| Накормили нас в Лаврове до отвала. И новое несчастье — понос. В теплушке, где люди сидят чуть не на головах друг у друга и нет никаких отхожих мест, — это страшное несчастье. Так мучился до Вологды. После Вологды — это прошел уже целый день, — ночью понос еще усилился. Поезд остановился. Пришлось выйти. Ночь, сугробы снега, ни души. И вдруг поезд трогается. Не могу разобрать, где тут мой вагон. Товарные вагоны все одинаковые, а паровоз прибавляет ходу. И вот я остаюсь один снежном поле, в сугробах, все вещи уехали. Кругом ни души. Иду со своей палкой по сугробам, спотыкаюсь, падаю. Наконец добираюсь — полустанок. На полустанке телеграфистка. Двери заперты, не пускает. Умоляю сказать, где у кого здесь можно переночевать, дождаться следующего поезда. После долгого молчания буркает с характерным вологодским оканьем: «Пройдите за угол, там живет начальник станции». Стучусь. Женский голос, окающий, откликается. Открывать не хочет. Тогда я пускаю в ход последний аргумент: «Если отопрете дверь — сто рублей. А там за все буду расплачиваться особо». После паузы, уже совершенно другим тоном: «А вы из каких будете?» После краткого объяснения дверь гостеприимно распахивается. К счастью, мачеха зашила мне в пиджак 2000 рублей. Прорвал подкладку на пороге, выполняя обещание, сую сотню. В общем, гроши. За сто рублей в это время в Вологде можно было купить лишь кило хлеба. Выясняется, это захолустный полустанок в двадцати километрах от Вологды. Поезд здесь останавливается только рабочий и один раз в сутки. Почему вдруг здесь остановился наш эшелон, никому не известно; мне, видимо, особо повезло. Стало надо ночевать в этом гостеприимном доме. Уложили меня на скамейку на кухне. Поезд будет на другой день лишь в 4 часа дня. На другой день покормили, за все расплата отдельно, — картошка и молоко. После этого понос стал уж совершенно нестерпимым, еле-еле дождался поезда Вернулся в Вологду. Что делать дальше? Отыскивать вещи? Неизвестно, куда пошел эшелон. На всякий случай дали телеграмму в Ярославль, чтобы снять вещи. Пошел ночевать в местный медицинский пункт, снял валенки невыносимо болят ноги. Выяснилось отморожение второй степени, температура, понос. |
| Недалека дорога – часа три езды поездом. Недолгое путешествие – всего оно заняло пять дней. Невелики были поэтому и сборы мои. Вечером, накануне отъезда, пришёл к владыке за инструкциями и советами. «Теплее одевайтесь! А в остальном – Дух Святый научит вас всему»... Неспокойно спалось ночью: беспокоила мысль, как бы не проспать. Но вот уже шесть часов утра. Наскоро напились с ректором семинарии Иваном Акимовичем Сенума чаю и, напутствуемые благопожеланиями и благословениями владыки, уселись в дзинрикися. С неба посылали нам привет ещё светившиеся звёзды. На колокольне нашего Суругадая раздавался трезвон к субботней литургии. На расписаниях поездов в Японии вы напрасно стали бы искать станцию Токио. Такой станции нет. Все же токийские станции носят название той местности, в которой они находятся. Так, есть станция Симбаси – для поездов на юг от Токио, станция Реогоку, – для поездов на восток от Токио, станция Уэно, – для поездов на запад и главным образом на север от Токио и станция Иидамаци – для поездов на запад от Токио. Нам нужно было садиться на станции Уэно. В шесть часов сорок минут утра, без всяких предварительных звонков, раздался довольно пронзительный свисток, и, осенив себя крестным знамением, мы двинулись на делание на Христовой ниве. Утром рассветает здесь столь же быстро, сколь быстро темнеет вечером. Не заставил себя долго ждать рассвет и теперь. Вот зарумянилось небо. Всё ярче и ярче становилась окраска его восточного склона. Красиво блещут своими