| Сущности этого лишнего никто еще не называл по имени, но всякий смутно чувствует, что куда ни обернись — везде какой-то привесок выглядывает. И хоть ты что хочешь, а надобно этот привесок или в расчет принять, или так его обойти, чтобы он и не подумал, что его надувают. Все это порождает тьму новых забот, осложнений и беспокойств вообще. Хочется, по-старинному, прямиком пройти, ан прямик буреломом завалило, промоинами исковеркало — ну, и ступай за семь верст киселя есть. Всякий партикулярный человек нынче эту тягость уж сознает, а какое для начальства от того отягощение — этого ни в сказке сказать, ни пером описать. Штаты-то старинные, а дела-то новые; да и в штатах-то в самых уж привески завелись. Прежде у чиновника-то чугунная поясница была: как сел на место в десять часов утра, так и не встает до четырех — все служит! А нынче придет он в час, уж позавтракавши; час папироску курит, час куплеты напевает, а остальное время — так около столов колобродит. И тайны канцелярской совсем не держит. Начнет одно дело перелистывать: «Посмотрите, какой курьез!» — за другое возьмется: «Глядите! ведь это — отдай все, да и мало!» Наберет курьезов с три короба да к Палкину обедать. А как ты удержишься, чтобы курьезом стен Палкина трактира не огласить! — Да ежели, я вам доложу, за каждую канцелярскую нескромность будет каторга обещана, так и тогда от нескромностей не уйти! Спрашивается: с кем же тут начальству подняться! У всех есть пособники, а у него нет; у всех есть укрыватели, а у него нет! Как тут остановить наплыв «лишнего» в партикулярном мире, когда в своей собственной цитадели, куда ни вскинь глазами, — везде лишнее да неподлежащее так и хлещет через край! Трудно, ах, как трудно среди этой массы привесков жить! приходится всю дорогу ощупью идти. Думаешь, что настоящее место нашарил, а оказывается, что шарил «около». Бесполезно, бесплодно, жестоко, срамно. Положим, что невелика беда, что невиноватый за виноватого сошел – много их, невиноватых-то этих! сегодня он не виноват, а завтра кто ж его знает? — да вот в чем настоящая беда: подлинного-то виноватого все-таки нет! Стало быть, и опять нащупывать надо, и опять — мимо! В том все время и проходит. |
| Тут она наглядным образом доказала, что ежели лишние мысли и лишние чувства без нужды осложняют жизнь, то лишняя совесть и тем паче не ко двору. Лишняя совесть наполняет сердца робостью, останавливает руку, которая готова камень бросить, шепчет судье: «Проверь самого себя!» А ежели у кого совесть, вместе с прочей требухой, из нутра вычистили, у того завсегда камней — полна пазуха. Смотрит себе вяленая вобла, не сморгнувши, на заблуждения человеческие и знай себе камешками пошвыривает. Каждое заблуждение у ней под номером значится, и против каждого камешек припасен — тоже под номером. Остается только нелицеприятную бухгалтерию вести. Око за око, номер за номер. Ежели следует искалечить полностью — полностью искалечь. Ежели следует искалечить в частности — искалечь частицу. И так она этою своею резонностью всем понравилась, что про совесть скоро никто и вспоминать без смеха не мог… Но больше всего была богата последствиями добровольческая воблушкина деятельность по распространению здравых мыслей в обществе. С утра до вечера не уставаючи ходила она по градам и весям, и все одну песню пела: «Не расти ушам выше лба! не расти!» И не то, чтоб с азартом пела, а солидно, рассудительно, так что и рассердиться на нее было не за что. Надо сказать, впрочем, правду: общество, к которому обращались поучения воблы, не представляло особенной устойчивости. Были в нем и убежденные люди, но более преобладал пестрый человек. Убежденные люди надрывались, мучались, метались, вопрошали