| Я ехал впереди; люди шли и ехали в полном, почти торжественном молчании. Дорога еле освещалась моим электрическим фонарем. Я ехал и чувствовал всем своим существом, как между мною и моими солдатами зарождается какая-то новая связь. «А если случится трудное и тяжелое, — ты не выдашь, не сдашь?» — казалось, спрашивали они меня. И я отвечал им: «Не выдам». И отвечая, я в темноте и спиною видел, и в абсолютном молчании слышал, как строго они воспринимают мой долг перед ними и повторяют: «Смотри же, — с тобою мы все, а без тебя — ничего». А о себе я знал такое же, знал, что с ними я все, а без них — ничего. Пройдя с версту, подошли к отвесной горе, где надо было оставить передки, зарядные ящики и лошадей, — так как за ней внизу в долине ночевал уже «он», австриец. Ко мне подошел фейерверкер третьей батареи, который должен был показать места установки орудий, и, погасив мой электрический фонарь, мы вышли с ним на позицию. Передо мной по откосу горы, обращенному к неприятелю, тянулась, извиваясь, как случайно брошенная веревка, линия наших окопов. Внутри окопов светились, видные мне сверху, печные огоньки. На трубах лежали мешки, чтобы неприятелю не было видно дыма. Над огнями и прибиваемым этими мешками к земле дымом лежала заметная, глубокая, явно присутствующая тишина. А внизу темнела деревня, в которой живет, сейчас спит, как и мы, а завтра будет стрелять по нас, как и мы по нем, «он» — неприятель. Выбрав наиболее удобное место подъема и привязав к орудиям канаты, я стал втягивать их на гору. Втянулись. Замаскировались, и всемером: я, два фейерверкера, два наводчика и еще два номера — вошли спать в окоп. Окоп маленький, тесный, еле можно сидеть. Кое-как продремав до рассвета, я вышел на воздух. Красота раскрылась необычайная. Передо мной остроконечные горы, кое-где в складках ущелий и на вершинах покрытые снегом. Горы эти сгорают в спектральном пламенении. Особенно ярки желтые, зеленые и красные тона. Ниже — долина, деревня, неприятельские окопы — все еще в тумане. Позднее, когда туман поднялся, и стало совсем светло, я уселся на лафет моего орудия, опер бинокль о щит и стал рассматривать до сих пор еще ни разу не виданного мною противника. Он жил полною хозяйственною жизнью: устраивался на зиму, и устраивался по мере сил уютно и с комфортом. Я отчетливо видел в бинокль, как серо-голубые австрийцы бродили по окопам и ходам сообщения, как они углубляли свои земляные коридоры, как золотились на утреннем солнце смолистые доски и лесины, которыми они выстилали и накрывали свои землянки. Предполагая, согласно ходившим в дивизии слухам, что нам придется стоять в Ростоках очень долго, а быть может, даже и зимовать, мы решили заняться тем же. Вместе с Черненко и еще несколькими расторопными ребятами мы облюбовали место для постройки трех землянок, одной для меня и — двух для солдат. Протелефонили в резерв фельдфебелю, он прислал досок, окно, железную печь, и в тылу позиции, внизу под откосом закипела работа… |
| Он тоже, по-видимому, спал, — одна щека красная и вся в полосках. Ширяев не поворачивает головы, смотрит в бинокль. — Уже… Подумали, пока вы изволили дрыхнуть. Люди расположены, пулеметы расставлены. Так и есть… Остановились. Беру бинокль. Смотрю. Немцы о чем-то совещаются, стекла бинокля мокры от дождя, видно плохо. Приходится все время протирать. Поворачивают в нашу сторону. Один за другим спускаются в балочку. Возможно, решили идти по балке. Некоторое время никого не видно, потом фигуры появляются. Уже ближе. Вылезают из оврага и идут прямо по полю. — Огня не открывать, пока не скажу, — вполголоса говорит Ширяев. — Два пулемета я в соседнем сарае поставил, оттуда тоже хорошо… Бойцы лежат вдоль стен сарая у окон и дверей. Кто-то без гимнастерки, в голубой майке и накинутой плащ-палатке взгромоздился на