| – Ну, как же? Вся наша батарея его так называла. Нешто, как отбивались тогда, у Перемышля, забыли? – Чего болтаешь! Как это забыть можно… Забыть тот бой можно только, когда памяти не станет, это значит – когда умрешь, да и то… за тебя, быть может, тогда вспомнят, может на мытарствах – лишний довесок в твою пользу, ибо бой тот правый – за Веру, Царя и Отечество. Во время нашего наступления, в затишии, расслабились и тут и нагрянули тефтоны, будто из под земли, внезапно и грамотно, они это умеют и ни где-нибудь, а у самого полкового штаба, цель: штаб и штабных уничтожить и орудия руками испортить, потому как артиллерией дальнобойной не получалось достать. Личное оружие полковника, «Парабеллум 08» – лучший пистолет всех времен и народов, гордость германского гения, отказался стрелять в земляков, сразу осечку дал, пришлось отбросить его (правда потом, русского отморозка в вагоне пристрелил исправно), зато бинокль «Карл Цейс», за ремень полковничьей рукой держанный, крушил наотмашь землячьи головы в касках, действительно, хлестче дубины. Отмахались, отбились, отстрелялись, штаб и орудия отстояли, а нагрянувшие отступили с большими потерями. Думал полковник: все, биноклю конец, выбрасывать надо, все-таки, ежели в атаку или отбиваться – лучше «парабеллум», два раза тефтонский гений осечки дать не может, но… Оказалось, что цейсовские инженеры и рабочие и есть самые гениальные: бинокль ничуть не потерял уникальных своих оптических свойств, которые очень отчетливо давали нужную визуальную информацию о позициях земляков, по которым метко затем били русские тяжелые орудия полка РТК, под командованием Свеженцева. – Ну, что «дубинокль» – понятно, – усмехаясь сказал полковник. – Хм, а я и не знал. Но почему исторический? – Да ну как же, Ваше Высокоблагородие!.. Мы ж не только за тот бой, все, кто цел остался, по Георгию получили, мы ж, как особо отличившиеся, в Приказ Верховного Главнокомандующего Его Императорского Величества попали. А это уже – История. И, ежели б не бинокль ваш, эх… Когда этот, с ручным пулеметом возник, секунда – и всех бы изрешетил! А тут ему – биноклем в лоб. Когда возник он, первая молитва из меня за много лет сама собой выскочила… |
| Ему не удавалось обнаружить ни одной позиции, заметить хоть малейшее движение противника. Он смотрел вслед эскадре Ц47, летевшей над ним к востоку в голубом небе, здесь, в этих краях, будто затянутом пеленой отфильтрованного воздуха, и издававшей глухой, отдаленный гул. Местность казалась невероятно пустынной даже Кимброу, который со времени Фарго и болот Окефеноки привык к пустынным местам. Отдельные группы деревьев, буки или дубы, красные и желтые и совсем оголенные, казались неподвижными в матовом свете. Кимброу считал опасным, что другие два полка дивизии выдвинуты вперед, к самому Шнее-Эйфелю. Он был рад тому, что его рота входит в полк, который располагается дальше к юго-западу, за У ром и еще в Бельгии. (У него были основания радоваться, потому что этот полк в декабре избежал клещей Мантойфеля, когда полковник Р, не ожидая соответствующего приказа, отвел его в Сен-Вит, в то время как оба полка на Шнее-Эйфеле попали в плен.) Опустив бинокль и повернувшись, он взглянул на шиферные крыши деревни Маспельт, что лежала в ложбине, и на полого поднимающийся за нею лес Арденн. Все он себе представлял, только не это почти мирное существование, которое они тут вели. Дежурство на посту, чистка оружия, поверки, спортивные занятия, кино, различного рода нагрузочная терапия. Поскольку у немцев, похоже, больше не осталось самолетов, незачем было даже особенно тщательно маскироваться. Почему они не капитулировали, если их авиации крышка? В общем, бестолковая война. Кимброу нравилась таинственная тишина этого пустынного пространства. 