| Один из торговцев, остановив Степана и ощупав его вещмешок, спросил: — Что там у тебя, вроде бинокль? Давай менять на картошку. Степан резко дернулся, отстраняясь от навязчивого торговца: — Это я не могу менять, об отце память. — Вижу, что жрать хочешь, — ухмыльнулся торгаш, — какая тут память, голод не тетка. Степан, покачав отрицательно головой, прошел быстро вдоль рядов к деревянному забору и устало присел возле него, облокотившись спиною о штакетник. Он раскрыл свой вещевой мешок, достал бинокль, посмотрел на него. Затем прикрыл глаза, вспоминая отца с матерью. 10 В гостиной накрыт праздничный стол с именинным пирогом. Вся семья Корнеевых в сборе. Папа с мамой радостно улыбаются, глядя на сына, и поднимают бокалы с шампанским. Какие они красивые, его родители! Мама в светло-розовом платье, а папа в офицерском мундире с погонами поручика. — Поздравляем тебя, сынок, с днем твоего Ангела. Вот тебе мой подарок, — при этих словах отец достает бинокль и подает его Степану, — я его с фронта привез, трофейный немецкий, четырнадцатикратного приближения. Будет тебе памятью об отце. Степан с восхищением глядит на бинокль, а родители поют ему «Многая лета…». 11 — Это чего у тебя? — услышал вдруг Степан вопрос над самым ухом. Он быстро открыл глаза и с тревогой оглянулся. Рядом с ним у забора сидел белобрысый парень в рваной тельняшке, в белых, замызганных грязью брюках, так что их белый цвет лишь угадывался. На Степана смотрели с наглой усмешкой светлые, почти белесые глаза. Парень был примерно одного возраста со Степаном, только чуть ниже ростом и коренастей. — Чего это у тебя? — повторил он свой вопрос и, вынув из кармана штанин краюху хлеба, стал есть. Степан сглотнул слюну и, отвернувшись, ответил: — Это бинокль, от отца. — Понятно, — равнодушно произнес парень, отламывая от своей краюхи кусок и толкая в плечо Степана: — На, ешь. — Спасибо, я не голоден, — ответил Степан, не поворачиваясь к парню и снова сглатывая слюну. — Да ты че, — удивился тот, — из интеллигентных, что ли? Ешь, пока дают. |
| Женя нехотя протянул Омару Юсуфу бинокль. – Презренный отрок заколдовал магические трубки! – вскричал через несколько мгновений Омар Юсуф, со злобой швырнув бинокль на землю. – Они уже сейчас не увеличивают, а наоборот, во много раз уменьшают лик Луны! О, когда-нибудь я доберусь до этого юнца! – Вечно ты зря кидаешься на людей! – сказал Волька с отвращением. – При чём тут Женя? Ты смотришь в бинокль не с той стороны. – Он поднял бинокль с травы и подал его злобствовавшему джинну. – Надо смотреть через маленькие стёклышки. Омар Юсуф недоверчиво последовал Волькиному совету и вскоре произнёс с сожалением: – Увы, я был лучшего мнения об этом светиле. Оказывается, оно щербатое, с изъеденными краями, как поднос самого последнего подёнщика. Уж куда лучше звёзды! Они хоть и во много крат меньше Луны, но зато, по крайней мере, без видимых изъянов. – Дай-ка мне, о брат мой, удостовериться в правильности твоих слов, – сказал заинтересовавшийся Хоттабыч, посмотрел в бинокль и с удивлением согласился: – На этот раз мой брат как будто бы прав… По словам Хоттабыча нетрудно было заключить, что авторитет Омара Юсуфа уже давно был в его глазах очень сильно поколеблен. – Какая дикость! – возмутился Женя. – Пора бы вам знать, что Луна во много миллионов раз меньше любой из звёзд. – Не-ет, я больше не в состоянии выдержать постоянные издевательства этого мальчишки! – взревел Омар Юсуф и схватил Женю за шиворот. – Уж не будешь ли ты меня уверять, что песчинка больше горы? С тебя это станет. Не-ет, сейчас-то уж я с тобой окончательно покончу! – Остановись! – крикнул ему Волька. – Остановись, или я на тебя немедленно обрушу Луну, и от тебя даже мокрого места не останется! Мне это, брат, раз плюнуть. Ты ведь меня знаешь. Разъярённый Омар Юсуф нехотя отпустил не на шутку перепугавшегося Женю. – Ты и на этот раз совершенно напрасно взбеленился, – сказал Волька. – Женя прав. Присядь, и я тебе всё постараюсь разъяснить. – Нечего мне разъяснять, я сам всё прекрасно знаю! – кичливо возразил Омар Юсуф, но ослушаться Вольки не посмел. |
