| Но лишь гулкие метели В снежном поле заревут, И в пушистые постели Зайцы робкие уйдут, – Песен дева молодая В буре мне привет пришлёт И, привету отвечая, Что-то в сердце запоёт. (1832) Жаворонок, Орёл и Поэт Когда, проснувшися, светлеет Восток росистою зарёй, Незримый жаворонок реет В равнине неба голубой; И вдохновенный, без науки Творит он песнь, и свысока Серебряные сыплет звуки На след воздушный ветерка. Орёл, добычу забывая, Летит и выше сизых туч, Как парус крылья расстилая, Всплывает весел и могуч. Зачем поют? Зачем летают? Зачем горячие мечты Поэта в небо увлекают Из мрака дольней суеты? Затем, что в небе вдохновенье, И в песнях есть избыток сил, И гордой воли упоенье В надоблачном размахе крыл; Затем, что с выси небосклона Отрадно видеть край земной И робких чад земного лона – Далеко, низко под собой. (1833). Вдохновение Лови минуту вдохновенья, Восторгов чашу жадно пей И сном ленивого забвенья Не убивай души своей! Лови минуту: пролетает, Как молньи яркая струя, Но годы многие вмещает Она земного бытия. Но если раз душой холодной Отринешь ты небесный дар И в суете земли бесплодной Потушишь вдохновенья жар; И если раз, в беспечной лени. Ничтожность мира полюбив, Ты свяжешь цепью наслаждений Души бунтующий порыв: К тебе поэзии священной Не снидет чистая роса, И пред зеницей ослепленной Не распахнутся небеса; Но сердце бедное иссохнет, И нива прежних дум твоих, Как степь безводная, заглохнет Под тёрном помыслов земных. (1833) Две песни Прелестна песнь полуденной страны! Она огнём живительным согрета, Как яркий день безоблачного лета. Она сладка, как томный свет луны, Трепещущий на зеркале лагуны. Всё в ней к любви и неге нас манит. Но не звучат отзывно сердца струны, И мысль моя в груди безмолвной спит. Другая песнь, то песнь родного края, – Протяжная, унылая, простая, Тоски и слез и горестей полна! Как много дум взбудила вдруг она Про нашу степь, про гулкие метели, Про радости и скорби юных дней, Про тихие напевы колыбели, Про отчий дом и кровных и друзей! (1833). Элегия |
| Он приходит, когда я совсем одет. В комнате полный свет. На стеклах снежок оттаял, елочки ледяные видно, – искрятся розовым, потом загораются огнем и блещут. За Барминихиным садом в снежном тумане-инее, громадное огненное солнце висит на сучьях. Оба окна горят. Горкин лезет по лесенке закрывать трубу, и весело мне смотреть, как стоит он в окне на печке – в огненном отражении от солнца. Мороз, говорят, поотпускает. Я сколупываю со стекол льдинки. Все запушило инеем. Бревна сараев и амбара совсем седые. Вбитые костыли и гвозди, петли творил, и скобы кажутся мне из снега. Бельевые веревки запушились, и все-то ярко – и снежная ветка на скворешне, и даже паутинка в дыре сарая – будто из снежных ниток. Невысокое солнце светит на лесенку амбара, по которой взбегают плотники. Вытаскивают “ердань”, – балясины и шатер с крестями, – и валят в сани, везти на Москва-реку. Все в толстых полушубках, прыгают в валенках, шлепают рукавицами с мороза, сдирают с усов сосульки. И через стекла слышно, как хлопают гулко доски, скрипит снежком. Из конюшни клубится пар, – Антипушка ведет на цепи Бушуя. Василь-Василич бегает налегке, даже без варежек, – мороза не боится! Лицо, как огонь, – кровь такая, горячая. Может быть, исхитрится завтра, одолеет Ледовика?.. В доме курят “монашками”, для духа: сочельник, а все поросенком пахнет. В передней – граненый кувшин, крещенский: пойдут за святой водой. Прошлогоднюю воду в колодец выльют, – чистая, как слеза! Лежит на салфетке свечка, повязанная ленточкой-пометкой: будет гореть у святой купели, и ее принесут домой. Свечка эта – крещенская. Горкин зовет – “отходная”. Я бегу в мастерскую, в сенях мороз. Облизываю палец, трогаю