| Вот раздаются вопли и стоны кликуши: это владыка проходит мимо нее по лестнице. Отворяются двери, входят белый клобук, черная ряса, Андреевская лента. Я, как Моисей на горе Синай, припал своим красным лицом к земле; слышу тихий спокойно–властный голос: «пожалуйте», поднимая на ноги свое смирение, вижу задняя славы замечательного человека, удаляющегося от меня тихими, не немощными стопами; я пошел в след в покои, в которых прежде я не был. В первом же покое после прихожей меня поразил святительский аристократизм его: картины, особенно две, прямо против входа, невиданного мною стиля, своим глубоким сиянием, чудным смешением света и мглы, поражающие зрение, – окраска стен, помнится, голубая, – аристократический беспорядок в расположении мебели. Митрополит проходит один покой, вступает в другой, мне показалось, гостинную; я за ним. Тут он останавливается. Я приник к его стопам, взял благословение, передал доземное поклонение сиятельного Обер–Прокурора и глубокое почитание превосходительного Константина Степановича и вручил два пакета доверенных мне бумаг. Митрополит сел. " Садитесь». Я поклонился и сел. Молчание. Митрополит вскрыл один пакет, письмо... «Ну, что же? Я теперь не могу с вами заняться... Где вы остановились»? «В гостинице, ваше высокопреосвященство». «Будто это необходимо»? «Я здесь никого не знаю и не смею никого утруждать своею личностию». «Вы бы остановились в семинарии... у о. ректора». Я молчу. «Когда вы намерены уехать»? «Когда прикажете, ваше высокопреосвященство». «Гм, прикажете... Как располагаетесь вы сами»? «Поклонюсь святым Угодникам и в возможной скорости уеду». «Гм... Здесь в Москве так много нашей святыни, древностей... Вот что сделайте: побывайте у меня сегодня в шесть часов... Вы решительно не намерены оставить гостиницу?» «Я нижайший послушник вашего высокопреосвященства». «Вы обратились бы к о. ректору семинарии, или даже можете поселиться в моих покоях в Чудовом монастыре». Я молчу. «Не согласны»? «Воля вашего высокопреосвященства будет исполнена». |
| Так же просто благословляют меня готовиться к завтрашней проповеди . Как отец Василий Смагин, помнится, окончивший академию, служивший вместе со мной (или я с ним, если кому не нравится) тогда в Кафедральном соборе, перед первой своей проповедью на архиерейской службе, не спал всю ночь, так и я не спал, и всё выдумывал, чтобы мне такое «сверхестественное» выдать. Ну и выдал... Право, стыдно вспоминать даже. Тем более на фоне тех простых, понятных для простого народа слов, которые Владыка сказал в конце Литургии. Сказал, что мы прославляем отца Алексия потому, что он это заслужил своим добросовестным отношением к пастырскому делу, что жизнь его для всех нас должна послужить назиданием, что теперь у нас есть молитвенник пред Богом. Было телевидение. Снимали службу. После службы брали у Владыки интервью. Помню пасхально яркое солнце, белый митрополичий клобук (немного отличный по форме от остальных митрополичьих), посох в руке седовласого старца и тот живой интерес, который вызвали его слова у стоявших рядом. И это – последнее, что сохранилось в моей памяти: больше я Владыку живым не видел. На трапезе Владыки с нами уже не было – заполучило к себе районное начальство. Сидели мы (священники) за столом одни. Пели духовные песнопения, беззлобно шутили, радуясь окончанию хлопотного торжества. И всё не хотелось расставаться. Как, впрочем, и всякий раз потом, позже, в течение многих лет, когда приходилось принимать участие в этих торжествах. В такие минуты как-то особенно проникаешься Серафимовой Пасхальной радостью: «Христос Воскресе, радость моя». Некоторые случаи исцелений и чудес после прославления Дорогой батюшка, отец Андрей! Прошу прощения за то, что только сегодня сел за письмо Вам и заставил Вас столько ждать. Во-первых, от лица всех моих сотрудников и от меня лично хочу поблагодарить Вас за тёплое радушие, с которым Вы нас приняли, за Ваши молитвы. В душе каждого из нас осталось тёплое доброе воспоминание о поездке в Бортсурманы. Дай Бог Вам и вашей семье здоровья и всего самого лучшего! |