| Один из торговцев, остановив Степана и ощупав его вещмешок, спросил: – Что там у тебя, вроде бинокль? Давай менять на картошку. Степан резко дернулся, отстраняясь от навязчивого торговца: – Это я не могу менять, об отце память. – Да ведь вижу, что жрать хочешь, – ухмыльнулся торгаш, – какая тут память, голод не тетка. Степан, покачав отрицательно головой, прошел быстро вдоль рядов к деревянному забору и устало присел возле него, облокотившись спиною о штакетник. Он раскрыл свой вещевой мешок, достал бинокль, посмотрел на него. Затем прикрыл глаза, вспоминая отца с матерью. 10 В гостиной накрыт праздничный стол с именинным пирогом. Вся семья Корнеевых в сборе. Папа с мамой радостно улыбаются, глядя на сына, и поднимают бокалы с шампанским. Какие они красивые, его родители! Мама в светло-розовом платье, а папа в офицерском мундире с погонами поручика. – Поздравляем тебя, сынок, с днем твоего Ангела. Вот тебе мой подарок, – при этих словах отец достает бинокль и подает его Степану, – я его с фронта привез, трофейный немецкий, четырнадцатикратного приближения. Будет тебе памятью об отце. Степан с восхищением глядит на бинокль, а родители поют ему «Многая лета…..». 11 – Это чего у тебя? – услышал вдруг Степан вопрос над самым ухом. Он быстро открыл глаза и с тревогой оглянулся. Рядом с ним у забора сидел белобрысый парень в рваной тельняшке, в белых, замызганных грязью брюках, так что их белый цвет лишь угадывался. На Степана смотрели с наглой усмешкой светлые, почти белесые глаза. Парень был примерно одного возраста со Степаном, только чуть ниже ростом и коренастей. – Чего это у тебя? – повторил он свой вопрос и, вынув из кармана штанин краюху хлеба, стал есть. Степан сглотнул слюну и, отвернувшись, ответил: – Это бинокль, от отца. – Понятно, – равнодушно произнес парень, отламывая от своей краюхи кусок и толкая в плечо Степана. – На, ешь. – Спасибо, я не голоден, – ответил Степан, не поворачиваясь к парню и снова сглатывая слюну. – Да ты че, – удивился тот, – из интеллигентных, что ли? Ешь, пока дают. |
| А огонь все ближе. Белок кругом видимо-невидимо. Осмелели. У других, знаете, хвосты в огне пообгорели, так те особенно храбрые, нахальные, проще сказать: лезут прямо на нас, толкаются, нажимают, того и гляди, спихнут в огонь. Вот оно как костры разводить! Лом в отчаянии. Белки тоже в отчаянии. Признаться, и мне не сладко, но я не подаю виду, креплюсь – капитан не должен поддаваться унынию. А как же! Вдруг смотрю – одна белка нацелилась, хвост распушила и прыг прямо на «Беду», на палубу. За ней другая, третья и, гляжу, – как горох, посыпались. В пять минут у нас на скале стало чисто. А мы что, хуже белок, что ли? Я решил тоже прыгать. Ну, искупаемся в крайнем случае. Подумаешь, велика важность! Это даже полезно перед завтраком – искупаться. А у меня так: решено – значит, сделано. – Старший помощник, за белками – полный вперед! – скомандовал я. Лом шагнул, занес уже ногу над пропастью, но вдруг извернулся, как кошка, и назад. – Не могу, – говорит, – Христофор Бонифатьевич, увольте! Не буду прыгать, я лучше сгорю… И я вижу: действительно сгорит человек, а прыгать не станет. Естественная боязнь высоты, болезнь своего рода… Ну что тут делать! Не бросать же беднягу Лома! Другой бы растерялся на моем месте, но я не таков. Я нашел выход. У меня с собой оказался бинокль. Прекрасный морской бинокль с двенадцатикратным приближением. Я приказал Лому поставить бинокль по глазам, подвел его к краю скалы и строгим голосом спрашиваю: – Старший помощник, сколько белок у вас на палубе? Лом принялся считать: – Одна, две, три, четыре, пять… – Отставить! – крикнул я. – Без счета принять, загнать в трюм! Тут чувство служебного долга взяло верх над сознанием опасности, да и бинокль, как ни говорите, помог: приблизил палубу. Лом спокойно шагнул в пропасть… Я глянул вслед – только брызги поднялись столбом. А минуту спустя мой старший помощник Лом уже вскарабкался на борт и принялся загонять белок. Тогда и я последовал тем же путем. Но мне, знаете, легче: я человек бывалый, могу без бинокля. А вы, молодой человек, учтите этот урок, при случае пригодится: соберетесь, к примеру, с парашютом прыгать, непременно возьмите бинокль, хоть плохонький, какой-никакой, а все-таки, знаете, как-то легче, не так высоко. |