скобу у двери – прилипает. Если поцеловать скобу – с губ сдерешь. В мастерской печка раскалилась, труба прозрачная, алая-живая, как вишенка на солнце. Горкин прибирается в каморке, смотрит на свет баночку зеленого стекла, на которой вылито Богоявленье с голубком и “светом”. Отказала ему ее прабабушка Устинья, в такой не найти нигде. Он рассказывает, как торговал у него ее какой-то барин, давал двести рублей “за стеклышко”, говорил – поставлю в шкафчик для удовольствия. А сосудик старинный это, когда царь-антихрист старую веру гнал, от дедов прабабушки Устиньи. И не продал Горкин, сказал: “и тыщи, сударь, выкладите, а не могу, сосудец святой, отказанный... верному человеку передам, а вас, уж не обижайтесь, не знаю... в шкапчик, может, поставите, будете угощать гостей”. А барин обнял его и поцеловал, и пошел веселый. Театры в Москве держал. |
| То нападал на столпившихся, то становился и громким 160 Криком своим призывал; но назад отступить он не думал. Словно как пылкого льва отпугнуть от кровавого трупа Пастыри в поле ночные, яримого гладом, не могут, — Так не могли совокупные, храбрые оба Аяксы Гектора, Трои вождя, отогнать от Патроклова тела. 165 Он овладел бы, покрылся бы он беспредельною славой, Если б герою Пелиду подобная вихрям Ирида С вестью, да к брани воздвигнется, быстро с небес не явилась, Тайно от Зевса и прочих богов устремленная Герой. Вестница стала пред ним и крылатые речи вещала: 170 “К брани воздвигнись, ужаснейший муж, Пелейон быстроногий! Тело Патрокла спаси; за него пред судами восстала Бурная сеча; неистово в ней убивают друг друга: Мужи ахейские, чтоб отстоять бездыханное тело, Мужи троянские, чтоб овладеть и умчать к Илиону, 175 Пламенно рвутся; но пламенней всех бронеблещущий Гектор Жаждет увлечь, и Патроклову голову он замышляет С белой выи срубить и на кол вонзить в поруганье. Шествуй, не время покоиться; ужас ты в сердце почувствуй, Если Патрокл твой будет игралищем псов илионских! 180 Срам на тебе, если тело его искаженное придет!” К ней, воздохнув, говорил быстроногий Пелид знаменитый: “Кем ты, бессмертная, вестницей мне послана от бессмертных?” Вновь отвечала ему подобная ветрам Ирида: “Гера меня ниспослала, священная Зевса супруга, 185 Тайно; не знает сего ни высокопрестольный Кронион, Ни другой из бессмертных, на снежном Олимпе живущих”. Ей ответствовал вновь быстроногий Пелид знаменитый: “Как мне в сражение выйти? Доспех мой у них, у враждебных! Матерь же милая мне возбранила на бой ополчаться 190 Прежде, поколе ее возвратившуюсь здесь не увижу, Мне обещая принесть от Гефеста доспех велелепный. Здесь же не ведаю, чьим мне облечься оружием крепким? Щит мне споручен один – Теламонова сына Аякса; Но и сам он, я мню, подвизается между передних, 195 Пикой врагов истребляя вокруг Менетидова тела”. Вновь отвечала герою подобная ветрам Ирида: “Знаем мы все, что твоим овладели оружием славным. |
| Часа через два, должно быть, почувствовав себя лучше, Гусев пришел к товарищам. Он медленно лазил около сваленных деревьев и еще более связанными движениями работал топором, обрубая сучья. А вечером, на проверке, Гусева вызвали из строя и куда-то увели. Мы возвратились в барак, легли спать – Гусева не было. Ночью меня разбудил Лопатин: – Гусева посадили в карцер, – у карцера дежурит конвоир, – сказал он. Еле сообразив, о чем говорит Лопатин, я опять уснул. Гусева втолкнули в барак во время подъема: двое надзирателей открыли дверь и бросили в проход что-то длинное, смутно белевшееся в темноте. Рядом шлепнулся сверток одежды. Подняв Гусева на нары, мы положили его на одеяла: окоченевший, он не подавал признаков жизни; его руки, лицо были твердыми, как деревянные. Лопатин и Стрешнев принялись растирать