| 68) Клобук вязаный белый с воскрылиями. 69) Схима лилового шелка, писаная масляными красками. 70) Палица с шитым изображением Спаса Нерукотворного. 71) Палица с шитым изображением Входа в Иерусалим. 72) Палица золотой парчи, шитая жемчугом. 73) Палица серебряного глазета, шитая синелью. 74) Палица серебряного глазета, шитая шелком и стеклярусом. 75) Палица серебряного глазета, шитая шелком и стеклярусом. 76) Поручи парчовые с жемчужными крестиками. 77) Поручи парчовые с жемчужными крестиками. 78) Напрестольное облачение парчи красной с золотом. 79) Отрезок парчи с темно-красным узором. 80) Восемь штук старинных лестовок. 81) Ефремово Евангелие. 82) Тверское Евангелие 1478 года. 83) Поручи бисерные с жемчужными 84) Сосуд серебряный для умовения ног. 85) Лохань серебряная для умовения ног. Означенные в списке вещи сдали: кафедральный протоиерей А. Яблоков, кафедрального собора священник А. Сердобольский, кафедрального собора староста С. Угрюмов. Означенные в настоящем списке предметы искусства и старины принял М. Худяков. С подлинным верно: пред[седатель] Муз[ейной] ком[иссии] [В. Егерев]. 49 Акт 1924 года сентября 22 дня мы, нижеподписавшиеся, настоятель кафедрального собора Андрей Поликарпович Яблоков, священник того же собора Александр Николаевич Сердобольский, староста того же собора Серафим Григорьевич Угрюмов и член Музейной комиссии ТНКП Михаил Георгиевич Худяков составили настоящий акт в том, что на основании Постановления ВЦИКа от 2 января 1922 года пар[аграф] 5 Инструкции отдела музеев от 4 марта 1922 года и постановления Музейной комиссии от 26 августа 1924 года представители общины кафедрального собора Яблоков, Угрюмов и Сердобольский сдали, а Худяков принял на хранение в Центральный музей следующие предметы искусства и старины, составляющие достояние государства, находившиеся в пользовании общины верующих, хранившиеся в кафедральном соборе г[орода] Казани, оставленные при изъятии ценностей в 1922 году и состоящие в ведении Музейной комиссии. 1) Ладаница серебряная 7164 года; 2) водосвятная чаша серебряная 7150 [(1641/42)] 3) Лохань для умовения рук 1732 4) лампада серебряная 7168 [(1659/60)] года; 5) блюдо серебряное с инициалами Е. |
| Как всегда был молебен, торжественное открытие. Савватий передал все в руки Андроника, сам уехал в более долгий отпуск. – Трудно мне, многолюбезный авва, и по незнанию языков, и по непривычке, иметь дело с инославными. При том вполне на вас полагаюсь, зная усердие ваше и ясный ум. Андроник кланялся и благодарил. Да, конечно, Савватий для такого дела неподходящ. Но немало – и приятно – был удивлен, узнав, что Первосвятитель, еще не уехавший на юг, намерен посетить съезд. Митрополит Иоанникий был родом из северо-восточной Руси, из семьи скромного священника, лицом прост и некрасив. Некогда был миссионером, посещал инородцев. Ученостью не отличался, но всем видом своим, худенький, невыигрышный, с несколько гнусавым голосом – простотой и легкостью являл облик древней православной Руси, даже вроде иконы. Жизни был высокоаскетической, веры незыблемой. И незыблемой доброты. (Иногда близкие отбирали у него его же собственные деньги, чтобы хоть что-нибудь сохранить ему же: а то все раздаст.) Раньше он никогда на таких съездах не бывал. Как и Савватий, иностранных языков не знал, с инославными христианами общения не имел и можно было даже думать, что к «затес» Андроника относился прохладно. (Но Андроника самого ценил, он-то и предлагал ему уже здесь епископство.) День выбрал заранее, Андроника известили и