17–18 сентября 1944 года. Вот уже четыре недели, с тех пор как пришли известия о битве под Фалезом и взятии Парижа, он каждый день неотрывно смотрит на запад, в сторону Бельгии, разглядывает в бинокль предгорья Арденн по ту сторону Ура, ожидая появления первых американских танков. Он заключает пари с самим собой: они появятся сегодня. Нет, завтра. Бесконечная череда дней, а в бинокле — ничего, кроме отступающих немецких войск. — Опять одни наши, — сказала как-то раз Кэте, стоя рядом с ним. — Это ваши войска, фройляйн Ленк? — спросил он. Там, на бельгийской территории, — шиферные крыши Маспельта, дома под ними словно затаили дыхание. Выше — сплошная стена леса, отбрасывающая непроницаемую тень, которая вдруг задрожала и словно разорвалась: на дороге, ведущей из Груффланге в Маспельт, появилось на большой скорости полдюжины бронированных машин. Разведывательные бронеавтомобили? На радиаторах — белые пятиконечные звезды. Действительно, это была его первая мысль: разведывательные бронеавтомобили — ведь в Груффланге от основной дороги Мальмеди — Люксембург ответвляется дорога на Маспельт; и лишь потом он подумал: это американцы. Только опустив бинокль, потому что пентаграммы в нем начали дрожать, он мысленно произнес: «Американцы», а потом сказал вслух: «Американцы». Здесь, наверху, лишь сосны могли услышать, что он сказал. Разведывательные бронеавтомобили въехали в Маспельт и больше не показывались. |
| Ночью заснуть нам так и не удалось — невозможно было отвести глаз от таинственного, играющего, живого неба. А как только стало светать, мы обнаружили, что находимся рядом с большим озером, посередине которого виднелся зеленый остров. Судя по всему, именно на него и опускались «неопознанные летающие объекты». Утомленные дорогой и слишком необычными впечатлениями, мы решили отложить обследование местности, разбить палатку и немного поспать. Я заснул сразу же, как только положил голову на подушку. Сон был глубоким, без сновидений и, казалось, продолжался одно мгновение. Проснулись мы с Вадимом одновременно. Нас разбудил женский смех, визг и плеск воды. Выглянув из палатки, мы увидели двух девушек, купающихся в озере. Это было столь неожиданно и столь несовместимо с ночными видениями, что воспринималось как нечто ирреальное. Я бы скорее согласился поверить в то, что вижу перед собой обнаженных нимф или русалок. Вадим был поражен, по-моему, не меньше, чем я. Он машинально схватился за лежавший рядом бинокль, который через некоторое время передал мне. И я, приняв бинокль, без всякого стыда и смущения поднес его к глазам. И вот тут я испытал шок. Озноб пробежал по позвоночнику. Голова закружилась. Я почувствовал, что теряю над собой власть. Первобытные звериные инстинкты проснулись во мне, и сладостное неукротимое влечение овладело мной. Это было безумие, но я не мог и не хотел сопротивляться ему. Казалось, величайшая тайна находилась совсем рядом. Она была вне абстрактной умозрительности, имела живую плоть и кровь, ослепительную золотистую кожу с легким пушком, на котором искрились перламутровые капельки воды, — все эти волнующие подробности хорошо были видны в бинокль. Да, да, величайшая тайна (и она же величайшее блаженство) заключалась в этой живой плоти, в ее упоительных округлых формах и соблазнительной ложбинке между ними. И как все было просто! Тайны можно было коснуться, ее можно было крепко-крепко прижать к себе, замирая в экстазе, проникнуть, войти в нее и полностью слиться с ней. |