| – Гхм, – послышалось сзади. – Позвольте, господа, присоединиться. Обернулись. Перед ними стоял офицер лет тридцати, в полевой придворной шинели с царскими вензелями «Н» на погонах. Облегающая от виска до виска светлая бородка уширяла и без того широкое лицо с мощным носом. Под глазами мешки, будто у сильно пьющего, а на самом деле, от ночной работы при тусклой лампе, а в самих глазах избыток пытливости и любознания, вроде б получил хозяин глаз ответ на вопрос, а глаза спрашивают: «А все ли ответил?» – Разрешите представиться. Штакельберг Рудольф Артурович, весь бывший в бывшем. Иду, вижу: явно свои. Ну не для того, думаю, чтоб с горки съехать, забрались сюда, и не для того же, чтоб парад тряпок смотреть. Явно на дворец бинокль. Полковник молча подал новенькому бинокль. Вздрогнул бинокль от мощного сжатия и застыл, а сжатие явно усиливалось. – Рудольф Артурович, вы мне, дорогой, аппарат мой не раздавите. – Век бы смотрел… думал, что уж не увижу, – Рудольф Артурович протянул бинокль полковнику. Столько лет каждый день видел, слышал, а вот, будто при первой встрече ощущение. Я при Его канцелярии делопроизводителем был. – А я Его только один раз до этого видел. В четырнадцатом нас, выпускников, на войну провожал… – Сестричка, – глаза Штакельберга совсем упразднили пытливость и стали просто веселыми. – А вы давно здесь из Могилёва? – А откуда вы знаете, что я из Могилёва? – теперь пытливость сквозила из глаз сестры милосердия. – А позвольте вам, вместо ответа, ручку вот эту поцеловать, уж больно профессионально вы ею барону Нольде в глаз съездили. – Ой! А вы что ж, рядом, что ли, были? – Рядом и… знаю, что говорю, ибо сам профессионал – боевой рукопашный бой нашим офицерам в школе генерала Воейкова в нерабочее время преподавал, у него в свое время научившись. – Так это за ремень – вы его? – Я. А уж как вы за поездом бежали… мда… Похоже, господа, я вам перемену погоды принес. Действительно, картина на небе резко менялась. Со стороны Финского залива его голубизну стремительно поглощала чернота. |
| Степан как бы нехотя взял хлеб и тут же, откусив большой кусок, стал быстро жевать. Поперхнувшись, он закашлялся. – Ешь, не бойся, не отниму. – Я и не боюсь, – обиженно и с вызовом сказал Степан, проглотив почти не жуя последний кусок. Парень уже тоже доел свой кусок и протянул руку к биноклю: – Дай посмотреть, да ты не бойся, не возьму. – А я и не боюсь, – опять с вызовом ответил Степан и подал бинокль. Парень взял бинокль, повертел его в руках. Потом посмотрел в него на базарные прилавки и засмеялся, пытаясь рукой дотянуться до продуктов, которые теперь, ему казалось, лежат прямо перед ним. – Полезная штука, – сказал он, а потом вдруг неожиданно вскочил на ноги и припустился бежать что есть мочи от Степана с его биноклем. Степан тут же подскочил, как ужаленный, и, даже позабыв свой вещмешок, бросился вдогонку. 12 Парень ловко перескочил через забор и, добежав до переулка, свернул в него. Степан не отставал. Наконец он сообразил, что парень бежит прямо к складам на пристани, и побежал за ним по параллельному переулку, стараясь сократить дорогу. К складам они подбежали почти одновременно. Но тут парень кинулся к высокой деревянной ограде и, отодвинув доску, юркнул в щель. Степан нырнул за ним следом и очутился в замкнутом дворе между сараями. Он оторопел от увиденного. Воришка уже никуда не бежал, а стоял с наглой ухмылкой посреди такой же шпаны, как и он сам. Ребят было человек десять. Всем лет по восемь – двенадцать. Парень, укравший бинокль, был старше их всех, если не считать еще одного здорового парня лет восемнадцати. Он сидел на большой бочке, как на троне, и тоже с интересом рассматривал Степана. В отличие от других беспризорников, одетых в рваные лохмотья, этот парень одет получше и почище. Беспризорники тут же обступили Степана кольцом. Он от растерянности остановился и молчал. Все тоже стояли молча и смотрели на него. Степан понял, что он попался и так просто ему отсюда не уйти. Но все же, глянув исподлобья на парня, укравшего у него бинокль, твердо сказал: |