стропила. Цепочка идет прямо на нас. Можно уже без бинокля разобрать отдельные фигуры. Автоматы у всех за плечами, — немцы ничего не ожидают. Впереди высокий, худой, в очках, — должно быть, командир. У него нет автомата и на левом боку пистолет; у немцев он всегда на левом боку. Слегка переваливается при ходьбе, — видно, устал. Рядом — маленький, с большим ранцем за спиной. Засунув руки за лямки, он курит коротенькую трубку и в такт походке кивает головой, точно клюет. Двое отстали. Наклонившись, что-то рассматривают. Игорь толкает меня в бок. — Смотри… видишь? В том месте, где появилась первая партия немцев, опять что-то движется. Пока трудно разобрать что — мешает дождь. И вдруг над самым ухом: — Огонь! Передний, в очках, тяжело опускается на землю. Его спутник тоже. И еще несколько человек. Остальные бегут, падают, спотыкаются, опять поднимаются, сталкиваются друг с другом. — Прекратить! Ширяев опускает автомат; щелкают затворы. Один немец пытается переползти. Его укладывают. Он так и застывает на четвереньках, потом медленно валится на бок. Больше ничего не видно и не слышно. Так длится несколько минут. Ширяев поправляет сползшую на затылок пилотку. — Дай закурить. |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 63 голоса: 3.7 из 5) XXVII. Старик Хоттабыч и мистер Гарри Вандендаллес – Благословенный Волька, – сказал после завтрака Хоттабыч, блаженно греясь на солнышке, – всё время я делаю тебе подарки, по моему разумению – ценные, и каждый раз они тебе оказываются не по сердцу. Может быть, сделаем так: ты мне сам скажешь, что тебе и твоему молодому другу угодно было бы от меня получить в дар, и я почёл бы за великую честь и счастье немедленно доставить вам желаемое. – Подари мне, в таком случае, большой морской бинокль, – ответил Волька не задумываясь. – С радостью и любовью. – И мне тоже бинокль. Если можно, конечно, – застенчиво промолвил Женя. – Нет ничего легче. И они всей компанией отправились в комиссионный магазин. В магазине, расположенном на шумной и короткой уличке в центре города, было много покупателей. Наши друзья с трудом протиснулись к прилавку, за которым торговали настолько случайными предметами, что их никак нельзя было распределить по специальным отделам, потому что тогда пришлось бы на каждую вещь заводить особый прилавок. – Покажи мне, о любезный Волька, как они выглядят, эти угодные вашему сердцу бинокли! – весело промолвил Хоттабыч, но вдруг побледнел и затрясся как в лихорадке. Он горестно глянул на своих молодых друзей, заплакал, гробовым голосом сказал им: «Прощайте, дорогие моему сердцу!», направился к седому, хорошо одетому иностранцу с багровым лицом, растолкал локтями публику и бухнулся перед ним на колени. – Приказывай мне, ибо я твой покорный и смиренный раб! – промолвил Хоттабыч, глотая слёзы и порываясь поцеловать полы его пиджака. – Не лезайте на меня! – закричал иностранец на ломаном русском языке. – Не лезайте, а то я вам буду съездить по физиономии! Вы есть один жулик! Вы есть хотеть украсть мой бумажник! Какой скандал! – Ты ошибаешься, о мой повелитель, – отвечал старик, всё ещё стоя на коленях. – Я жду твоих приказаний, чтобы исполнить их немедленно и беспрекословно. – Стыдно, гражданин, попрошайничать в наше время! – укоризненно обратился к Хоттабычу продавец из-за прилавка. |