| К рассвету все поле было покрыто, и в белой безмерности исчезли и белый заяц и белый череп. Мы чуть-чуть запоздали, и, когда пустили гончую, следы уже начали расплываться. Когда Осман начал разбирать жировку, все-таки можно было с трудом отличать форму лапы русака от беляка: он шел по русаку. Но не успел Осман выпрямить след, как все совершенно растаяло на белой тропе, а на черной потом не оставалось ни вида, ни запаха. Мы махнули рукой на охоту и стали опушкой леса возвращаться домой. — Посмотри в бинокль, — сказал я товарищу, — что это белеется там на черном поле и так ярко. — Череп лошади, голова, — ответил он. Я взял у него бинокль и тоже увидел череп. — Там что-то еще белеет, — сказал товарищ, — смотри полевей. Я посмотрел туда, и там, тоже как череп, ярко-белый, лежал заяц, и в призматический бинокль можно даже было видеть на белом черные глазки. Он был в отчаянном положении: лежать — это быть всем на виду, бежать — оставлять на мягкой мокрой земле печатный след для собаки. Мы прекратили его колебание: подняли, и в тот же момент Осман, перевидев, с диким ревом пустился по зрячему… Стремительный русак Мы пошли было на беляков, но в одной деревне нам сказали, что этой ночью у них волки разорвали собаку. Мы побоялись своих гончих пускать на лесных зайцев и занялись русаками. Скоро мы увидели, как один русак, желая забраться под кручу, переходил ручей и провалился. Но Соловей не побоялся, сам пошел по следу, сам провалился, выбрался, разобрался в следах и вытурил зайца. Мы его ранили, но скорости этим на первых порах зайцу не убавили, он помчался, скрылся на горизонте за холмами. Соловей и Пальма перевалили туда и скоро вышли из слуха. Известно, как полевой заяц-русак бежит, — всю-то округу ославит, все-то в деревнях его перевидят, всякий, у кого есть ружье, снимает его с гвоздика. — Заяц, заяц! — орут мальчишки без памяти. И бегут за ним по деревне — кто с поленом, кто с камнем, кто с топором. Редко заяц достается тому, кто его поднял. Наш раненый русак несся из последних сил полями, оврагами, перелесками, деревнями в иной деревне прямо по улице мчится — и за ним собаки. Опытные наши собаки не скалывались и на дорогах, зайцу наступал конец, и он с отчаянья ударился в Дубовицах в Пахомов овин. Как раз в это время Пахом сидел возле огня и подкладывал дрова. Вдруг какая-то сила врывается, какой-то забеглый черт с длинными ушами влетел и — бах! — прямо в огонь, и так, что самого Пахома засыпало искрами и головешками. |
| Однажды в такой знойный полдень и я спрятался в холодок под скалу, а коня пустил пастись на лугу. Мы с ним — давние друзья, я ему доверяю. Знаю — далеко не убежит. Свистнешь — он тут как тут. — Иди, — говорю, — конь, найди себе местечко, где прохлада и трава сочная. А надо будет — позову. Мы с ним всё больше одни в лесу, так я и привык разговаривать с ним вслух, как с человеком. Конь и пошёл, потряхивая головой и пощипывая на ходу травку. От нечего делать стал я следить за полётом горного орла-беркута. Он величаво, медленными кругами парил в безоблачной высоте, растопырив концы маховых перьев и изредка чуть пошевеливая могучими своими крыльями. — Хорошо тебе там, в холодной высоте, — позавидовал я ему. Но тут же с удивлением заметил, что орёл снижается. Ниже, ниже… Потом вдруг — прямо у меня над головой — подобрал крылья и стремительно пошёл на посадку. Над самой землёй опять вдруг распахнул крылья, чуть-чуть взмыл — и спокойно приземлился. Сел он метрах в пятидесяти ниже моего убежища под скалой. Я думал, это он какую-то добычу заметил с высоты, на неё кинулся. Но вижу, нет, не то: просто решил отдохнуть. Там, на жёлтом скате, зелёная клякса: родниковое болотце. Прохладная от студёной ключевой воды грязца. Потоптался орёл на месте, подогнул ноги и лёг. Лёг, как индюшка, грудью на землю. Но и лежачий орёл не потерял своей красоты и величия. …Солнце пекло всё сильней. Орёл дремал. Беловатые веки закрывают глаза, тяжёлый клюв клонит голову к земле. В бинокль я видел на нём каждое пёрышко, даже чёрные щетинки, торчащие у основания клюва. Но скоро глаза мои устали. Я опустил бинокль. И тоже задремал. …Незаметно перевалило за полдень. Снизу потянуло холодком. Я открыл глаза и сейчас же опять взялся за бинокль: редко можно спокойно рассматривать жителя горных вершин — беркута — на таком близком расстоянии. Проснулся и он. Встряхнулся. Подобрал крылья и стал перебирать клювом помятые перья. «Больше ему тут делать нечего, — подумал я. — Отдохнул — и опять в свою высоту. Наверное, уж проголодался». |