| Отозвав от дерева Альму, мы отправились дальше. Не прошло и получаса, как она подлаяла вторую, а потом третью, четвёртую белку. Однако нам не приходилось сворачивать с тропы, чтобы отзывать собаку. Достаточно было свистнуть несколько раз, как она сама возвращалась. Но вот Альма снова залилась в лесу громким лаем. Мы посвистели — нет, не подходит. Альберт прислушался. — Что-то уж больно азартно лает, — сказал он. — Похоже, не на белку; может, куницу нашла? Нечего делать. Пришлось опять свернуть с тропы и пробираться через густые заросли рододендрона. Наконец выбрались на полянку. Посередине стояла столетняя пихта. Альма металась под деревом, вся ощетинилась, захлёбываясь от злости. Мы подошли к самому дереву и начали осматривать сучья и ветки. Почти у самой вершины в развилке между двумя толстыми суками я заметил что-то серовато-бурое: не то гнездо, не то какой-то нарост на дереве. Концы ветвей склонялись вниз и мешали рассмотреть, что это такое. Я вынул из сумки бинокль, взглянул вверх и поспешно передал бинокль Альберту. Он тоже навёл его на тёмный предмет, видневшийся на вершине дерева, но тут же отдал мне бинокль обратно, огляделся по сторонам и снял с плеча карабин. В бинокль можно было легко разглядеть притаившегося между суками небольшого медвежонка. Он сидел, обхватив передними лапами ствол дерева, и внимательно смотрел вниз на собаку. — Идёмте-ка лучше отсюда, — сказал Альберт, поймав Альму и взяв её на поводок, — а то как бы с а м а не пожаловала. — А разве э т о нам не поможет? — указал я на карабин. — В крайнем случае, конечно, поможет, — ответил Альберт, — только ведь в заповеднике бить зверя не полагается. Да и этот малыш, на кого он тогда останется? Ещё дитя малое, ишь как притулился. Когда мы отошли подальше от поляны, с вершины пихты раздался громкий призывный крик, похожий на детский плач, — медвежонок звал свою мать. — Не кричи, потерпи малость, сейчас заявится, — улыбнулся Альберт. И действительно, вдали уже слышалось тревожное ворчание и хруст валежника под ногами тяжёлого зверя. |
| Герману тоже было страшно сегодня утром, и страх у него не прошел: руки так дрожали, что он даже не смог доесть яйцо. Протянул было руку к чашке с кофе, но на полдороге передумал, даже сигарету прикурил от огонька спиртовки под кофейником – боялся, что зажигалка или спички выдадут дрожь в руках. Я же знаю – его напугала судьба Блаукремерши и других женщин в том заведении. Когда я собиралась произнести фамилию Плича, он взглянул на меня с такой мольбой и страхом, что я чуть не прикусила язык. (Дрожащими руками берет бинокль и смотрит вдаль.) Нет, мальчика не видно. Как бы мне хотелось иметь такого сына. Вон голландец рядом со швейцарцем на якоре, а чуть ниже по течению трое бельгийцев завтракают на террасе, мальчуган заливает молоком кукурузные хлопья. (Дрожащими руками кладет бинокль на стол.) Последний раз я дрожала, когда падали бомбы и маленькие юркие самолеты обстреливали дома. Помню, как по улице ехал на велосипеде молодой солдат, совсем еще мальчишка, на руле висел котелок; пули угодили в велосипедиста; обливаясь кровью, он упал, и кровь смешалась на асфальте с разлившимся гороховым супом. И еще я дрожала, когда эти собаки по приказу Плича искали Германа. Тогда я знала, чего боялась и почему дрожала. Но теперь – чего мне бояться теперь? Чего сейчас боится Герман – до сих пор я ни разу не видела, чтобы он дрожал. Это страх не за Бингерле. А может быть, за меня? У Блаукремерши-первой, Элизабет, действительно не было воображения, но она рассказывала фантастические истории. А вот я ничего не рассказывала никогда, да я могла бы рассказать нечто фантастическое и без помощи воображения. (Снова приставляет бинокль к глазам.) Иногда я завидую шкиперским женам: у них в каютах так уютно, на окнах красивые цветы, их мужья всегда с ними, автомашина стоит на палубе у дверей. Один голландский дипломат рассказывал мне, что все они потихоньку занимаются контрабандой, а многие даже по-крупному. (Кладет бинокль на стол.) Хороший заголовок в сегодняшней газете – «Репутация Вублера явно незапятнанна». Чего он боится?… У меня страх то слабее, то сильнее, и вид красивой рейнской долины совсем не радует. Вспоминается стишок, который учила в школе: |