| 7 – По Петербургу! Я очень мало знаю о Жениной петербургской жизни. Я последний раз встречался с Женей в Красновскую кампанию. Да и то удивительно в этом водовороте… Вы ведь не встречались с ним, конечно, после Петербурга, гн поручик? – Нет, гн прапорщик. – А мне довелось один раз, – Юрий усмехнулся. – Тоже на Дону, очень незадолго до его смерти. – Гн штабс-капитан, – очень спокойно, спокойно настолько, что от этого невольно сделалось страшно, спросил Сережа, – Вы хотите сказать, что Женя погиб? – Под Тихорецкой. Простите, прапорщик, я думал, что Вам это известно. – Теперь – да. А Вы были правы, гн штабс-капитан, рана все-таки чувствуется… – С этими словами Сережа подошел к столу и, взяв стакан, выпил самогон залпом, словно не ощутив вкуса, как воду. 8 1918 год. Дон. Бой под хутором Елизаветинским – Кого там еще несет? – приподнявшись над осыпающимся краем неглубокого окопа, Некрасов поднес к глазам бинокль: тут же его ослепил фонтан земляных брызг от взрыва тяжелого снаряда – показалось, что комья летят прямо в лицо, и невольно захотелось прикрыть глаза рукой. Но в следующее мгновение уже стало видно, что два летящих к позиции всадника невредимы: в восемь раз приблизившие их к Некрасову стекла скользнули сначала по молодому вестовому казачьего вида и невольно остановились на лице скачущего первым офицера. Лицо приблизилось, расплылось, заняв весь стеклянный круг, и, когда Некрасов опустил бинокль, несколько человек уже вылезало из окопа навстречу подскакавшему Евгению Ржевскому. – Где пехота?! – танцуя перед окопами на мокром гнедом ахалтекинце, выкрикнул Евгений. – Пехота отошла с полчаса назад, подпоручик. – Телефонист устало отшвырнул моток проводов и промокнул осунувшееся лицо грязным платком. – В отличие от нас у нее был приказ перемещаться направо. – А что у вас? – Ничего. Телефонной связи нет, сидим как идиоты. – Хорошо хоть тяжелая артиллерия прикрывает. – Поручик Ансаров, распоров пакет, начал заматывать бинтом задетую кисть левой руки. – Людей мало! – С чего Вы это взяли, поручик? Это не наша артиллерия, а их недолеты. Кто держит позицию? |
| — Страшно было? — Когда я это рассказываю, все дергаются, страшно слушать, но я много страшного и до этого видела, уже конец 1942-го как-никак. Перед тем, как войти в деревню, я должна была прочитать знак. К дереву на окраине деревни были приставлены грабли — это был условный знак. В зависимости от того,куда грабли повернуты — было можно или нельзя идти. Смотрю, вроде можно идти. А потом знак меняют. Потом ещё раз меняют. Что делать? Тогда вспомнила, как мне говорил Рокоссовский: «Хладнокровие, еще раз хладнокровие и никакой поспешности». И ещё его слова вспомнила: «Мне жертвы не нужны. Нужно все обдумать. Живой человек дороже любых сведений. Мне не нужно, чтобы люди бросались просто так под танки. Мне нужно, чтобы все было продумано». Как я потом уже узнала, знаки менялись, потому что хозяин дома работал на немцев, а жена его сына помогала мне. Она и поворачивала грабли обратно. У меня был с собой чёткий-чёткий, но небольшой бинокль. И я видела ее лицо. Она так выразительно смотрела в лес, что я будто прочитала приказ уйти. И Наташа Малышева решает идти обратно. За это в военное время могли и расстрелять… Только когда вернулась, узнала, что в деревне было предательство , и что то место, куда я должна была прийти, было подготовлено, было известно, что придет разведчик. Я шла угнетенная, в очень плохом настроении: Надо же, сказала, что выполню, и не выполнила. А потом вспоминаю лицо этой женщины, которое видела в бинокль, думаю: «Нет, нет, правильно». Разведчица Наталия Владимировна Малышева. На фото с самозарядной винтовкой СВТ в звании рядового. Прихожу, и узнаю, что, когда я ушла, из деревни пришла девчонка — партизаны послали предупредить, чтобы разведчика не отправляли. Там место провалилось. Но та девочка опоздала: я раньше ушла. Наши решили, что я тоже, как и первый разведчик, погибла. И вдруг я появляюсь. Радость была! Потом говорят – командующий тебя зовет. Я вхожу, Рокоссовский вышел из-за стола: «А ты еще, оказывается, и умница! Чем тебя наградить?». И тут я уже обрадовалась и говорю: «Ничем меня не надо награждать. Я только хочу до конца войны с вами служить – никуда меня больше не отправляйте». А он смеётся: «А что это только до конца войны? В армии служить можно до конца жизни». |