Гусева, а я помчался на кухню за завтраком для четверых. До развода мы приводили Гусева в чувство: растирали его, поили горячим чаем, завертывали в одеяла. Наконец он очнулся, начал, как умирающий, странно поводить руками, ногами, а потом затрясся в мучительном ознобе. Кое-как одев, мы уложили его, накрыв тремя одеялами... Мы стоим в строю, ожидая развода. Начальник пересчитывает нас и кричит: – Где карцерный? – В бараке на нарах! – откликается дневальный. – Выволочь! – Но он болен, гражданин начальник, надо бы лекпома вызвать, – говорит из строя Стрешнев. – Разговоры! – гаркнул начальник, грозно взглянув в нашу сторону. – Я вам тут и лекпом и главный врач – я его мигом вылечу! Двое десятников и дневальный вытаскивают Гусева из барака и ставят на левом фланге. Он качается, клонится вниз, – стоящие рядом подхватывают его и держат. На работу его ведут под руки, попеременно, заключенные нашей партии: Гусев висит на плечах поддерживающих, ноги его волочатся по земле и иногда делают два-три заплетающихся шага... Вчера выл ветер, мела пурга, а сегодня природа угомонилась: тихо и скоро над лесом показывается чистое, радостное солнце. Оно блестит в снежном уборе сосен, искрится в тысячах весело замерцавших разноцветными огоньками снежинок и прокладывает перед нами, на широкой поляне, длинную, серебряную дорогу. Легче становится дышать: словно раздвинулся горизонт и небо стало высоким, голубым... Мы работаем поодаль от остальных, скрытые ото всех молодой еловой порослью и кустарником: от того, что мы не видим надзора, тоже спокойнее и светлее на душе и спокойнее работается. Мы уже свалили десяток деревьев, но на одиннадцатом нам не повезло: огромная, полметра в диаметре сосна не захотела упасть туда, куда ее хотел свалить Лопатин. Срезанная, она, словно подумав, тихонько стала клониться вправо и прочно завязла маковкой в такой же высокой, стройной с душистой кроной, соседке. |
| Но если рассказы теософов о махатмах это не более чем миф, сказка, то не имеет смысла говорить и о каком-то их «Великом Братстве» в Тибете или Гималаях. Если бы такое братство действительно существовало, то обязательно оставило бы следы своей деятельности. Среди гималайских и тибетских племён наверняка возникли бы предания и легенды о богоподобных «учителях», которые сохранились бы до наших дней, подобно легендам о «снежном человеке» (йети, миге). Но в отличие от «снежного человека», гималайские махатмы, увы, не оставили ни следов, ни преданий... Утверждая, что Блаватская придумала махатм, мы в то же время далеки от того, чтобы совершенно отрицать её визионерский опыт. По воспоминаниям родственников Е. П., она с детства обладала экстрасенсорными способностями, часто испытывала галлюцинации и видения, могла погружаться в состояние транса. Сама Блаватская говорила также о раздвоенности своего сознания, о состоянии, в котором она реально ощущала присутствие в себе «иного существа». Таким образом, разгадка «феномена Блаватской» (феномен «Учителей из потустороннего мира»), вероятно, лежит на грани психологии (парапсихологии) и психиатрии. Подробнее об этом феномене мы будем говорить в заключительной части книги. 9. Рене Генон и полемика вокруг «Неизвестных Владык» В 1913 г. Бенджамин Фабр (псевдоним Жана Жиро) опубликовал в Париже книгу под названием: «Франциск, Рыцарь с головой в шлеме» («Franciscus, Eques a capite galeato»). Это был сборник документов, принадлежавших одному из масонов (маркизу Франсуа де Шефдебьену, как выяснилось позднее), который принимал участие в подготовке Великой Французской Революции и немало потрудился на своём тайном поприще в годы 1-ой Империи (1804–1848). Как писал один из рецензентов книги, «правитель Франции полагал, что масонская деятельность целиком сконцентрирована в ложах и потому внедрял в них своих агентов. Он воображал, что держит масонство под своим контролем. В действительности же, несмотря на всё своё могущество, он был игрушкой масонов, вернее, игрушкой тех, для кого масонство служит лишь внешним прикрытием» 186 . |
