлившись, полил как из ведра. Так злые небеса наказуют за добрые деяния. – Ах, так? – воскликнул Гаврош. – Это еще что такое? Опять полилось? Господь бог, если так будет продолжаться, я отказываюсь платить за воду! И он снова зашагал. – Все равно, – прибавил он, взглянув на нищенку, съежившуюся под шалью, – у ней-то надежная шкурка. И, взглянув на тучу, крикнул: – Вот тебя и провели! |
| Он послушно вез нас на своем автомобиле в Остию, безбрежными равнинами Кампаньи, где ястреба реяли, вздымалась одиночка-башня, и вечерний свет заливал просторы благовонной влагой. Мы встречали таратайку подгороднего крестьянина; опасливо на нас косился он, подбирал возжи — но его уж нет, опять равнина, да вдали, сверкающей полосой, море Энея, да безмерный воздух в лицо плещет. Когда осматривали древний порт, раскопки Остии, казалось, что сэр Генри аккуратно все уложит в голове своей, как эти древние ссыпали сицилианскую пшеницу здесь в амбарах. В музыке он понимал немногим больше, но вовремя являлся к Роспильози, тощей одной маркизе, во вдовстве занявшейся искусством и науками. У ней бывало смешанное общество: секретари посольств и адвокаты, журналисты, люди светские, какой-то перс, красивая и сильно располневшая писательница, два-три художника. Из русских, кроме композитора — Георгий Александрович, да Кухов, журналист со смутным прошлым — человек небритый, угреватый, с грязными ногтями. Нам подали чай на открытом воздухе, среди магнолий, лавров, мелко-лиственных боскетов, и аллейка кипарисов прямо упиралась в водоем, в глубине сада, с мраморною маской: одно из бесчисленных водяных божеств Рима. Композитор смотрел через свое золотое пенснэ несколько сверху вниз, видавшей виды знаменитостью. Не без брезгливости ел второсортные печенья с первосортного хрусталя ваз. Кухов ершился. То ли тяготили плохо вычищенные ботинки, то ли раздражал барский облик — виллы, собравшихся. — Удостаивает нас своим присутствем великий композитор, прямо осчастливлены, смотрите-ка, как ложечкой помешивает. Нет, мол, уж будь доволен, что на меня смотришь. Я еще ноты на рояле взять не успел, а ты аплодируй, иначе у меня нервное расстройство, к завтрему я заболею несварением желудка, не смогу в девять сесть за работу, не напишу десяти строк партитуры, а Россию это обездолит. — Экий вы и злой какой… — Не злой, а этих генералов всех… Да и маркиза хороша… Вобла сушеная. Вы думаете, от таких собраний процветает русская музыка? Ошибаетесь, все только для того, чтоб завтра было сказано в газетах: у Маркизы Роспильози, на очаровательной вилле состоялось garden party, тоже блестящее, разумеется. Известный русский композитор… |
| «В сущности, если вы хотите знать до конца мою мысль – будет хорошо лишь тогда, когда впереди пойдут не дворяне, не буржуа, не разночинцы, не народ, а именно люди с религиозною жаждой правды и свободные, свободные вполне». Эта религиозная любовь к культуре заставляет Эртеля не только ценить воспитание личности и отмечать необходимость пополнения «механики» общественных реформ пристальной культурой своего «я» (в письме к Погожевой), но и понимать значение общественно-культурного навыка, сложившихся бытовых форм культуры. Он подчеркивает ценность живого национального чувства (письмо к Черткову, стр.59 и сл.); стоя сам на точке зрения внецерковной религиозности, он дорожит в эстетическом и историческом отношениях бытовой, народной церковью; и он ясно видит, что «отсутствие твердости» в нашем «быте» есть не благоприятное условие для дальнейшего развития, – как это принято думать со времен Герцена, – а помеха ему. «В русской истории идей и фантазий ужасно много, «навыков» же никаких, если не считать навыков к беспорядку решительно