и, вместо ответа, видели перед собой запертую дверь. Пестрые люди следили в недоумении за их потугами и в то же время ощущали присутствие железного кольца, которое с каждым днем все больше и больше стягивалось. «Кто-то нас выручит? кто-то подходящее слово скажет?..» — ежемгновенно тосковали они, озираясь кругом. При таких условиях обыкновенно наступает короткий период задумчивости: пестрые люди уже решились, но, для начала, еще стыдятся. Затем пестрая масса начинает мало-помалу волноваться. Больше, больше — и вдруг вопль: «Не растут уши выше лба, не растут!» Общество отрезвилось. |
| Другое было явное, он сам, обыденный Уклейкин, с тонкими костлявыми ногами, острыми коленями, впалой грудью и согнутой спиной, как высохшая вобла. Всегда грязный, с запахом лука, кислоты, винного перегара, сапожного вара и потной затхлости. Угрюмый, исподлобья взглядывавший на грязный переулок, с ожесточением прокалывавший толстую кожу, покорно прикрывавшийся рукой от побоев и иногда огрызавшийся. Пытавшийся убежать, пьяный, от первого, заложенного глубоко внутри, нывшего и бившегося, гремевший опорками и рвавшийся обнаружить, выкричать этого внутреннего, мятущегося, и осмеиваемый. И все же это был человек, и он сам знал, что он человек «по образу и подобию», на двух ногах. Хотя совсем не глядел в небо. «Слабость эта окаянная. Как свинья все равно», — думал он, разглаживая на столе измятое «заявление». И глядел на Матрену, прифрантившуюся с чего-то, в красной, как пион, кофте, точно щипчиками перекусывавшую сахар белыми, как пена, крепкими зубами. А бумага напоминала. Надо пойти, и тогда снова воротится куда-то провалившееся бодрое. — Куда еще? Но Матрена сказала это просто так, по привычке. И тон был вялый, словно она хотела, чтобы ушел он, этот взлохмаченный, вздыхающий, исподлобья высматривающий человек. — Куда надо, туда и… В полицию вот надо!.. В управлении полицейской части пришлось подождать делопроизводителя и глядеть на обшарпанную, лоснящуюся решетку. Скоро, конечно, ее не будет, и теперь пора бы сломать. Пришел наконец лысенький делопроизводитель, юркий, как зайчик, с синеватым острым носиком, влажными глазками и чернильными пятнышками на обтрепанных манжетах. — Стой там, не лезь. — Слушаюс… Делопроизводитель долго сморкался, каждый раз внимательно вглядываясь в платок, чвокал и поглядывал в окно. — Не лезь!.. — Слушаюс… Долго срезал ногти перочинным ножичком и обчищал заусеницы. Поковырял острым кончиком ручки в ухе и приказал подать чаю с лимоном. — Нуу?.. Опять протокол?.. — Никак нетс… По случаю дела, которое… — Вас, мошенников, учи не учи — одна вам дорога — за решетку… Знаю тебя… Нну? С ли-мо-ном! А ты сахару наклал?.. |
| Войницкий . Ничего не делается. Орловский . Что нового? Войницкий . Ничего. Все старо. Что было в прошлом году, то и теперь. Я, по обыкновению, много говорю и мало делаю. Моя старая галка maman все еще лепечет про женскую эмансипацию; одним глазом смотрит в могилу, а другим ищет в своих умных книжках зарю новой жизни. Орловский . А Саша? Войницкий . А профессора, к сожалению, еще не съела моль. По-прежнему от утра до глубокой ночи сидит у себя в кабинете и пишет. «Напрягши ум, наморщивши чело , всё оды пишем, пишем, и ни себе, ни им похвал нигде не слышим». Бедная бумага! Сонечка по-прежнему читает умные книжки и пишет очень умный дневник. Орловский . Милая ты моя, душа моя… Войницкий . При моей наблюдательности мне бы роман писать. Сюжет так и просится на бумагу. Отставной профессор, старый сухарь, ученая вобла… Подагра, ревматизм, мигрень, печёнка и всякие штуки… Ревнив, как Отелло. Живет поневоле в именье своей первой жены, потому что жить в городе ему