| Или совершил я грех. Да что грех? Грешок, не более. Сущая мелочь. Его и не видно вовсе. Но между «не видно» и «нет вообще» разница огромна. Ни радиацию, ни болезнетворных микробов тоже никто не видит, но умирать от них люди не перестают. Вооружаюсь мысленно волшебным биноклем и рассматриваю свой грех. И никакая он не инфузория-туфелька. Отвратительная и болезнетворная бацилла, похожая на сороконожку и стремительно размножающаяся. Дай этому «мелкому» греху свободу и спокойствие, он и тебя самого убьёт, и всё вокруг заразит, причём в сжатые сроки. Мой желаемый бинокль тем и хорош, что если рассматривать в него мною сделанное добро, то этим добром не загордишься. Ну а если зло рассмотришь, то не будешь легкомыслен и преступно благодушен. Зато в отношении ближних бинокль действует с точностью до наоборот. Добро, сделанное мне, я рассматриваю тщательно в те стёкла бинокля, которые добро увеличивают. Вот они, все те, кто учил, лечил, защищал, кормил и наставлял меня! Их много, и помощь их бесценна. Без их слов и дел, без их невидимого присутствия я давно бы погиб, пропал, потерялся, запутался. Ну, а если кто то сделал мне что то недоброе, переворачиваем бинокль и со спокойной душой смеёмся над той мелочью, которая только смеха и достойна. О блаженный склероз! Склероз, напрочь стирающий из памяти нанесённые тебе обиды! Как хорошо с тобой жить! Забыл — и до свиданья. Мы ведь, если не все, то многие, издёргались от злопамятства, от обидчивости, от повышенной чувствительности к словам и взглядам. Какой злодей, какой злой волшебник внушил нам преувеличенное чувство собственного достоинства? Из-за него мы готовы подставлять обе пригоршни даже тогда, когда нам дают одну маленькую крошку. Насколько лучше быть спокойным и невозмутимым. Правда, чтобы не возмущаться от укоров, нужно не любить и похвалу. Одно без другого не существует. И любовь к похвале, и чувствительность к обидам — дети одной матери, тщеславия. Из этого корня растут и зависть, и злопамятство, и прочие ядовитые побеги. |
| Капитан Енакиев стоял, прислонившись к орудийному щиту, и, прищурившись, смотрел вдаль. Ваня ещё никогда не видел на его лице такого мрачного выражения. Ковалёв стоял рядом и показывал рукой вперёд. Они негромко между собой переговаривались. Ваня прислушался. Ему показалось, что они играют в какую-то игру-считалку. — Один, два, три, — говорил Ковалёв. — Четыре, пять, — продолжал капитан Енакиев. — Шесть, — сказал Ковалёв. Ваня посмотрел туда, куда смотрели командир и наводчик. Он увидел мутный, зловещий горизонт и над ним несколько высоких остроконечных крыш, несколько старых деревьев и силуэт железнодорожной водокачки. Больше он ничего не увидел. В это время подошёл капитан Ахунбаев. Его лицо было горячим, красным. Оно казалось ещё более широким, чем всегда. Пот, чёрный от копоти, струился по его щекам и капал с подбородка, блестящего, как помидор. Он утирал его краем плащ-палатки. — Пять танков, — сказал он, переводя дух. — Направление на водокачку. Дальность три тысячи метров. — Шесть, — поправил капитан Енакиев. — Расстояние две тысячи восемьсот. — Возможно, — сказал Ахунбаев. Капитан Енакиев посмотрел в бинокль и заметил: — В сопровождении пехоты. Капитан Ахунбаев нетерпеливо взял из его рук бинокль и тоже посмотрел. Он смотрел довольно долго, водя биноклем по горизонту. Наконец он вернул бинокль. — До двух рот пехоты, — сказал Ахунбаев. — Приблизительно так, — сказал капитан Енакиев. — Сколько у вас осталось штыков? Ахунбаев не ответил на этот вопрос прямо. — Большие потери, — с раздражением сказал он, перевязал на шее тесёмочки плащ-палатки, подтянул осевшие голенища сапог и широкими шагами побежал вперёд, размахивая автоматом. Как ни тихо вёлся этот разговор, но в тот же миг слово «танки» облетело оба орудия. Солдаты, не сговариваясь, стали копать быстрее, а пятые и шестые номера стали поспешно выбирать из ящиков и складывать отдельно бронебойные патроны. Твёрдо помня своё место в бою, Ваня бросился к патронам. И в это время Енакиев заметил мальчика. — Как! Ты здесь? — сказал он. — Что ты здесь делаешь? |