во всех сферах жизни». В метком образе он иллюстрирует различие между прогрессивным движением жизни у нас и на Западе: «Голый человек, никогда не надевавший и не видевший платья, иногда вдруг потребует одежды и не удобной, а обыкновенно фантастической. И человек, выросший в одежде, но увидавший, что он вырос, и что платье сделалось тесно и режет под мышками, требует себе другое по росту. Вот разница между русским и европейским отрицанием». «Народнические грезы – грезы и больше ничего... Передовые движения в Западной Европе – звенья непрерывной, идущей из глубины старой и глубокой культуры, цепи; у нас же всякие движения в большинстве – из случайных обстоятельств, из тех же мотивов, по которым движется вобла в устьях Волги. Возьмем, например, социализм, как он сложился у немцев. Не думаешь ли ты, что он мог так сложиться только у народа, где проселочные дороги обсаживаются вишнями, и вишни бывают целы? Там, где посадят простую, жалкую ветелку и ее выдернут – даже не по злобе, а просто «так себе», и где для сокращения пути на пять саженей проедут на телеге по великолепной ржи – не барской или купеческой, а крестьянской, – там может быть разиновщина, пугачевщина, все, что хочешь в этом роде – «бессмысленном и жестоком», по выражению Пушкина, – но не социализм. |
| Для формирования партизанских отрядов в количестве 1500 человек выделить следующее вооружение и боеприпасы: Наименование предметов Количество Примечание Ручных пулеметов ПД с запасными стволами и принадлежностями Два пулемета на 30 человек Патронов винтовочных 7,62 к пулеметам ПД 200 000 По 2000 патронов на пулемет Винтовок Симонова 3 винтовки Патронов винтовочных 7,62 к ним 300 патронов на винтовку Винтовок драгунских 7,62 Патронов винтовочных к ним 225 000 150 патронов на 1 винтовку Ручных гранат обр. 1933 г с запалами По 2 гранаты на 1 человека Ручных противотанковых гранат с запалами По 1 гранате на 1 человека Лопат малых с чехлами Топоров с чехлами Протирок винтовочных Лезвий винтовочных Рукояток винтовочных Дульные накладки Шпилек Масленок 2-горловых Ершиков Ружейного масла Для людского снаряжения этих отрядов товарищу Лагунову выделить: Наименование предметов Количество Примечание Вещевых мешков Патронташей Патронных сумок Оружейных ремней Тренчиков к ружейным ремням Гранатных сумок Наименование предметов Количество в грам. на 1 чел. в сутки Сухари ржаные Концетр. каша (из пшена) Концетр. суп (пюре гороховый) Колбаса полукоп. Или бекон Или вобла сухокопчен. Или рыбное сухое филе Или брынза Или сельди Махорка 50 гр. на 3 дня Для снабжения партизанских отрядов пищевым довольствием Горотделу выделить фонды на следующие продукты. Для организационной и практической работы по партизанскому движению организовать следующие группы: 1 . Формирование отрядов и организация отправки в тыл противника. 2 . Вооружение и снабжение вещевым и пищевым довольствием. 3 . Подбор связистов. 4 . Пропагандистско-агитационная работа. Штаб по руководству партизанским движением: НИКИТИН КУБАТКИН ЕВСТИГНЕЕВ АЛЕКСЕЕВ ЦАМО РФ 207. Оп. 1258. Д. 14. Л. 17–25. Подлинник. О боевых действиях партизанских отрядов в полосе Северо-Западного фронта за период с 15 июля по 30 Декабря 1941 года ИЗ СВОДКИ уполномоченного оперативной группы Ленинградского обкома ВКП (б) не ранее 30 декабря 1941 г. По состоянию на 30 декабря 1941 года в тылу противника действуют три партизанских соединения: |