о часе, и к тому времени, в перерыве между докладами наверху, у дома Андроника ждала его уже группа – православные возглавлялись Андроником, католики и протестанты с любопытством смотрели вниз, на пологую лесенку-тропинку под зеленым осенением каштанов. Довольно точно по времени у входной сторожки с образом Святого появилась небольшая группа: прибыл митрополит. Белый клобук издали завиднелся над худеньким полудетским телом в черной простой рясе. Митрополит расправлял, поглаживал серо-рыжеватые усы, каким-то робким жестом, будто говорил: «Ничего, что я митрополит. Я такой же русский человек Вятской губернии, как и другие, столь же грешен и подвержен смерти, как и все». Его сопровождали кое-кто из духовенства, будто старались поддержать при подъеме на горку, но он легко, как-то невесомо взлетал, будто земля и не очень притягивала его. «Вот, восходит, – думал Андроник, – а ведь сердце у него слабое, недавно был обморок». И действительно, человек этот, со слабым сердцем, питавшийся больше чаем да сухариками, почти птичьим полетом возносился кверху. Аббаты и пасторы с любопытством смотрели на него. |
| Господин в домино любезно улыбнулся и произнес фразу по-французки. Филарет не понял, рассеянно поглядел на незнакомца, поклонился и молча отошел, стыдясь своей неловкости и замечая странные взгляды членов Синода. — Кто ж это? спросил он, когда домино сбежал вниз. — Князь Александр Николаевич Голицын, наш обер-прокурор. Бал едва дошел до своей половины, когда государь незаметно удалилился. После того и митрополит счел возможным отправиться домой. Чёрные наряды духовенства рассекли толпу. Все оглядывались на белый клобук Амвросия и ярко-вишневую рясу Феофилакта. Филарет шел позади, опуситив глаза, но услышал, как кто-то сказал за его спиною: — Посмотри, какой чудак! На ступеньках дворца стояли лакеи с факелами и фонарями. Громко фыркали застоявшиеся лошади, на них покрикивали кучера. Прибежал с радостным лицом какой-то мальчик в зеленом мундире и белых лосинах. Дюжие лакеи в напудренных париках осторожно сводили по ступеням старую барыню в наброшенной шубе и меховом капоре. Филарет топтался на ступенях, усталый и чуть отупевший от массы впечатлений. Он предвкушал, как поделится своим недоумением и вопросами с отцом Евграфом, вдруг слегшим от недомогания… Но как же добраться до лавры? Он видел, что кто-то машет из высокой кареты, но лишь когда митрополит высунулся, Филарет сообразил, что зовут его. Ехали молча. Митрополит дремал, закрыв глаза и откинувшись на подушки, а Филарет, перед глазами которого все еще хаотически вертелось и оглушительно гремел бал, тихо шептал: — Господи, помилуй!.. Господи, помилуй!.. Господи, помилуй! Глава 3. В семинарии и академии Петербургская жизнь начиналась трудно, да ведь и ничто не давалось Дроздову просто так. Он добросовестно входил в обязанности инспектора семинарии, обязанности многосложные и хлопотные, и спешно составлял конспект для философских лекций. Тяготило и то и другое. Никогда ранее не занимал он административной должности, а тут вдруг оказался руководителем двухсот молодых людей, сильно различавшихся как по степени нравственности, так и по успехам в науках. Душа его лежала к богословию, а оказывалось необходимым погрузиться в холодные воды философии, которую знал меньше и хуже. Впрочем, можно было довольствоваться привезенными лаврскими записями… Но как понятнее и точнее объяснить их воспитанникам? Он составлял один за другим планы курса, прочитывал книги из митрополичьей библиотеки, а вечерами самоучкою одолевал французскую грамматику, чтобы прочитать как бы в насмешку присланную от архиепископа Феофилакта книгу Сведенборга. |