не по карману. Вечно жалуется на свои несчастья, хотя в то же время сам необыкновенно счастлив. Орловский . Ну вот! Войницкий . Конечно! Вы только подумайте, какое счастье! Не будем говорить о том, что сын простого дьячка, бурсак, добился ученых степеней и кафедры, что он его превосходительство, зять сенатора и прочее. Все это неважно. Но вы возьмите вот что. Человек ровно двадцать пять лет читает и пишет об искусстве, ровно ничего не понимая в искусстве. Ровно двадцать пять лет он жует чужие мысли о реализме, тенденции и всяком другом вздоре; двадцать пять лет читает и пишет о том, что умным давно уже известно, а для глупых неинтересно, значит, ровно двадцать пять лет переливает из пустого в порожнее. И в то же время какой успех! Какая известность! За что? Почему? По какому праву? Орловский (хохочет). Зависть, зависть! Войницкий . Да, зависть! А какой успех у женщин! Ни один Дон-Жуан не знал такого полного успеха! Его первая жена, моя сестра, прекрасное, кроткое создание, чистая, как вот это голубое небо, благородная, великодушная, имевшая поклонников больше, чем он учеников, любила его так, как могут любить одни только чистые ангелы таких же чистых и прекрасных, как они сами. Моя мать, его теща, до сих пор обожает его, и до сих пор он внушает ей священный ужас. Его вторая жена, красавица, умница, – вы ее видели, – вышла за него, когда уж он был стар, отдала ему молодость, красоту, свободу, свой блеск… За что? Почему? А ведь какой талант, какая артистка! Как чудно играет она на рояли! |
| В. Зоргенфрей пишет в своих воспоминаниях: «Помню холодное зимнее утро, когда, придя к нему, услышал, что он „прочувствовал до конца“ и что все совершившееся „надо принять“». З. Н. Гиппиус рассказывает о своем телефонном разговоре с Блоком: она приглашает его в антибольшевистскую газету Савинкова; тот отказывается и прибавляет: «Да, если хотите, я скорее с большевиками… Да ведь и я… Может быть, и я тоже „потерянное дитя“». ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. «ДВЕНАДЦАТЬ». ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ЖИЗНИ (1918–1921) Страшная зима 1918 года. Петербург, занесенный сугробами, без трамваев, без фонарей. Люди в шубах, в ледяных квартирах. Вместо хлеба — кусочки черной глины, гнилая вобла и печенья из картофельной шелухи. Блок голодал, мучился тем, что не может помочь родным, что у него почти нет заработка, что он отвык от литературной работы. Заметки в «Записной книжке»: «Александрийский театр… „Бедность не порок“… Идти пешком— скользко, холодно, темно, далеко (стар)… Трамваев нет» (4 января). «Весь день и вечер тоскую, злюсь, таюсь. Где-то, кажется, стреляли, а я не знаю. И не интересно» (5 января). Ему хочется писать; он задумывает драму о Христе. «Думы, думы и планы — столько, что мешают приняться за что-либо прочно. А свое бы писать (Иисус)». Но голодный и темный Петербург давит, не отпускает… С отчаянием он восклицает: «К черту бы все, к черту! Забыть, вспомнить другое» (5 января). Это беспокойство — предчувствие того «вихря вдохновения», который уже налетает на него из бездны революции. Поэт напряжен, как натянутая струна, он ждет. К. Чуковский рассказывает в воспоминаниях: «Как-то в начале января 1918 года Блок был у знакомых и в шумном споре защищал революцию октябрьских дней. Его друзья никогда не видели его таким возбужденным. Прежде спорил он спокойно, истово, а здесь жестикулировал и даже кричал. Вскоре он сказал между прочим: „А я у каждого красногвардейца вижу ангельские крылья за плечами“». В этих словах — зарождение художественной идеи «Двенадцати»: «…Так идут державным шагом… Впереди— Исус Христос». |