золотистыми верхушками закрывающие этого царя природы облака. Но им ли спорить с ним?! Могуче выкатывается светило на ясный простор. И, удержанное на время облаками, тем великодушнее светит оно теперь миру. Не избалован я красотами природы! Не награждает нас ими довольно-таки унылый север. И здесь невольно восхищаешься каждой новостью! Летит поезд к западу. Далеко налево, всё более и более оставаясь позади, подняла к небу свой правильный конус Фудзи-сан. Великолепна эта гора – гордость Японии в своём снежном уборе, когда на общем блестящем фоне, за десятки вёрст, резко выделяются все её впадины своими теневыми цветами. |
| А на Выборгской – появлялись, наоборот, вооружённые посты рабочих на перекрестках, это уже кто-то из наших ставил. И много просто вооружённых ходило – это уже всё наша армия, только не организованная. Первая задача – иметь реальную военную силу. Скорей создавать на Выборгской стороне свою отдельную вооружённую силу, и ни с кем не смешиваться, всю в руках большевиков. Пока там другие районы соберутся, каких-нибудь студентиков, а у нас будет сила! Такой пост перед Эриксоном остановил и его самого: ехать дальше нельзя, самокатчики, стервы, сидят в казармах с пулемётами и сопротивляются, вся дальняя часть Сампсоньевского вымерла, никто не ходит, не ездит. Соскочил Шляпников с ними поговорить: а что ж думаете делать? Собирают, собирают силы: пулемёты, даже бомбомёты, но хотят и артиллерию притянуть, чтоб из пушек начисто казармы самокатчиков снести. А уговаривать не берёт? Никак не берёт. Прямо бить по батальону? Ещё вчера не знали, спорили: как взять в свои руки оружие? А вот уже оно всё наше! А московские казармы? Целиком все наши. Офицеров – вчера обезвредили. А межрайонцы тут собрали рабочую дружину: ловить и убивать офицеров поодиночке. Ну, это их дело, они всюду вперёд. Так-то так, но не привык Шляпников у себя на Выборгской стороне даже под слежкой стесняться – а теперь, в освобождённом городе, да неужели ж он на Сердобольскую не доберётся? Он знает здесь не только улицы, но все тропинки на огородах – те наискось сокращения, которые протаптывают и ногами поддерживают даже зимой, потому что людям всегда надо короче. И в этих безликих снежных тропинках нипочём не собьётся. Оставил автомобиль с солдатами ждать его тут два часа – а сам погнал по тропинкам. И действительно, люди промётывались по ним с поспешностью. А раза два так близко и низко просвистели пули, что Шляпников хлопнулся оба раза на утоптанный снег и перелёживал, смотрел на его бугорки и узоры, отпечатанные ногами. Лежал на снежном поле одиноко и думал: вот тебе и освобождённый город, член Исполнительного Комитета, комиссар Выборгской стороны. И что за позор: в центре везде обошлось, а у нас на Выборгской…? Нет, надо это кончать, действительно, хоть и пушками. |
| Но, к сожалению, победы Марковской дивизии не могли ничего изменить в общем тяжелом положении на фронте. В то время как Кутеповский корпус отступал медленно, — огрызаясь ежедневно контратаками, одерживая успехи, захватывая пленных и снаряжение, — донская конница и терско-кубанские части почти без сопротивления бежали перед конной армией Буденного, и восточнее нас разрастался все более и более широкий разрыв. Уже по взятии нами Тима, восточнее марковцев, километров на пятьдесят, не было белых, и в этом прорыве была советская конница. Английские пушки Первой батареи одна за другой начали выходить из строя, когда вошли в холмистые и овражьи места Курской области. Когда они на скользких спусках или на переправах опрокидывались, дисковой прицел зачастую плющился или ломался. Скоро всю Первую батарею сняли с фронта и отправили в глубокий тыл — чинить материальную