| Тогда я обратился к монаху с упреком: «Вот видишь ли, – сказал я ему, – что ты сделал!». А он мне на это отвечал: «Велико дело, что ушел». Я тотчас же побежал по Георгиевскому переулку посмотреть, куда ушел владыка, и остановился напротив ворот нашего старого дома; а владыка, вижу, выходит уже из ворот и переходит Маросейку через рельсовую дорогу. На нем белый клобук и белая ряса. Он шел и благословлял народ, и казалось мне, что он выше всех ростом. Он направлялся к Спасу на Глинище, и при этом я пробудился. Когда я пробудился и рассказал виденное мной отцу Сергию, тогда он, чтобы ободрить меня, сказал мне: «Ну, теперь вам бояться нечего: владыка причастил вас на живот и выздоровление, а не на смерть». Действительно, так и случилось: в 2 часа пополудни была операция, последствия были те же... Но на следующий день с пятницы на субботу, с 15 на 16 число, мгновенно все болезненные припадки исчезли, и с этого часа я не стал уже чувствовать тех болей, которыми операции обыкновенно сопровождались. Я приписываю это предстательству святителя Филарета, который своими молитвами облегчил мои тяжкие страдания». Не будучи ни особенно приближен к митрополиту Филарету, ни обласкан этим мудрым, но сурово-сдержанным и опытным ценителем чужих достоинств и заслуг, отец Пимен был им уважаем, ценим, и хотя никогда не представал без трепета пред его лицо, имел к нему глубокое, безграничное уважение и такую благоговейную любовь к его памяти, что хотя и не позволял себе называть его святым и праведным, но внутренне был в этом убежден и нередко говаривал: «Покойный владыка (т.е. митрополит Филарет) так высоко стоял, что сравнивать с ним кого бы то ни было немыслимо». Такое убеждение отца Пимена вполне объясняет, почему он придавал столь важное значение виденному им сну, тогда как вообще он снам не верил и называл их или пустячными грезами, или искушениями врага. Сон этот благотворно подействовал в том отношении, что вполне ободрил отца Пимена, который, будучи убежден, что владыка за него предстательствует и молится, ничего не боялся и выносил с необыкновенной твердостью и с удивительным терпением все те страдания, с которыми сопряжены операции в этой болезни. Всех операций с 28 ноября по 5 марта было 12; каждая продолжалась в несколько приемов от одного часа и до полутора; количество камня, во все время извлеченного и собранного, как по извещении оказалось, заключало в себе более 12 золотников и, посредством клея приведенное в состояние твердого тела, образовало яйцо, равнявшееся величиной почти куриному. |
| Сама императрица в этот день участвовала в великолепном празднике, который устроил для нее граф Петр Борисович Шереметев у себя в Кусково. О том, как отнеслась Екатерина II к происшедшему, можно судить по ее письму к Потемкину, написанному в шутливом тоне: «На Москве в Успенском соборе Платона провозгласили мы митрополитом и нашили ему на белый клобук крест бриллиантовый в пол-аршина в длину и поперек, и он все время был, как павлин кременчугский». Все эти приватно высказанные грубые слова не изменяли, однако, трезвой оценки Екатериной II талантов, трудов и достижений владыки Каждый жил своей жизнью. «Пишете о жалком положении духовенства, и у нас не иначе: та же надутость, – писал митрополит Платон в Казань архиепископу Амвросию (Подобедову) 30 августа 1788 года. – И не удивляюсь, зная, что принесены светские начала, отчего проистекает все зло; именно им вверена вся власть; нас ставят ни во что и не только хотят подчинить нас себе, но и почитают своими подчиненными. Крутицкую кафедру просил я назначить местом пребывания викария – отказано... Теперь, как слышу, помещают на жительство в архиерейском доме полицейских солдат. Поистине, это гнев Божий за наши грехи. Особенно тяжко, что наше-то начальство не только не идет против них, но даже содействует им и бежит с ними вперегонки...» В другом письме, от 20 сентября 1788 года, митрополит пишет ему же: «Преосвященнейший