| рижанка 4 декабря 2013, 03:58 Ваша замечательная статья подвигла меня познакомиться с оригиналом речи Президента, с тезисными выступлениями приглашённых, а также публикациями в газетах на эту тему. Что-то непонятное происходит... Власть заинтересована, стучится в двери к интеллигенции, просит, давайте, мобилизуйтесь, издавайте качественную литературу, работайте, а те отвечают - запроса нет, не читают мол, книжки в руках не держат и весь этот вопрос перекручивают, да ещё и политизируют. Какая-то " шайка-вобла бизнес-менов и вуменов " ... Как же так? Нет запроса на мысли, на идеи, на слова, что " глаголом жгут сердца " ? Как нет? А что вами предлагается? Кстати, к этой жгучей проблеме русского языка, современного образования и положения дел на книжном рынке, неоднократно приковывал внимание советский и российский писатель-сатирик, драматург, юморист и комик Михаил Задорнов. Мы с этой проблемой знакомы хорошо. Поражает позиция интеллигенции. Зачем загонять проблему " не читаемости книг " в архаику? Что может произойти с содержанием литературного произведения от изменения формы носителя? Да ничего! Кому как удобно, тот так и читает: кто в интернете, кто в переплетённых листах бумаги. Раньше считали на счётах, теперь на калькуляторах, от этого мат.часть не изменилась. Алексей 3 декабря 2013, 20:54 Помимо " читаю мало " , есть еще такие проблемы: что, о чём и зачем читают? Если вычесть из 9 минут " бульварное чтиво " , то что останется?.. О. Андрей очень правильно подметил тенденцию - не пишут, потому что нет читателя. Например, у меня есть английский карманный путеводитель по музыке Гайдна - популярная, но профессионально написанная 400-страничная книга в " мягкой обложке " , т.е. рассчитанная не на академического читателя, а на любителя классической музыки. Я как-то подумал: если бы что-то подобное издали у нас, каким был бы тираж издания? Наверное, не больше 500 экз. Поэтому-то такие книги у нас почти не пишутся и не издаются. Мария 3 декабря 2013, 20:04 Статья замечательная! В нашей стране очень много читающих и пишущих детей, не подавляющее большинство конечно. Власти сделали сильный акцент на пропаганду спорта, это здорово. Надеюсь, будет много литературных конкурсов среди молодежи уже в ближайшем будущем. |
| От зданий практически ничего не осталось. Одни стены или остовы многоэтажных домов. Везде – завалы, вместо зданий - горы кирпича. Четкой линии фронта нет. До фашистов рукой подать, порой метров тридцать. Иногда вообще не знаешь где наши, а где противник, так все перемешалось. В еще уцелевших домах линия фронта проходила меж соседними комнатами. За неделю, что там провел, спал урывками, ел - кусок хлеба с водой. Холод, грязь, кровь, трупы кругом. Спасло меня сразу то, что был я тогда тощим, как вобла. Здоровяков сразу перебили. Я же маленький, юркий - за каждым бугорком спрячусь, в любую щель забьюсь. Сидишь в развалинах, а немец гранату бросит, лишь мгновение куда-нибудь приткнуться. Богатырям выжить невозможно. Второе, что мне помогло, так это то, что с детства руки привыкли к топору. Вырос я в деревне около Архангельска. Уже мальчишкой рубил дрова и в лесу деревья валил. Затем обучился плотничьему делу и ставил избы. Когда оказался в Сталинграде, в развалинах нашел топорик, заточил его, как бритву, и - за пояс. С немцами несколько раз сходились в рукопашную. Они ножами, штыками и прикладами орудуют, а я их топориком охаживаю. Из плотника в мясника превратился. Эти мясорубки потом мне многие годы в ночных кошмарах снились, да и сейчас еще нет, нет, да и привидятся. Мы сражался за Родину, а вот за что немцы там нас убивали и за что сами дохли, не знаю. Бог им судья. Там, в развалинах Сталинграда, я в Бога и поверил, и впервые