| и их разместить по крепостям и казармам. Вера при этом удобнее сохранится... Приложить только надо право для общин – требовать, чтобы не было иностранного клира – ни больших лиц, ни маленьких, между инославными... Эта мера даст надежду обратному движению в православие и всяко пресечет пропаганду. Но буди воля Божия. Что Господу угодно, то и да будет. Если ничего из всего начатого не выйдет?!! Похорохорились, и то дай сюда. Будет точь-в-точь, как около Иерусалима часто восстает деревня на деревню, внимания не обращая на сидящего в Иерусалиме губернатора. Шум, гам, ружья заряжены... хорохорятся, а по сторонам посматривают, не покажется ли кто с какой-либо стороны в качестве примирителя. Является; а бывает, что сама же какая-либо деревня смастерит его. Начинаются мировые предложения... деревни слушать не хотят. Проходит так день, другой... слышно: поладили. Похоже? – Мне думается точь-в-точь. Благослови Вас, Господи. Будьте здоровы и благодушны. Ваш богомолец Еп. Феофан. Протоиерею С. А. Серафимову 328. О католичестве. О Иерусалиме. Просьба прислать бинокль и книги О католичестве, ищущем преобладания на Святой Земле. О Иерусалиме. Прошение переслать деньги нуждающимся родственникам. О посылаемой иконе. Просьба прислать бинокль и книги. 6 мая 1853 г. Ваше Высокоблагословение Возлюбленнейший о Господе брат! Первое – честь имею поздравить Вас с Праздником и пожелать Вам всякого благополучия. Отъезд добрейшей генеральши Ширман дает мне хороший случай сказать вам слова два и еще; а некоторые нужды и без того развязали бы язык. Что деется в вашем мире – светлом? – В нашем темном все идет порядком обычным. Строят нам новый дом – что довольно утешительно после пятилетнего житья в конурах – и тесных, и сырых, и темных. – Верно, и Вы слышали о сумятицах по случаю вмешательства католического преобладания в местах поклонных. – Много беспокоились; но, слава Богу, на днях получено известие, что все кончилось удовлетворительно. Поклонники отъехали. Иерусалим пуст. Все тихо. Сиди, умствуй, работай! Нет помехи! – Разве скука придет! Но и то все хорошо для разнообразия жизни. |
| «Примирения» кого с кем – жертв с палачами?! С теми, кто поставил своей целью их безжалостное и окончательное истребление? Лишь после того, как большевистское начальство не удостоит их «чести» совместного фотографирования, в одной из последних сцен фильма униженные узники сделают фотографический снимок «для себя» («Ведь нам же разрешили!»). Завершается фильм тем, что увековеченных на фотокарточке офицеров погрузили в трюм баржи и утопили в море. Вот и весь «апофеоз примирения». Зададимся вопросом: кто главный герой фильма? Вероятно, большинство зрителей скажут, что это «господин поручик», он же «господин капитан», которого сыграл Мартинс Калита. Он является участником всех событий в обоих исторических срезах фильма: и «при погонах», и «со срезанными погонами». Его чувствами, его мыслями и воспоминаниями мы воспринимаем развитие сюжета. Мы видим мip также глазами «главной героини» (обаятельная актриса Виктория Соловьёва). Конечно, это не «просто попутчица» (как называет её одна экзальтированная дама). Она в самом начале приметила в капитанский бинокль «главного героя» с палубы парохода «Летучий». В конце фильма прекрасная незнакомка из