часть. Настроение у нас стало невеселое. Казалось, что утонули мы в занесенных снегом бескрайних равнинах, погребены в балках, что не выберемся мы из-под ударов советской конницы, наседающей на нас черным вороньем. Повсюду бухают орудия, клокочет далекая и близкая оружейная и пулеметная стрельба, но как бы ни заканчивался бой, к вечеру мы отступаем. Фронт неудержимо катится на юг… Веселый «констапуп» Сережа Хартулари вернулся из отпуска и привез новые частушки, придуманные в связи с бродившими слухами, — то о «выгрузке новых танков», то о прибытии конницы генерала Врангеля с Волги, то об «эшелонах сербских добровольцев»… Все это было чепухой, и Сережа пел: С юга двигаются танки, На носу висят баранки. А под станциями Овны, Выгружают сербов толпы. Орловский был более «пессимистичен»: он подхватил где-то советское «Яблочко» и, заламывая свою кавказскую папаху, напевал: Орел и Курск забрали К Москве уже стремились, Буденновцы нажали, За Доном очутились… Пришлось однажды познакомиться с подлинной русской метелью. После боя под селом Красная Яруга мы двинулись на юг уже в темноте. За околицей села нас захватила метель. Порядок движения был таков: две роты марковцев, затем — наш взвод, два орудия, и далее еще две роты. Капитан Михно ехал впереди отряда вместе с полковником Агабековым, а я шел пешком впереди взвода, так как сильно замерз во время отхода с позиции. Метель усиливалась, передо мной еле чернели спины идущей пехоты. Когда мы прошли маленький мостик, я обернулся и увидел, что взвода за мною нет. Оказалось, что он застрял на мостике. Я бросился назад, но тотчас же потерял направление. Тогда я кинулся за шедшими впереди ротами, но и они как бы утонули в снежном мраке. Мы остались одни: телефонная двуколка с двумя телефонистами, два разведчика черкеса и я. Дороги не было и следа. Черкесы хотели разъехаться и искать наших, но я их не пустил. Мы двинулись без всякой цели, сами не зная куда, только чтобы не стоять на месте. |
| – Ну, подгоняй вьючных, ямщик, сорок две версты, не шутка... А сам подумал, оборачиваясь и смотря на Онгудай, о милых, оставленных на долгие недели. Причудливый Чикетаманский перевал был залит солнцем, уже склонявшимся к закату; внизу, сверкая полыньями, синела река и кайма леса, а горы стояли особенно холодные и строгие в снежном уборе. Онгудай остался уже в двадцати верстах позади, и по ленте дороги двигались частые обозы-воза, нагруженные товаром, кожами или длинные караваны верблюдов, теснившихся по дороге. Их невольно приходилось пережидать, а солнце уже уходило. Вот осталась только пурпурная с оранжевым отливом полоска зари, но и она гасла, теряя краски и уступая место звёздам, в свете которых и приехали уже ночью в Кор-Кечу усталые и проголодавшиеся путники. – Ох, как и переедем, – говорил спутник о. Константину. Дурит Катунь, бесится: ледоход и забереги, паром, того и гляди, затрёт! Шальная река... Я так думаю, что и Аргут уже угомонился, а ей что? Она всё бунтуется... Я такой полоумной реки не видывал... – Ну, как-нибудь! – невольно усмехнулся о. Константин. Ночь холодает. Утешимся, может быть, и станет за ночь Катунь, кто её знает, капризницу? А нет, так на пароме не так уже страшно. И долго не мог заснуть, томимый заботами о приходе и семье, которые пришлось оставить в это бездорожное время ради долга. Паром был не особенно хорош, и Катунь сердито несла на темной, казавшейся черной от белого снега, воде массы крупного льда. Лошади особенно опасливо жались друг к другу. Умные и выносливые на суше, они боязливо глядели на воду. Да и для глаз человека река казалась страшной: глухо и грозно шуршали и стукались льдины, ударяясь о лодки парома, угрюмые, каменистые берега дикими кручами уходили в высоту: безлюдно и тихо было кругом, и люди казались игрушками на фоне этих огромных гор среди реки на утлом, небольшом пароме. – А, ведь, затереть может! – говорил паромщику ямщик. Вот, ещё сгустится малость, и полно тебе плавать... – Ну! – соглашался тот флегматично, как истый сын Алтая. Это было, прошлый год было: лодка затёрло и разбило, большой лодка... Она – кудой река Катунь, закочитъ – утопит... Така река, така река... |