| Дима отложил винтовку и поднес к глазам бинокль, взятый на чекистском катере. В круги стекол вплыло темное неподвижное тело убитого солдата и еще шевелящаяся собака. Чуть дальше за кочкой бинокль поймал в траве лицо другого солдата. Дима отложил бинокль и подвел мушку винтовки под ту кочку. Вслед за выстрелом там взметнулось человеческое тело и тяжело осело вниз. В этот момент с другой стороны болота затрещали выстрелы – это начал свою задачу Сеня. Красноармейцы почувствовали, что тут дело идет всерьез, и невидимые враги начинают с двух сторон расстреливать их, как беззащитных куропаток. Поэтому они по какой-то команде поднялись и бегом пустились обратно в лес. Этого момента и ждал Дима. С необыкновенным проворством, приобретенным большой тренировкой, он разряжал свою винтовку, и почти после каждого выстрела на земле оставался человек. Это напоминало ему скоростные состязания по падающим мишеням в тире, но только здесь тир был живым и кровавым... Только трое из девяти добежало до леса. Залегши за стволами елей, они открыли ответный огонь. Но меткая винтовка уже молчала, и только Сеня не жалел патронов. Дима опять поднял бинокль. По огонькам выстрелов он определил приблизительное положение двух фигур и послал туда две пули. Стрельба прекратилась. Очевидно было, что оставшиеся в живых красноармейцы отступили. Теперь не скоро сунутся! – с удовлетворением сказал Дима и пошел к месту встречи. При виде его бледное лицо Оли покрылось румянцем радости, а Сеня ликующе заорал: Вот дали мы им перцу! У меня аж плечо вспухло от этой проклятой пушки! А сколько ты их там накрошил? Не считал, – рассеянно ответил Дима, глядя в сияющие глаза Оли. В этих глазах было что-то болыиее, чем только благодарность и поздравление... Но юноша не мог долго думать над значением этого сияющего взгляда. Он был теперь не влюбленным юношей, а командиром людей, вверивших ему свои жизни. Он обязан был думать не о своих чувствах, а о своем долге. И тряхнув головой, он отдал приказ двигаться дальше. Не везет! |
| Самый нашумевший случай за время шествия произошел на углу Немецкой и Вольской улиц. «Дело было так, — рассказывал о.Илиодор: — идем в Саратове с паломниками по улице, вдруг слышу позади меня кричат: долой бинокль! Смотрю вверх и вижу во втором этаже, в окне две какие-то рожи, одна красная, а другая желтая, смотрят на нас в бинокль» . Это была пожилая супружеская пара. «Заинтересовавшись необычайным зрелищем» и желая рассмотреть шествие , они по близорукости воспользовались биноклями. О.Илиодор, по обыкновению, счел это оскорблением и вскричал: — Не смотри в бинокль, здесь не театр, а то в твои окна полетят камни . Однако муж не послушался, а его жена начала жестикулировать. О.Илиодору показалось, что она передразнивает его, «как торговка на базаре». Позднее он даже воспроизводил мимикой, как это выглядело . Полиция истолковала жесты женщины иначе: она показывает, что ее муж близорук . Иеромонах же обиделся еще более: — Ты что мотаешь своей башкой? Прочь отойдите от окна, нахалы, мерзавцы! Толпа остановилась. Выручил присутствовавший здесь по наряду заведующий полицейским резервом М.В. Богородицкий. Дернув увлеченного ссорой иеромонаха за рукав, он сообщил: — Батюшка, ведь это Никитины, высокообразованные и интеллигентные люди, они соорудили колокольню на свои средства в храме . — Все равно, в бинокль нельзя смотреть, — ответил, смягчаясь, о.Илиодор. Никитин тем временем отошел от окна, и толпа возобновила свое шествие . Излагая этот эпизод, газеты напутали буквально во всем. Не зная, с чего началась перепалка, сочиняли разные поводы. Фразу о.Илиодора о камнях передавали так: «Камня на камне не останется от этого дома!..», «Разнесем дом!». Вслед за чем паломники якобы начали вырывать булыжники из мостовой, как будто этим путем можно разрушить крепкий (сохранившийся до сих пор) двухэтажный особняк. Наконец, Богородицкий превращен в «десятки полицейских чиновников», которые «подскакивают к Илиодору, упрашивают его успокоиться и обещают составить протокол» . Но из полицейского рапорта видно, что дело ограничилось обычными в устах о.Илиодора ругательствами и угрозами. |
|
|