| Всероссийский Комитет помощи голодающим был ликвидирован, многие члены его арестованы и заключены во внутреннюю тюрьму ВЧК на Лубянке. «Тюрьма была страшная, — вспоминает М. Осоргин — достоверный свидетель: он уже побывал на Лубянке в 1919 г., знал и царскую тюрьму. — Без всякой возможности общения между камерами и с внешним миром; в царских тюрьмах эта возможность была. Не было книг, никогда не водили на прогулку. Нас кормили супом из воблы и воблой из супа; вобла гнилая и червивая…» Е. Кускова пишет, что «Чека приговорила к смертной казни» трех членов Комитета: ее, Н. М. Кишкина, С. Н. Прокоповича. М. Осоргин говорит о шести приговоренных к расстрелу, добавляя двух видных кооператоров — Д. С. Коробова, И. А. Черкасова — и себя, редактора бюллетеня «Помощь». Вмешательство Фритьофа Нансена спасло членов Комитета от расстрела. Арестованных стали освобождать. «Зачинщики»: Е. Кускова, Н. Кишкин, С. Прокопович, М. Осоргин, Д. Коробов и А. Черкасов — после нескольких месяцев заключения были высланы «во внутренние губернии». Советская власть — по личному указанию Ленина — впервые использовала эту старую, испытанную форму репрессии для устранения неугодных ей лиц. «Тогда это делалось так, — вспоминал М. Осоргин, — ночью вывезли нас на грузовике из тюрьмы Особого отдела, втолкнули в вагон с разбитыми окнами и трое суток везли по морозу до первого этапа (моим была Казань). Зима была свирепая, а вагоны не отапливались. Кроме того, был сыпняк и некуда было укрыться от насекомых». «Преступления» ВКПГ не были забыты. Арест и ссылка были только началом репрессий по отношению к членам Комитета. Его деятельность была воспринята Лениным как еще одно свидетельство враждебности «старой интеллигенции» к его революции, как свидетельство смертельной опасности, которую она представляет для советской власти. Гибель ВКПГ была очередным поражением русской общественности: большевики использовали ее искреннее желание помочь голодающим в целях спасения своей власти. Существование — всего лишь пятинедельное — Комитета было одновременно победой общественности. Ее призыв был услышан миром. Запад пришел на помощь голодающей Советской республике. Большая советская энциклопедия (3–е издание), не стесняясь, «информирует»: «Катастрофическая засуха 1921 г. благодаря эффективным мерам Советского государства не повлекла обычных тяжелых последствий». Советский историк И. Трифонов идет еще дальше: «Наиболее мощной из всех заграничных организаций, в связи с голодом работавших в России, была АРА. Ее руководители преследовали определенные экономические и политические цели. Они были врагами Советской власти. Но Советское правительство сумело использовать в интересах трудящихся даже такую организацию, как АРА. К сентябрю 1922 г. АРА доставила в Советскую республику около 30 млн пудов продовольствия, одежды, медикаментов. В мае 1922 г. советские и заграничные организации обеспечили питанием 11 млн человек, или 3/4 всех голодающих». |
| У него было больше оснований пить, чем у остальных. Годы процветания отложились в складках его грузного тела, в трех его подбородках; с первого взгляда трудно было заметить, каким тяжелым камнем лег ему на сердце кризис. Если бы понадобилось нарисовать портрет Юнгера в старинной манере — с миниатюрными пейзажами и тосканскими городами на заднем плане, — его следовало бы изобразить на фоне потухшей домны или недостроенной фермы большого моста, превратившейся в насест для перелетных птиц. Юнгера не покидал здравый смысл даже в часы беспутства. — Восемнадцать месяцев на Берегу!.. Скажите, доктор, — допытывался он теперь, — как это люди ухитряются столько вытерпеть? — Уму непостижимо, — отвечал врач. — Нет, как они все-таки ухитряются? — Этот же вопрос задавал мне сам губернатор. Не знаю, что вам ответить. Юнгер ложился позже всех; перед сном он минут десять бродил взад и вперед по коридору; в нем было нечто плебейское и вместе с тем нечто царственное, внушавшее почтение, никто не обижался на его