| И горят снежинки В золотом огне. А заря, лениво Обходя кругом, Обсыпает ветки Новым серебром. Александр Блок «ВЕТХАЯ ИЗБУШКА» Ветхая избушка Вся в снегу стоит. Бабушка-старушка Из окна глядит. Внукам-шалунишкам По колено снег. Весел ребятишкам Быстрых санок бег… Бегают, смеются, Лепят снежный дом, Звонко раздаются Голоса кругом… В снежном доме будет Резвая игра… Пальчики застудят, — По домам пора! Завтра выпьют чаю, Глянут из окна — Ан уж дом растаял, На дворе — весна! Николай Некрасов «СНЕЖОК» Снежок порхает, кружится, На улице бело. И превратились лужицы В холодное стекло. Где летом пели зяблики, Сегодня — посмотри! — Как розовые яблоки, На ветках снегири. Снежок изрезан лыжами, Как мел, скрипуч и сух, И ловит кошка рыжая Веселых белых мух. — Для кого поешь, пурга, В серебристые рога? — Для малюток-медвежат, Что в берлоге крепко спят. Бунин Иван «ПЕРВЫЙ СНЕГ» Зимним холодом пахнуло На поля и на леса. Ярким пурпуром зажглися Пред закатом небеса. Ночью буря бушевала, А с рассветом на село, На пруды, на сад пустынный Первым снегом понесло. И сегодня над широкой Белой скатертью полей Мы простились с запоздалой Вереницею гусей. А.С. Пушкин «ЗИМНЕЕ УТРО» Мороз и солнце; день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный — Пора, красавица, проснись: Открой сомкнуты негой взоры Навстречу северной Авроры, Звездою севера явись! Вечор, ты помнишь, вьюга злилась, На мутном небе мгла носилась; Луна, как бледное пятно, Сквозь тучи мрачные желтела, И ты печальная сидела — А нынче… погляди в окно: Под голубыми небесами Великолепными коврами, Блестя на солнце, снег лежит; Прозрачный лес один чернеет, И ель сквозь иней зеленеет, И речка подо льдом блестит. Вся комната янтарным блеском Озарена. Веселым треском Трещит затопленная печь. Приятно думать у лежанки. Но знаешь: не велеть ли в санки Кобылку бурую запречь? Скользя по утреннему снегу, Друг милый, предадимся бегу Нетерпеливого коня И навестим поля пустые, Леса, недавно столь густые, И берег, милый для меня. А.С. Пушкин Какая ночь! Мороз трескучий, |
| Сначала де Луа по памяти определил рост обезьяны в 1 метр 35 сантиметров, но, найдя письмо к матери, в котором он писал о своём открытии, увеличил его до 1 метра 57 сантиметров. М. Ф. Нестурх. Происхождение человека, изд-во АН СССР, 1958. Современная наука считает, что люди проникли в Америку из Азии, через Берингов пролив и Аляску, приблизительно 25 тысяч лет назад. Коаты — самые длинноногие обезьяны на свете. Длина бедра и голени у них равна 139% длины туловища. У горилл и шимпанзе в среднем лишь — 113, а у человека — около 158% (М. Ф. Нестурх. Происхождение человека, стр 129). Рожер Куртевиль в 1926 году пересёк на автомобиле всю Южную Америку от Рио-де-Жанейро до Лимы. Речь идёт о книге «Неизвестиые индейцы Амазонки». Доктор Бернар Эйвельманс — бельгийский зоолог, занимается исследованием загадочных, ещё неизученных или малоизученных животных. Считается, что Мату-Гросу исследовали некоторые экспедиции (Кастельно, Дайот, Уинстон), но они работали главным образом лишь на окраинах этой огромной страны. Правда, Дайот утверждает, что пересёк Мату-Гросу по 10° нужной широты с востока на запад. Невольно приходят на ум рассказы о легендарной