| На российском пограничном посту нас ждало последнее приключение. Вернее — меня. Ивана досмотрели быстро, понимающе усмехнулись, спросили — не хочет ли пойти в ополчение? Нет, говорит, не хочу. Настала моя очередь выкладывать вещи. Такой досмотр был у меня впервые, ополченцы ограничивались заглядыванием в рюкзак, иногда — рытьем в вещах. Выкладываю все. «А это что?». «Это? Бинокль». «Бинооокль?!!!». Вижу как у пограничников меняются лица. По рации: «Шестой — первому. Тут корректировщик». Мигом налетело их человек восемь, как осы на мед. Смотрят злобно, говорят: «Где твоя рация? Куда рацию дел?». Я сперва обалдеваю, потом пытаюсь объяснить, что я никакой не корректировщик. Матерно обрывают. Щас, говорят, разберемся. Дожидаемся сотрудников ФСБ. Ведут в вагончик, допрашивать. Полчаса гоняют по биографии, работе, роду деятельности и т.д. Чуть ли не как звали первую учительницу спрашивают. Отвечаю всю правду, кроме как о сыне. Потом осеняет: «Послушайте, я ваш КПП вчера вечером переходил, пробейте по базе. Какой, нафиг, корректировщик?». Вижу, офицер смягчается. Переписали все данные и отпустили. Бинокль забрали. Если бы его обнаружили ополченцы на одном из блок-постов… Боюсь даже представить… Ну, а дальше была Россия и обычная беженская история, не особо интересная. Скитания в поисках работы и крыши над головой. Но любые скитания лучше войны. Пока она окончательно не закончится, Иван на Украину не вернется. Меня потом спрашивали друзья и близкие, кто был в курсе этой истории: за кого я теперь? Кто виноват во всем? Не горю ли местью и злобой на тех, кто едва не убил сына? Не горю. Бог всех рассудит. У каждой из сторон своя правда. Одно скажу — не нужно было гнать войска на Донбасс. А злость есть, конечно. Прежде всего — на себя. На нас всех. За то, что позволили войне начаться. За то, что не помешали вовремя тем, кто эту войну разжигал. Сумеем ли теперь потушить? Поскольку вы здесь... У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей. |
| пропела она свой экспромт, показывая на каждого по очереди тоненьким пальцем. — Я не ждала тебя, Чарли, — сказала Лиззи Хэксем. — Я думала, если ты захочешь меня увидеть, то пошлешь за мной и назначишь мне встречу где-нибудь недалеко от школы, как в прошлый раз. Мы с братом виделись возле школы, сэр, — пояснила она, обращаясь к учителю, — потому что мне проще туда прийти, чем ему сюда, — я работаю в мастерской, как раз на полпути между домом и школой. — Вы, кажется, не очень часто встречаетесь, — сказал Брэдли, держась все так же натянуто. — Да, — о грустным покачиванием головы. — Вы довольны успехами Чарли, мистер Хэдстон? — Очень доволен. Я считаю, что дорога перед ним открыта. — Я так на это надеялась! Спасибо вам. А ты, Чарли, какой ты молодец! Мне лучше уйти с его дороги, разве только он сам захочет повидаться со мной кое-когда. Вы тоже так считаете, мистер Хэдстон? Помня, что ученик ждет его ответа и что он сам советовал ему держаться подальше от сестры, — вот от этой девушки, которая сейчас впервые предстала перед ним, Брэдли Хэдстон проговорил, запинаясь: — Видите ли, ваш брат очень занят. Ему надо много работать. Ведь чем меньше он будет отвлекаться от своих занятий, тем лучше для него. Вот когда он окончательно устроится, тогда… тогда другое дело. Лиззи снова покачала головой и сказала со спокойной улыбкой: — Я всегда ему так говорила. Ведь правда, Чарли? — Ну, ладно, ладно, сейчас об этом не стоит вспоминать, — ответил мальчик. — Расскажи лучше, как ты живешь. — Очень хорошо, Чарли. Я ни на что не могу пожаловаться. — У тебя здесь своя комната? — Да, конечно. Наверху. Там тихо, спокойно и воздуха много. — А когда к ней приходят гости, она принимает их в этой комнате, — сказала хозяйка дома, глядя на Лиззи, точно в бинокль, сквозь костлявый кулачок, причем глаза и подбородок действовали у нее в полном согласии. — Гостей принимают всегда в этой комнате. Правда, Лиззи? И тут Брэдли Хэдстон заметил легкое движение руки Лиззи Хэксем, словно она хотела предостеречь кукольную швею, а кукольная швея перехватила его взгляд, поднесла к глазам уже оба кулачка и направив свой бинокль на него, воскликнула с шутливым потряхиванием головы: |