| Угораздило же деда помереть тоже зимой. Когда родился, тогда и к Богу обратился. Хотя и здесь практично старик расстарался, перед самим постом отошел. Соседям и родственникам поминальный обед готовить проще будет. Рассуждая подобным образом, запутываясь в рясе по глубокому снегу, последние сто метров до дедовой хаты я добирался уже пешком. Было странно тихо и, самое интересное, калитка двора, где почил мой старожил, почему-то прикрыта. Непонятно. У нас, когда покойник в доме — ворота нараспашку. Да и соседей не наблюдалось вокруг. Первозданный какой-то мир. В плену снежном. Без признаков цивилизации и тем паче наличия усопшего. Удивительны все же наши дальние села. По старинке все. Если бы не глаз телевизора в комнате, да антенна над хатой — все будто из воспоминаний детства всплыло. И разговор тот же, и заботы те же. Последние годы ничего не привнесли, лишь количество коз увеличилось, что издревле было знаком небогатой жизни. Наличие же во дворах сельхозтехники не определяет зажиточность, а напоминает о растащенном коллективном имуществе. Как в шолоховском Гремячем Логу расстроенные общественным хозяйством колхозники разобрали скот обратно по домам, так и ныне под дворами ютятся комбайны, сеялки да молотилки… Впрочем, что же это? Отвлекся. Рассуждай не рассуждай, а деда надо отпевать. И я толкнул калитку. От крыльца дома до ворот — наполовину расчищенная дорожка. Другую половину довольно сноровисто и с умением благополучно расчищал… мой «покойный» дед. Как вы думаете, как я выглядел в тот момент? Тем более что в руках у меня был требный чемоданчик, который берется только на погребения. Об этом знают все прихожане. Ведал и сельский долгожитель. Глядя на мою ношу, он глубокомысленно и с чувством, произнес: — Шо, закопать не терпится? Мне отвечать было нечего. Вообще нечего! Разные бывали случаи и обстоятельства за священнические годы. И холодная рука усопшей хватала меня за пальцы, и отпевал вместе со всей деревней перепутанного в больнице покойника, всеми, в том числе и родственниками, принятого за «своего», но чтобы приехать совершать обряд к еще живому… Такого пока не случалось. |
| Если эта сожженная душа, преподносимая на блюде, в виде прекрасного творения искусства, пресыщенной и надменной толпе — Иродиаде, — если эта душа огромна, она волнует не одно поколение, не один народ и не одно столетие. Если она и не велика, то рано ли, поздно ли она должна взволновать, по крайней мере, своих современников, даже не искусством, даже не новизною, а только искренностью самопожертвования». Статья «Вопросы, вопросы и вопросы» («Золотое руно», впоследствии включенная автором в отдел «Лирических статей», посвящена «обновлению религиозно-философских собраний в Петербурге» и «дифференциации» нового искусства. «Цель моя, — пишет автор, — поставить сумбурное зеркало против самого благожелательного, самого прекраснодушного, исполненного самых благородных намерений интеллигента наших дней. Может быть, он увидит в нем клочок своей усталой души. Люди нового религиозного сознания хотят начать „миссию“ среди интеллигенции. Первый тревожный вопрос: правда ли, что наша интеллигенция „носит в сердце живого Бога“?» А за ним тянутся другие, неотступные, прилипчивые, иронические: кто знает, может быть, литература во всей Европе и России кончилась? может быть, русское дворянство окончательно вымерло и вместо Пушкина, Толстого, Тургенева появился