владыко! Любезный приятель и благодетель! Получил и я известие, что отказано в деньгах на поправку церковных зданий; и не дивлюсь этому, а тому больше удивляюсь, что наши 221 не только не заботятся облегчить эти бедствия, но еще умножают их и увеличивают. Те отказали в деньгах на время войны, а наши – навсегда. Но тяжелее самого отказа то, что мы и на свои деньги ничего не можем возобновлять в домах и монастырях, не испросив дозволения от светского начальства. Какое нам дело до них и им до нас? И с чего взяли, чтобы мы подчинились им даже в этом? Боже Благий! Сколь тяжкий гнев Твой навлекли мы на себя! Нам, несчастным, ничего не остается делать, как только смириться пред лицом Бога нашего и безмолвно ожидать Его помощи. Ректор назначен на череду 222 : по академии хлопот прибудет; и кажется, и сие – дело интриг. Ничего нет для нас утешительного. Делами я завален. Иногда прогуливаюсь, задумавшись. Силы душевные и телесные оскудевают. Ни о чем более не думаю, как о покое и увольнении. Дал бы Бог благоприятный случай. Прошу вспомоществовать мне вашими молитвами...» |
| Поэтому и теперь (в декабре) в настольной грамоте, данной патриархом Гедеону на киевскую митрополию 222 , патриарх распространялся о том, по каким побуждениям и на основании каких прав он посвятил Гедеона в митрополиты Киевские, как совершилось это посвящение, как должен он своею жизнью показывать пример своим пасомым и учить их вере и благочестию, как пасомые должны повиноваться и покоряться ему во всём и т. д., но о главных привилегиях киевского митрополита, о неподсудности его московскому патриарху, например, он в своей грамоте умалчивал. Напротив, в этой же грамоте патриарха можно заметить стремление с его стороны поставить Гедеона в такое же положение, в каком были и другие московские митрополиты. Так, он титулует новопоставленного митрополита «митрополитом киевским и галицким и малыя России», и ни разу не называет его митрополитом всея России. Затем, попуская Гедеону носить митру с крестом и ношение креста пред ним в своей его епархии, патриарх, ради единочества с прочими российскими митрополитами, повелевает носить белый клобук, что до сих пор не было в обыкновении у киевских митрополитов. Наконец следует заметить ещё, что в грамоте патриарха не было ни слова о том, какие отношения должны существовать между митрополитом киевским и гетманом. Возвратившись из Москвы в Киев, Четвертинский послал 29 генваря патриарху Иоакиму благодарственное письмо, в котором смиренно молил патриарха «вспоминать его и при благословении своем отеческом всегдашним посещать наставлением», а сам давал обещание принимать эти наставления «честно и любезно, так как должен сын отеческия, овца пастырская, почитать веления» 224 . Но гетман, очевидно, был недоволен тем, что патриарх не утвердил за Гедеоном его привилегий, хотя сначала решился игнорировать это и вывел только то заключение, что не следует обращаться к патриарху с просьбами о каком бы то ни было деле. Посылая в генваре 1686 года сына своего Григория в Москву, гетман дал ему письмо к патриарху 225 , в котором, благодаря патриарха за посвящение Четвертинского и за благосклонность к нему, гетману, просил благословения себе и сыну своему Григорию, с которым посылалось письмо; но о делах, ради которых послан был в Москву Григорий, гетман и не упомянул в этом письме к патриарху. |