выходки. «Эй, ты, вобла! — кричал он, подойдя к двери капитанской каюты. — Эй!» И капитан послушно появлялся на пороге. С женщинами он вел себя как Фальстаф и был до глупости безгрешен, довольствуясь тем, что кого-нибудь пощекочет или облапит. «Ах ты, живчик ты этакий!» — приговаривал он. И даже скромная и замкнутая молодая женщина, никогда до этого не покидавшая мужа и Ливерпуль, не пившая, не курившая и не любовавшаяся на луну, вернула ему шлепок. В его беспутстве было что-то рыцарское. Его речь была хороша, как детский рисунок: живая, непосредственная, неиспорченная. Я проснулся от скрежета железа о камень и увидел Берег. Это слово уже прочно вошло в нашу жизнь. Люди говорили: «Элдридж? Ну, конечно, он ведь старожил тут, на Берегу». А сам Элдридж, немолодой агент судоходной компании, неизменно повторял, садясь за стол: «Жратва — вот как мы это зовем на Берегу». Или, передавая тарелку с луком, пояснял: «У себя на Берегу мы зовем это фиалками». Розовый джин именовался Береговым. |
| Из свежей рыбы, употребляемой, как я уже говорил, весьма редко, готовят или уху, или жаркое на том или другом масле или сметане, или делают начинку в пирог. Немного чаще употребляется соленая рыба, покупаемая на рынке, главным образом, лещ, бешанка, реже вобла, красная икра (5–6 коп. фунт). А к большим постным праздникам, маслянице, поминкам, свадьбам (случающимся в постные дни) довольно многие покупают рыбу и получше: судака, сома, сазана и даже севрюгу. Как об оригинальных кушаньях следует упомянуть о кулаге и ботвинье. Для приготовления первой солод, тщательно размешанный в кипяченой воде, парят сутки в теплой печи, после чего кулага готова; едят её с хлебом, или с хлебом и квасом. Для приготовления ботвиньи весной собирают самые молодые нежные листья конского («коновьяго») щавеля, иногда прибавляют к нему и обыкновенный щавель, или кислицу; листья хорошо распариваются в жаркой печи в горшке с кипяченой водой, затем промываются в холодной воде, протираются сквозь решето, причем твердые волокна остаются на решете и отбрасываются, а протертая масса кладется в корчагу с квасом и неболыпим количеством гущи, подбитой ржаной мукой. Корчага несколько времени стоит в теплом месте, чтобы содержимое её закисло, а затем ставится в погреб. Едят ботвинью с разными прибавлениями, у кого что найдется: картофелем, огурцами, луком, хреном, просто с одним квасом и хлебом и крайне редко с бешанкой или сухими лещами. Распределить все выше описанные кушанья по семьям (смотря по их достатку), дням, временам года, постам невозможно – каждая семья ест то, что имеет в данное время в запасе. В общем можно сказать следующее: мясные и рыбные кушанья, а также те, для приготовления которых требуется много коровьего масла и яиц, готовятся только в большие праздники, на все заговенья пред постами, на поминки, свадьбы, реже крестины; в обыкновенные же будничные дни крестьяне употребляют растительную пищу и отчасти молочные продукты, а во все посты почти одну растительную пищу с весьма редким прибавлением рыбы и то только в Рождественский и Петровский посты. Вообще посты соблюдаются крайне строго не только взрослыми, но даже детьми и больными, как в Симбирской, так и Могилевской губерниях. |