новый господствующий класс, не «разночинец» даже, а просто «фармацевт»? Охваченный страстью разрушения, Блок резко выступает против «теоретика символизма», Белого, и утверждает, что «символическая школа была только мечтой, фантазией, выдумкой или надеждой некоторых представителей „нового искусства“, но никогда не существовала в русской действительности». Это парадоксальное заявление — сознательный вызов прежним друзьям. Автор готов отрицать самые очевидные факты, лишь бы разделаться со своим ненавистным декадентским прошлым. Лучше быть Писаревым, нигилистом-шестидесятником, чем символистом или «мистическим анархистом». Сжечь все, что было дорого, разбить старые кумиры, истребить самое воспоминание о «нежных утренних мечтаниях», остаться одному, «как шест в снежном поле», — вот чего хочет поэт. Заметки в «Записных книжках» свидетельствуют об этом еще более красноречиво. 25 сентября Блок записывает: «Не могу принять: ни двух бездн — Бога и дьявола, „двух путей добра“, „две нити вместе свиты“[ (мистика, схоластика, диалектика, метафизика, богословие, филология), ни теории познания (Белый), ни иронии (интеллигентский мистический анархизм), ни „всех гаваней“ (декадентство)». |
| Скоро Новый год. Надо придумывать, кому какие покупать подарки. Это ужасное занятие. Кажется, что все уже подарено в прошлые праздники. А если добавить, что нужно посылать подарки на другие планеты, где есть друзья, — можно голову сломать от напряжения! Покупать папе новый свитер? Но ведь мама тоже купит ему новый свитер! И почему только папа бросил курить? Он сразу лишил всех родных возможности дарить ему экзотические зажигалки, трубки или коробки с сигарами, которых папа и на дух не переносил… Задумавшись, Алиса сбилась с пути. Тропинка стала совсем узкой. Она была покрыта тонким слоем девственно гладкого снега, значит, за последний час-два никто здесь не проходил. Звуки погасли, потому что на их пути стояли разлапистые ели, огни еле проглядывали сквозь хвою. Алиса почувствовала себя неуютно, словно заблудилась в настоящем лесу. Она хотела было засмеяться, но смеха не получилось… Хоть ты знаешь, что до людей всего триста метров, но сердце замирает… Впереди была небольшая полянка. Ели и сосны тесно сошлись, перекрывая все пути к ней. Алиса раздвинула ветви. Посреди полянки, на блестящем под звездами и луной снежном покрове, стоял небольшой черный сундук. Старинный, с округлой крышкой, медными уголками и медной скобой, на которой висел, держась открытым ухом, тяжелый железный замок. Алиса замерла. Если бы она увидела такой сундук под Новый год, она бы решила, что это часть новогоднего карнавала, что вот-вот из-за деревьев выйдет Дед Мороз. Но было лишь шесть часов вечера, середина декабря, и Дед Мороз, если он существует, гуляет где-нибудь по тундре или отдыхает в далекой стране Лапландии. Алиса подошла к сундуку. Она решила откинуть крышку и посмотреть, что спрятано внутри. Но не успела этого сделать, потому что вдруг ее пронзило ощущение опасности. Знаете, как бывает: вроде бы ничего не произошло, вроде бы все в порядке, но тебя охватывает страх. Алисе показалось, что город, который так уютно обступал этот лес-бульвар своими кварталами и парками, шумел, пел и смеялся, куда-то исчез. |