Атлантиде, которая Mouia служить связующим звеном между Старым и Новым Светом. Фотоснимки со следов патона переданы американскими учёными в Комиссию по изучению вопроса о «снежном человеке» при Всероссийском обществе содействия охране природы. В журнале «Вокруг света», за 1960 г. помещён сокращённый перевод статьи И. Сэндерсона. Это опечатка: страна Иссуре и река Симбити находятся не к западу, а к востоку от степной области Вембаре (центральная Танганьика, примерно в 150 километрах к юго-востоку от берегов озера Виктория). Горный хребет в Западной Кении. Высшая точка 3050 метров. Расположена приблизительно в 70 километрах к юго-западу от горного массива Кения и километрах в десяти от юго-восточных предгорий May. Высота 2811 метров. Довольно крупные массивы тропического леса, встречающиеся среди саванны Танганьики и Мозамбика, не населены даже пигмеями — низкорослыми негритянскими племенами, обитателями лесных дебрей Конго и Камеруна. |
| На следующий день он сам вручил Тане записку от соответствующего «ответственного», а прощаясь с ней шепнул мне: — Как раз вам, Шир, по зубам говядина — романтика совоеменности. Чего лучше? Ломоносов с ситцевой юбченкой, к тому же еще босиком переваливает через горы. Жду очерка. А Таня с раскрасневшимися, как маки Чуйской степи, щеками, прощаясь, тоже задержала меня: — Послушайте, вчера написала, — вытащила она смятую бумажку и прочла мне стихи о снежном перевале и стае черных грифов, стороживших его на голых скалах. Эти огромные птицы с хищными лысыми, как черепа, головами, торчащими из серых воротников, поразили ее. Она называла их орлами. Стихи грешили и в метрике и в грамматике, но слушая их я ясно видел и мистически неподвижных грифов на суровых камнях, и едва заметную тропу на льдистом снегу перевала, и шагающую по ней девушку с тяжелым капом за плечами, и… даже хлопающую на ходу, оторванную подметку… — Не заклевали тебя грифы, Таня? — Меня не заклюют, — уверенно ответила девушка. — Они только на мертвячину храбры. Ну, прощевайте! Всего! Очерка о Тане я тогда не написал. У него не было концовки, и я решил подождать годик, а потом снова взглянуть на Таню, выждать, чтобы сама жизнь дала мне нужный конец. Ведь лучше жизни не выдумаешь. Через год, просматривая газетку «Комсомолец Востока», я увидел стихи за подписью Т. Племёнко и жадно впился в них глазами. Прочел, смял газету и злобно бросил в угол. Размер, ударения и грамматика — все было правильно, но… не было в них Тани. Не было ни красных маков весенней степи, ни девушки на перевале. Заклевали Таню грифы!.. — Гони природу в дверь, она влезет в окно, — кажется так какой-то древний мудрец говорил… Правильно говорил. Именно в окно. Другого способа нет. А человек разве не природа? Анне Тимофеевне, дом-комше — ботинки. Тоже правильно. У крайнего окна шпингалет не работает. Такое сообщение стоит ботинок. Можно даже чулки добавить, раму-то зимнюю она же припрятала. С головой женщина! Так рассуждал сам с собой, идя со службы в родилку, Петр Степанович Ползиков, экономист Заготскота, беспартийный, но строго лояльный во всех отношениях человек, к тому же счастливый отец неизвестного пока имени гражданки страны осуществленного социализма, насчитывавшей всего восемь дней пребывания в этом счастливейшем государстве мира. |