| В это же самое время архиепископ Иларион мужественно перенес и ряд неприятностей. Когда он находился в Ярославской тюрьме, в лоне Русской Церкви возник григорианский раскол. Тогда-то, как к популярному архиерею, и явился к нему агент ГПУ и стал склонять его присоединиться к новому расколу. " Вас Москва любит,- заявил представитель ГПУ,- вас Москва ждет " . Архиепископ Иларион остался непреклонен. Он уразумел замысел ГПУ и мужественно отверг сладость свободы, предлагаемой за измену Агент удивился его мужеству и сказал: " Приятно с умным человеком поговорить.- И тут же добавил:- А сколько вы имеете срока на Соловках? Три года?! Для Илариона три года?! Так мало? " Неудивительно, что после этого архиепископу Илариону было добавлено еще три года. И добавлено " за разглашение государственных тайн " , то есть разглашение разговора его с агентом в Ярославской тюрьме. Весной 1926 года архиепископ Иларион был снова возвращен на Соловки. Крестный путь его продолжался. Григорианцы не оставили его в покое. Они не теряли надежды на то, что им удастся склонить на свою сторону такого авторитетного иерарха, каким был архиепископ Иларион, и закрепить его переходом свои позиции. В начале июня 1927 года, едва началась навигация на Белом море, архиепископ Иларион был привезен в Москву для переговоров с архиепископом Григорием. Последний в присутствии светских лиц настойчиво упрашивал архиепископа Илариона " набраться мужества " и возглавить все более терявший значение григорианский " высший церковный совет " . Архиепископ Иларион категорически отказался, объяснив, что дело высшего церковного совета несправедливое и пропавшее, задуманное людьми, не сведущими ни в церковной жизни, ни в церковных канонах, и что это дело обречено на провал. При этом архиепископ Иларион братски увещевал архиепископа Григория оставить ненужные и вредные для Церкви замыслы. Подобные встречи повторялись несколько раз. Владыку Илариона и умоляли, и обещали ему полную свободу действий, и белый клобук, но он твердо держался своих убеждений. Был слух, что однажды он сказал своему собеседнику: " Хотя я и архипастырь, но вспыльчивый человек, очень прошу вас уйти, ведь я могу потерять власть над собой " . |
| С трудом, после многих отказов, он благословил его на чело, грудь и плечи, по их обычаю, и они сели беседовать чрез драгомана. Потом он встал и пошел во внутренние покои, где снял свою зеленую мантию и надел другую, всегдашнюю, из рытого узорчатого бархата фиолетового цвета и белый, также всегдашний, клобук с одним вышитым из золота херувимом на челе, снял зеленое бархатное одеяние и надел красное бархатное, по их обычаю, и вышел. В это время подходили все бывшие у него настоятели монастырей, протопопы, священники и дьяконы, большие и маленькие (анагносты) и все его бояре и кланялись нашему владыке патриарху, а он их благословлял. Все стояли, по своему обычаю, с непокрытою головой, как стоят постоянно бояре и народ пред священниками, a священники перед патриархом и архиереем, равно и в церкви (вып. III, стр. 22–23). Подобная церемония происходила не при первой только встрече приезжего патриарха, а всякий раз, когда патр. Макарий приходил к патриарху Никону. Прежде чем приветствовать патр. Макария, патр. Никон непременно вставал, оборачивался к иконам и пел «Достойно есть», а его архидиакон: «Господи помилуй» трижды и «Благослови», причем они делали земной поклон; тогда оба патриарха, облобызавшись, садились для беседы, и толмач переводил их речи, пока не кончат. По окончании приема, патриарх опять оборачивался к иконам, пел вторично «Достойно есть». Еще более умилительную картину прощания патриархов описывает Павел Алеппский в Константинополе. Патриархи «со слезами прощались друг с другом; оба преклонив главы, один над другим читали молитвы» (вып. I, стр. 33). Павел Алеппский оставил нам известия о том, как следует совершать Чин погребения умерших. По восточному уставу, отпеванию непременно предшествует накануне всенощное бдение (парастас), а в день погребения обязательно совершается заупокойная литургия. Этот чин патр. Макарий применил при отпевании усопшей Миры, жены хаджи Абдала (Феодула), сына священника Мансора (вып. I, стр. 33), при посещении им Константинополя. |
|
|