в жизни стал Ему молиться. Иначе или стал бы зверем или свихнулся. От нашего батальона через неделю боев осталось в строю совсем немного. От нашей роты - только я и мой друг, которого ты сейчас видел. Мы с ним оба были ранены и лежали в подвале разрушенной многоэтажки. Патроны у нас закончились, осталось только три гранаты, а вокруг уже немцы. Мы у них в тылу оказались. Когда с жизнью мы уже попрощались, наши пошли в наступление и отбросили фрицев. Нас переправили через Волгу и отправили в госпиталь. Так быстро для меня война и закончилась, поэтому, кроме одной медали, никаких наград у меня и нет. |
| 3 . Фамилии, происходящие от общерусских или диалектных названий животных, характерных для собственно донской фауны: Дудаков (дудак – дрофа), Желтобрюхов, Желтопузов (желтобрюх, желтопуз – змея из породы удавов), Корсаков (корсак – порода лис), Овражкин (овражка – пятнистый суслик), Сайгаков, Сайгачников (сайга – степная антилопа), Трусов (трус, трусик – кролик, заяц), Ушанёв (ушан – порода летучих мышей), Хоров (хора – порода лис), Чекалкин (чекалка – шакал). Особым своеобразием отличается птичье и рыбье царство Подонья. Отсюда ряд фамилий, связанных с местными названиями часто встречающихся в Дону и его притоках рыб: Белезнев (белезень – шереспер), Бешаков, Бишаков (бешак, бишак – крупная селедка), Бубырев (бубырь – пескарь), Клепцов (клепец – синьга), Кутумцев (кутум – язь), Латригин (латрига – язь), Рыбников (рыбчик, рыбец – особенно ценная порода Чистяковых рыб, похожа на язя), Сулин (сула – судак), Таранцов (тарань – вобла), Чебаков (чебак – лещ), Чекмасов, Чикмасов, Чикомасов (чекмас, чикмас, чикомас – окунь). Самые распространенные промысловые рыбы дали в фамильный словарь по нескольку имяобразующих основ, так как жизненная необходимость заставила рыбаков внимательно наблюдать за своей добычей и точно различить ее возрастные и внутривидовые различия, влияющие на качество и ценность улова. Наряду с Селедкиным и Оселедцевым можно встретить Бершакова, Буркунова, Бегункова, Плоскунова, Пузанкова (бегунок, бершак, буркун, плоскун – породы сельдей). Кроме Чебакова от чебака (леща) произошел также Киляков (киляк – молодой чебак), от бычка – Бычков, Пуголовкин, Ротанов, Чикчилеев (пуголовка, ротан, чикчилей – виды бычка). Стерлянкин (стерлянка – стерлядь) существует рядом с Веретенкиным (веретенка – мелкая стерлядь), Секретиков (секретик – судачек) – с Сулиным. Речной рак присоединился к сонму зоонимических фамилий и в обычной форме (Раков) и в полинялом виде (Линтюков, от линтюк, линяющий рак). Среди птичьих имен особенно плодовитыми в образовании прозвищ оказались уши, чайки, воробьи и кулики: Гоголкин, Корячков, Крячков, Мартынов (гоголка, корячок, крячка, мартын – породы чаек), Крыжаков, Свистунов, Чернетьев (крыжак, свистун, чернеть – породы уток), Чиликов, Чилятов, Чулючонков, Юрков (чилик – воробей, чилята – воробьи, чулючонок – воробышек, юрок – горный воробей), Куликов, Кровянкин, Очаров, Побережников (кровянка – морской куличок, очар, побережник – виды кулика). |
| Происходит процесс поголовного освобождения от лишних мыслей, лишних чувств и лишней совести. Это зрелище до такой степени умилительное, что даже клеветники и человеконенавистники на время умолкают. Они вынуждены сознаться, что простая вобла, с провяленными молоками и выветрившимся мозгом, совершила такие чудеса отрезвления, о которых они и гадать не смели. Но увы! — этому скромному торжеству был сужден скорый и немилостивый конец. Не успело оно достигнуть своего апогея, как человеконенавистничество уже прозрело. Оно поняло, что ежели будет принят воблушкин метод мирного приведения рода человеческого в остолбенение, то