| – Я возьму его с собой, когда мы в следующий раз поедем в страну Веселию, – сказала Анника. Над печкой висели еще два свертка. Дети тут же развернули бумагу, – там оказались заводной вездеход для Томми и кукольный сервиз для Анники. К хвосту лошади тоже был привязан небольшой сверточек, в котором был маленький настоящий будильник. – Поставьте его у себя в комнате, – сказала Пеппи. Когда дети налюбовались подарками, они крепко обняли Пеппи. Она стояла у кухонного окна и глядела на снежные сугробы в саду. – Завтра мы построим огромный снежный дом, – объявила она. – А по вечерам мы будем зажигать там свечку, и в снежном доме будет светло, как в настоящем. – Давайте, давайте! – воскликнула Анника, все больше радуясь тому, что вернулась домой. – А еще мы могли бы, пожалуй, устроить лыжный трамплин с нашей крыши на террасу и в сугроб, – сказала Пеппи. – Знаете, я хочу научить лошадь кататься на лыжах. Вот только никак не могу решить, сколько ей нужно лыж, четыре или две. – Ой, как будет весело завтра! – завопил от восторга Томми. – Как нам повезло, что мы вернулись как раз в январе. – Нам всегда будет весело, – сказала Анника, – и здесь, в вилле «Курица», и в стране Веселии, и вообще «везде. Пеппи кивнула головой. Они сидели втроем за кухонным столом. Вдруг Томми помрачнел. – Я не хочу становиться взрослым, – твердо сказал он. – И я тоже, – подхватила Анника. – Охота была! – воскликнула Пеппи. – Взрослым никогда не бывает по-настоящему весело. Да и чем они заняты: скучной работой или модами, а говорят только о мозолях и подуходных налогах. – Не подуходных, а подоходных, – поправила ее Анника. – Ах, какая разница! – отмахнулась Пеппи. – И еще они портят себе настроение из-за всяких глупостей и почему-то считают, что если во время еды сунешь нож в рот, то обязательно случится несчастье. – А знаете, что главное, – сказала Анника, – они не умеют играть. Ах, как жаль, что мы тоже будем взрослыми! – Кто сказал, что мы обязательно должны стать взрослыми? – возмутилась Пеппи. – Что до меня, то я запаслась пилюлями. |
| — Теперь ваша очередь, — сказал он Корал. — О, я не знаю таких песен, которые бы вам понравились, — серьезно ответила она, в то же время отыскивая в памяти что-нибудь немного старомодное и грустное, что-нибудь подходящее к его печальной трогательной песенке. — Но должны же мы как-нибудь скоротать время. Корал вдруг начала петь небольшим, но чистым голосом, похожим на звук музыкального ящика: Кто станет моим, Я пока не решила, Я с Майклом гоняла С утра на машине. Я с Питером в парке Слонялась без дела. А вечером с Джоном На звезды глядела. А после полуночи Встретилась с Гарри, С ним горького пива Отведала в баре. Но время наступит, И что тут лукавить? Сумею еще настроение поправить. Любовь никого не обходит сторонкой, Я все-таки стану хорошей девчонкой. — Это Суботица? — закричал Майетт, когда сквозь буран вынырнули несколько глиняных домиков. Шофер кивнул и указал рукой вперед. На середину шоссе выбежал ребенок, и машина резко метнулась в сторону, чтобы не наехать на него; пронзительно запищал цыпленок, и горсть серых перьев разлетелась по снегу. Из домика вышла старушка и закричала им вслед. — Что она говорит? Шофер повернул голову и усмехнулся: — «Проклятые жиды». Стрелка спидометра задрожала и отступила: пятьдесят миль, сорок, тридцать, двадцать. — Тут кругом солдаты, — сказал шофер. — Вы думаете, здесь ограничение скорости? — Нет, нет. Эти чертовы солдаты! Стоит им увидеть хорошую машину, сразу реквизируют. То же самое с лошадьми. — Он показал на поля сквозь несущийся снег: — Крестьяне — те все голодают. Я работал тут одно время, но потом решил: нет, мне надо жить в городе. В общем-то, деревня умерла. — Он кивнул в сторону железнодорожного пути, терявшегося в снежном буране: — Один-два поезда в день — вот и все. Неудивительно, что красные устраивают беспорядки. — А у вас тоже были беспорядки? — Беспорядки? Стоило посмотреть на все это. Товарные склады все в огне; почтамт разбит вдребезги. Полиция в панике. Белград на военном положении. — Я хотел послать отсюда телеграмму. Не пропадет она? |
|
|