| Все богослужения православной Церкви, так же, как и многие требы, начинаются с молитвы Святому Духу: «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины… прииди и вселися в ны». Мы молимся, чтобы Дух Божий пришел и вселился в нас. Это не совершается сразу, но после долгих подвигов в молитве, посте, милостыне и труде. И только после того как подвигами, многими слезами и воздыханиями очистится сердце, Дух вселяется в него, чтобы обожить и сердце, и разум, и волю. Тогда человек становится домом Всевышнего Бога, Который руководит им во всем. Возьмем молитву Господню «Отче наш». Что мы просим у Бога в этой молитве? Во-первых, чтобы святилось имя Божие, святилось, а не хулилось. Во-вторых, чтобы пришло Царство Отчее, а не тираническое и звериное. В-третьих, чтобы была воля Отца нашего на земле, как и на небе, среди людей, как и среди ангелов. В-четвертых, чтобы Отец Небесный дал нам хлеб насущный и сохранил нас от роскоши, алчности и самолюбия. В-пятых, чтобы простил нам грехи наши, как и мы прощаем их другим. В-шестых, чтобы не дал нам впасть в искушения, которые приходят к нам от телесных желаний и от бесовских сетей. В-седьмых, чтобы избавил нас от лукавого врага нашего, который хочет отравить нас злобой и увлечь за собой в свою бездну зла. Молитвой очищаю очи веры моей, чтобы не потерять во мгле Тебя, звезда моя светлейшая. «Для чего Богу молитва твоя?» – спрашивают меня рабы земные. Истину глаголете, сыновья земные. Для чего Полярной звезде бинокль мореплавателя, если видит она без бинокля? И не спрашивайте меня, если уж знаете, зачем мореплавателю бинокль. Молитва мне нужна, чтобы мне не потерять из вида звезду спасительную, но не для того, чтобы она не потеряла меня. Что сталось бы с внутренним зрением моим, если бы я не упражнялся в молитве? Непрестанно совершаю каждение вере своей, чтобы не ослепили ее образы земные. Непрестанно призываю круги ангельские укрепить мою молитву их вечной ангельской молитвенностью, чтобы удостоиться узреть ту славу и красоту, открытые зрению их в полноте. О спутники мои, как величественно видение веры! Клянусь вам, если б вы это знали, молитва ваша не знала бы ни отдыха, ни конца. |
| — Я знаю. И все-таки. — У нас не было выхода, — повторил Роберт Джордан. — А теперь лучше не говорить об этом. — Да. Но одни, и никакой помощи от нас… — Лучше не говорить об этом, — сказал Роберт Джордан. — А ты, guapa, иди слушать наставления. Он смотрел, как она спускается, пробираясь между большими камнями. Он долго сидел так и думал и смотрел на вершины. Примитиво заговорил с ним, но он не ответил ему. На солнце было жарко, а он не замечал жары и все сидел, глядя на склоны гор и на длинные ряды сосен вдоль самого крутого склона. Так прошел час, и солнце передвинулось и оказалось слева от него, и тут он увидел их на дальней вершине и поднял бинокль к глазам. Когда первые два всадника выехали на пологий зеленый склон, их лошади показались ему совсем маленькими, точно игрушечными. Потом на широком склоне растянулись цепочкой еще четыре всадника, и наконец он увидел в бинокль двойную колонну солдат и лошадей, четко вырисовывавшуюся в поле его зрения. Глядя на нее, он почувствовал, как пот выступил у него под мышками и струйками побежал по бокам. Во главе колонны ехал всадник. За ним еще несколько человек. Потом шли вьючные лошади с поклажей, привязанной поперек седел. Потом еще два