| Так и осталось неизвестным, к чему относился этот монолог. Если бы он случайно имел отношение к последнему обеду Гавроша, то с тех пор прошло уже три дня, так как сейчас была пятница. Цирюльник, бривший постоянного клиента в своей хорошо натопленной лавочке, время от времени косо поглядывал на этого врага, на этого наглого озябшего мальчишку, руки которого были засунуты в карманы, а мысли, по-видимому, бродили бог весть где. Покамест Гаврош изучал невесту, витрину и виндзорское мыло, двое ребят, один меньше другого и оба меньше его, довольно чистенько одетые, на вид один семи лет, другой лет пяти, робко повернули дверную ручку и вошли в лавочку, попросив чего-то, может быть, милостыни, жалобным шепотом, больше похожим на стон, чем на мольбу. Они говорили оба сразу, и разобрать их слова было невозможно, потому что голос младшего прерывали рыдания, а старший стучал зубами от холода. Рассвирепевший цирюльник, не выпуская бритвы, обернулся к ним и, подталкивая старшего правой рукой, а младшего коленом, выпроводил их на улицу и запер дверь со словами: – Только холоду зря напустили! Дети, плача, отправились дальше. Тем временем надвинулась туча и заморосил дождь. Гаврош догнал их и спросил: – Что с вами стряслось, птенцы? – Мы не знаем, где нам спать, – ответил старший. – Только-то? – удивился Гаврош. – Подумаешь, большое дело! Стоит из-за этого реветь. Вот так глупыши! И, сохраняя все тот же вид несколько насмешливого превосходства, принял покровительственный мягкий тон растроганного начальства: – Пошли за мной, малявки. – Хорошо, сударь, – сказал старший. И двое детей послушно последовали за ним, как последовали бы за архиепископом. Они даже перестали плакать. Гаврош поднялся с ними на улицу Сент-Антуан, по направлению к Бастилии. На ходу он обернулся и бросил негодующий взгляд на лавку цирюльника. – Экий бесчувственный, настоящая вобла! – разразился он. – Верно, англичанишка какой-нибудь. Гулящая девица, увидев трех мальчишек, идущих гуськом, с Гаврошем во главе, разразилась громким смехом. Смех указывал на отсутствие уважения к этой компании. |
| Понятно, что даже самые умудренные партикулярные люди (те, которые сальных свечей не едят и стеклом не утираются) — и те стали в тупик! И так как на ежа голым телом никому неохота садиться, то всякий и вопиет: «Господи! пронеси!» Нет, как хотите, а надо когда-нибудь эти привески счесть, да и присмотреться к ним. Узнать: откуда они пришли? зачем? куда пролезть хотят? Не все же нахалом вперед лезут — иное что и полезное сыщется. Очень, впрочем, возможно, что вобле эти вопросы и на ум совсем не приходили. Однако повторяю: и она, вместе с прочими, чувствовала, что или от привесков, или по поводу привесков — ей всячески мат. И только тогда, когда ее на солнце хорошенько провялило и выветрило, когда она убедилась, что внутри у нее ничего, кроме молок, не осталось, — только тогда она ободрилась и сказала себе: «Ну, теперь мне на все наплевать!» И точно: теперь она, даже против прежнего, сделалась солиднее и благонадежнее. Мысли у ней — резонные, чувства — никого не задевающие, совести — на медный пятак. Сидит себе с краю и говорит, как пишет. Нищий к ней подойдет — она оглянется, коли есть посторонние — сунет нищему в руку грошик; коли нет никого — кивнет головой: бог подаст! Встретится с кем-нибудь — непременно в разговор вступит; откровенно мнение свое выскажет и всех основательностью восхитит. Не-рвется, не мечется, не протестует, не клянет, а резонно об резонных делах калякает. О том, что тише едешь, дальше будешь, что маленькая рыбка лучше, чем большой таракан, что поспешишь — людей насмешишь и т.п. А всего больше о том, что уши выше лба не растут. — Ах, воблушка! как ты скучно на бобах разводишь! точно тебя тошнит! — воскликнет собеседник, ежели он из свеженьких. — И всем скучно сначала, — стыдливо ответит воблушка. — Сначала — скучно, а потом — хорошо. Вот как поживешь на свете, да пошарят _около_ тебя вдоволь — тогда и об воблушке вспомнишь, скажешь: «Спасибо, что уму-разуму учила!» Да нельзя и не сказать спасибо, потому что, ежели по правде рассудить, так именно только одна воблушка в настоящую центру попала. |
|
|