| – Думаю, – сказал я, – нужно предупредить в отеле, чтобы нам оставили только одну комнату – на всякий случай. – Маленькую комнатку, – уточнила Кэри. Портье обескураженно переспросил: – Одну комнату, сэр? – Да, одну комнату. Маленькую. – Маленькую? Для вас и для мадам, сэр? – Да, – я вынужден был объяснить ему: – Мы собираемся сегодня пожениться. – Поздравляю вас, сэр. – Мы ждем мистера Друтера, который обещал скоро приехать сюда. – Но он обычно сообщает нам… Мы его не ждем. Кэри я не сказал ничего. Какая разница, в конце концов, – с Гомом или без Гома. Сегодня у нас свадьба. Я предложил вернуться в казино и проиграть там еще сотню-другую франков, но она сказала, что хочет погулять по террасе и посмотреть на море. Она по-прежнему надеялась встретить «Чайку». Однако, судя по всему, это были напрасные надежды. Тот разговор с Гомом ничего не стоил. Доброта Друтера ничего не стоила, его каприз исчез, как дикая птица, в снежном пространстве его разума, не оставив никаких следов. Гом просто-напросто забыл о нас. – Пора уже идти в мэрию, – сказал я. – У нас даже нет свидетелей, – заметила Кэри. – В мэрии обязательно найдется какая-нибудь пара, – заверил я ее, хотя на самом деле такой уверенности у меня не было. Я подумал, что было бы шикарно подкатить туда на экипаже, запряженном лошадью, и мы уселись под грязновато-белым тентом романтического старомодного драндулета, который попался нам возле казино. Но мы сделали неудачный выбор. Лошадь была кожа да кости, а я совсем упустил из виду, что дорога шла в гору. Старый джентльмен со слуховым аппаратом в ушах двигался навстречу в сопровождении пожилой женщины, и они шли бы значительно быстрее, чем мы ехали. Когда они поравнялись с нами, я услышал, что они говорят по-английски. Женщина заканчивала рассказывать какую-то историю. – …и вот так они несчастными доживали свой век, – сказала она. Старик хихикнул и попросил: – Расскажешь мне эту историю когда-нибудь еще. Я бросил взгляд на Кэри, надеясь, что она ничего не услышала, но напрасно. |
| Удивительны внимание и почтение к памяти умерших у тунгусов. Они редко видели священника, и, когда мне приходилось, например, приезжать к ним в кочевье, тунгусы просили совершать отпевание всех родственников, похороненных вблизи стойбища или погибших далеко в тундре. Положив на столик передо мной взятые с места погребения маленькие камушки, они говорили при этом имена своих умерших, а после совершения отпевания «омолитвенные» камушки тунгусы брали с собой, чтобы положить на могиле умерших, которых отпевали. На Камчатке позабытой Трещит мороз сердитый, Из туч валят снега И воет злобная пурга. Вл. И. Семенов Нередко буйный снежный буран преграждал путь моего следования. И тогда приходилось мерзнуть и голодать затерянному в безлюдной пустыне при снежном урагане и буквально смотреть смерти в глаза; поэтому для преодоления расстояния в 700–800 верст затрачивалось несколько недель. Я горел желанием научить местных жителей грамоте, привить им общепринятые навыки: умываться, соблюдать в юрте чистоту и особенно беречь детей. Местные жители, не знавшие разврата и сквернословия, особенно заслуживали участливого отношения и заботы. Однако, повторяю, все это мне одному было не по силам. Тогдашнее общество пришлых людей на Камчатке – всякого рода темных дельцов, скупщиков пушнины и местных чиновников – было мне чуждо, отталкивало своей черствостью и эгоистичным безучастием. Для того чтобы изучить жизнь вверенной мне паствы, получше ознакомиться с самыми отдаленными уголками Камчатской области, я переезжал с места на место по стойбищам, посещая юрты, стараясь сколько возможно приносить пользу населению. За проезд на собаках или оленях (на лошадях там тогда не ездили) мне приходилось платить с версты и подводы по 6 копеек установленной платы. А мне случалось в зимний период проезжать по пять-шесть тысяч верст. Получал же я в те далекие времена сорок рублей в месяц. Замечу кстати, что подвод при каждом переезде необходимо было брать от четырех до пяти. Это количество определялось потребностью (одна – для одежды, одна – для пищи людям и корма для собак, одна – служебная, одна – для походной аптеки и, наконец, моя нарта). |
|
|