всадника. Потом ехали раненые, а сопровождающие шли с ними рядом. И еще несколько всадников замыкали колонну. Роберт Джордан смотрел, как они съезжают вниз по склону и скрываются в лесу. На таком расстоянии он не мог разглядеть поклажу, взваленную на одну из лошадей, — длинную скатку из пончо, которая была перевязана с обоих концов и еще в нескольких местах и выпирала буграми между веревками, точно полный горошин стручок. Скатка лежала поперек седла, и концы ее были привязаны к стременам. Рядом с ней на седле гордо торчал ручной пулемет, из которого отстреливался Глухой. Лейтенант Беррендо, который ехал во главе колонны, выслав вперед дозорных, никакой гордости не чувствовал. Он чувствовал только внутреннюю пустоту, которая приходит после боя. Он думал: рубить головы — это зверство. Но вещественные доказательства и установление личности необходимы. У меня и так будет достаточно неприятностей, и, кто знает, может быть, им понравится, что я привез эти головы? Ведь среди них есть такие, которым подобные штуки по душе. Может быть, головы отошлют в Бургос. Да, это зверство. И самолеты — это уж muchos. Слишком. Слишком. Но мы могли бы сделать все сами и почти без потерь, будь у нас миномет Стокса. Два мула для перевозки снарядов и один мул с минометом, притороченным к вьючному седлу. Тогда мы были бы настоящей армией. Миномет плюс все это автоматическое оружие. И еще один мул, нет, два мула с боеприпасами. Перестань, сказал он самому себе. Тогда это уже не кавалерия. Перестань. Ты мечтаешь о целой армии. Еще немного, и тебе потребуется горная пушка. |
| Она вставляет яичную скорлупу в рюмку. В этот момент на веранду входят Герман и Блаукремер. Блаукремер (остановившись у дверей). Аппетит, кажется, у тебя не пропал. Да и на больную ты вроде не очень похожа. Эрика. Я не больна. Даже от твоего присутствия не заболею. Я с удовольствием поехала бы с вами прямо как есть, в халате, непричесанная, бродила бы вокруг собора и пела литанию, пока вы слушали бы торжественную мессу. Блаукремер (смеется). Неплохая идея: публичный скандал, нарушение общественного порядка, а то и богохульство. (Смотрит на Германа.) А перед законом, как известно, все равны. (Эрике, серьезным тоном.) Я бы дал тебе на переодевание минут десять, сегодня мы настроены великодушно. Эрика. Тогда уж отправляйте меня сразу к Элизабет, к крошке Беббер и компании… Блаукремер. Если ты останешься, не будучи действительно больной, разразится скандал. Герман, что ты скажешь? Герман. Полно скандалов и похуже, а через три дня все они забываются. (Подходит к Эрике, целует ее.) Оставайся дома. Никакого скандала не будет, подосадуют немного – и все. Блаукремер. Подбадриваешь? Герман. Незачем, мужества у нее хватает. Если для этого вообще нужно мужество. Блаукремер. Чревато последствиями. Эрика. Последствие одно: я ухожу с общественной службы, покидаю свою должность образцово-показательной демократки. (Усталым голосом.) Вам уже пора, не то… Герман еще раз целует ее и уходит с Блаукремером. Тот вне себя от злости. Катарина (слышала разговор, подходит ближе; любезно). Убрать со стола? Эрика. Расскажете все Карлу? Катарина. Вряд ли. (Улыбается.) Ведь это политика, а ему будет тяжело узнать, что вы жертва господина Блаукремера… Эрика. У Карла тоже есть бинокль, он иногда поглядывает сюда. (Берет бинокль с балюстрады и смотрит в сторону реки.) Никого не видно. Принесите мне на балкон кофе, молоко и сахар и давайте договоримся раз и навсегда, милая Катрин, продукты не должны портиться, берите все, что вам нужно, – хлеб, молоко, колбасу. Надеюсь, вас это не обидит? Катарина. Ничуть. Прошу вас только проинформировать об этом того сотрудника органов безопасности, что дежурит на улице. Как-никак я не только политическая неблагонадежная, но и привлекалась к суду за воровство. |
|
|