туманной дымки на той же палубе вновь смотрит в тот же бинокль. Это она вскружила голову поручику. Это она ради того, на кого «положила глаз», упросила капитана вернуть отчаливший от берега корабль (такое, как говорится, бывает только в кино). Это она пением и игрой на фортепиано спровоцировала высадку с парохода с поручиком «на первой же пристани». Это она была инициативна во всём (даже в том, в чём обычно благовоспитанные барышни бывают пассивны). Она бесследно исчезла, когда захотела. Именно она (не забудем об этом!) выкрала у поручика крестик. Она была назначена «свидетельницей» его решительности и наивной доверчивости, граничащей с глупостью. Но точно ли эта пара – главные герои? Мы даже не знаем их имён. А как установить связь с человеком, «если не знаешь ни имени, ни фамилии, ни адреса, ни города – ничего, когда не знаешь»? Характерным для Библии стилем является сознательное замалчивание имён тех персонажей, которые не наследуют Царство Небесное. В Ветхом Завете памятен пример превратившейся в соляной столб жены Лота ( Быт. 19:26 ). В семинарском фольклоре бытует забавная присказка о том, будто невыполнимой является заповедь: «Поминайте жену Лотову» ( Лк. 17:32 ). «Как же, Господи, поминать её – имени не знаем!» |
| Веселье было в полном разгаре, когда мистер Крубер вдруг приставил ладонь к уху и потребовал тишины. — Сдаётся мне, где-то там играет оркестр, — сказал он. И в самом деле, прислушавшись, они уловили звуки музыки, несущиеся из глубины парка. Играли, видимо, за рощей, и, пока, предводительствуемые мистером Крубером, они шагали туда, музыка становилась всё громче и громче. Наконец, завернув за угол, они увидели ещё одну огороженную площадку. В одном её конце помещалась эстрада, перед ней рядами стояли стулья, а на них сидели люди и слушали музыку. — Нам с вами повезло, мистер Браун, — радостно воскликнул мистер Крубер, указывая на эстраду. — Это же Гвардейцы! Пока мистер Крубер объяснял, что Гвардейцами называется особый полк, очень знаменитый, который охраняет Букингемский дворец и прочие важные места, Паддингтон сквозь ограду разглядывал музыкантов на эстраде. Форма на них была очень яркая, красная с синим, на головах высокие чёрные меховые шапки, а начищенные инструменты так сверкали на солнце, что глазам делалось больно. — Страшно подумать, мистер Браун, сколько лет я не был на концерте военного оркестра в парке, — сказал мистер Крубер. — А я вообще никогда не был, — признался Паддингтон. — Тогда уж и сам Бог велел, — решил мистер Крубер, и, когда номер кончился и публика захлопала, он подвёл их к входной калитке и купил четыре билета, по шесть пенсов каждый. Едва они успели занять места в одном из задних рядов, как дирижёр, очень важный дяденька с большими усами, поднял палочку, подавая знак к началу следующего номера. Паддингтон уселся поудобнее. Они столько ходили сегодня, что он был даже рад посидеть и дать лапам отдых. И когда музыка закончилась громом фанфар, а дирижёр повернулся к публике и раскланялся, Паддингтон старательно захлопал и несколько раз крикнул «браво!». Тут Джуди толкнула его в бок. — Вон там можно прочесть, что они дальше будут играть, — прошептала она, указывая на эстраду. — Видишь, на афише написано. Паддингтон достал театральный бинокль и, свесившись в проход, принялся с интересом изучать афишу. Первые несколько номеров назывались «фрагменты», и Паддингтон не сразу понял, что это такое. Затем шли военные марши, один из которых только что сыграли, а после них — опять «фрагмент» из вещи под названием «Симфония-сюрприз», что показалось Паддингтону весьма заманчивым. Но вот он дошёл до последнего номера, и тут странное выражение появилось у него на мордочке. Он хорошенько подышал на стёкла, протёр их тряпочкой, которую всегда хранил в чемодане, и снова уставился на афишу в бинокль. |
|
|