в кознодействах его не встретится больше надобности. Что здание свар, лжей и клевет, с таким усилием воздвигнутое, окажется стоящим на песке и рухнет само собой… Тревожимые опасениями, злопамятные открыли поход. — Прекрасно, — говорили они, — мы с удовольствием допускаем, что общество отрезвилось, что химера упразднена, а на место ее вступила в свои права здоровая, неподкрашенная жизнь. Но надолго ли? но прочно ли наше отрезвление? — вот в чем вопрос. В этом смысле мирный характер, который ознаменовал процесс нашего возрождения, наводит на очень серьезные мысли. До сих пор мы знали, что заблуждения не так-то легко полагают оружие даже перед очевидностью совершившихся фактов, а тут вдруг, нежданно-негаданно, благодаря авторитету пословицы — положим, благонамеренной и освященной вековым опытом, но все-таки не более как пословицы — является радикальное и повсеместное отрезвление! Полно, так ли это? искренно ли состоявшееся на наших глазах обращение? не представляет ли оно искусного компромисса или временного modus vivendi, допущенного для отвода глаз? И нет ли в самых приемах, которыми сопровождалось возрождение, признаков того легковесного либерализма, который, избегая такие испытанные средства, как ежовые рукавицы, мечтает кроткими мерами разогнать тяготеющую над нами хмару? Не забывается ли при этом слишком легко, что общество наше есть не что иное, как разношерстный и бесхарактерный аггломерат всевозможных веяний и наслоений, и что с успехом действовать на этот аггломерат можно лишь тогда, когда разнообразные элементы, его составляющие, предварительно приведены к одному знаменателю? |
| Никакие клеветы, никакое человеконенавистничество, никакие змеиные передовые статьи не действуют так воспитательно, как действует скромный воблушкин пример. «Уши выше лба не растут!» — ведь это то самое, о чем древние римляне говаривали: «Respice finem!» Только более ко двору. Хороша клевета, а человеконенавистничество еще того лучше, но они так сильно в нос бьют, что не всякий простец вместить их может. Все кажется, что одна половина тут наподлена, а другая — налгана. А главное, конца-краю не видишь. Слушаешь или читаешь и все думаешь: «Ловко-то ловко, да что же дальше?» — а дальше опять клевета, опять яд… Вот это-то и смущает. То ли дело скромная воблушкина резонность? «Ты никого не тронь — и тебя никто не тронет!» — ведь это целая поэма! Тускленька, правда, эта пресловутая резонность, но посмотрите, как цепко она человека нащупывает, как аккуратно его обшлифовывает! Когда клевета поизмучает, да хлевный яд одурманит, когда человек почувствует, что нет во всем его организме места, которое бы не ныло, а в душе нет иного ощущения, кроме безграничной тоски, — вот тогда-то и выступает воблушка с своими скромными афоризмами. Она бесшумно подкрадывается к искалеченному и безболезненно додурманивает его. И, приведя его к стене, говорит: «Вон сколько каракуль там написано — это для тебя занятие! Всю жизнь разбирай — всего не разберешь!» Смотри на эти каракули, и ежели есть охота — доискивайся их смысла. Тут все в одно место скучено: и заветы прошлого, и яд настоящего, и загадки будущего. И над всем лег густой слой всякого рода грязи, погадок, вешних потоков и следов непогод. Все это отлично поняла вяленая вобла, или, лучше сказать, не сама поняла, а принес ей это понимание тот процесс вяления, сквозь который она прошла. Все поприща поочередно открывались перед ней, и на всяком она службу сослужила. Везде она свое слово сказала, слово пустомысленное, бросовое, но именно как раз такое, какого, по обстоятельствам, лучше не надо. Затесавшись в ряды бюрократии, она паче всего на округлении периодов настаивала. |
|
|
