| Александр Проханов: Убит Гиви. Убит не в открытом бою, убит в спину, тайно, как убивают тати. А Гиви был витязем и воином открытого боя. Он, как и многие его друзья из первой восхитительной русской волны восстания на Донбассе, олицетворял собой идеи свободы, воли, стихии и победы. Он как командир, как личность родился в сиянии «Русской весны», которая сулила огромные надежды, огромные приобретения. И таких ополченцев было немало. Они несли в себе солнечный свет, силу, бесстрашие, беззаботность. В них была музыка той революции, музыка донбасской весны. Потом один за другим они уходили, их убивали. Нет больше Моторолы, взорвали Мозгового, очередь дошла до Гиви. Эти звёзды гасли одна за другой, и Гиви - одна из сияющих и, увы, теперь уже погасших звёзд. С его исчезновением кончилась эра народного восстания, кончилась эра стихии. Донбасское сопротивление приобретает другой характер - угрюмый, затяжной, регулярный. Та новая фаза войны, которая ведётся и которая ещё предстоит, требует уже других командиров. Кончается гражданская война, начинается Отечественная война. И, конечно, на смену павшим пришли и будут приходить другие герои. Герои нового сопротивления, новых ветров. Поэтому уход Гиви для каждого из всех, кто его знал и любил - и для меня самого, - означает печальный конец. Что-то захлопнулось, что-то завершилось. Завершился каждый из нас, питавший много иллюзий, много чудесных надежд. Иллюзии с уходом этих великих людей завершились, но вместо чудесных и волшебных надежд остаётся могучая и мощная надежда на неизбежность Русской победы на Донбассе, да и во всём мире. Игорь Стрелков: Лично я Гиви почти не знал. Я его даже не помню, несмотря на то, что и в Славянске, и в Донецке, и в Снежном он был под моим командованием. Он был сначала в расчёте самоходного артиллерийского орудия «Нона», потом служил водителем-ординарцем у командира ополчения с позывным «Прапор». Возможно, я видел Михаила Толстых, возможно, я даже с ним как-то мельком и общался, но как с рядовым бойцом. В число командиров при мне он не входил - ни в Славянске, ни в Донецке. На тот момент я общался только с командирами рот, да и то не со всеми. Потом Гиви резко, буквально в сентябре стал уже командиром батальона. Как и кто его назначил - не знаю. Поэтому помню и знаю Гиви только так, как и большинство остальных людей, - по интернету плюс отзывам тех людей, кого я знаю лично. Каково бы моё мнение о нём не было, тем не менее он воевал, он защищал Славянск, он является фигурой, которая известна как защитник Донбасса. |
| Но тот факт, что Гюль была очень настроенческой, совершенно сбивал меня с толку, и я не понимала, как с ней общаться. Бывали дни, когда она слетала по лестнице со своего второго этажа, во всем ярком как райская птичка – болтала со всеми, смеялась и бегала в кондитерскую за пирожными для всех. А бывало – ползала по дому как обреченная, серела и бледнела, превращаясь в тень, и на все вопросы отвечала коротко и почти грубо – нет, не хочу, оставьте меня. Гюль была довольна привлекательная – стройная и высокая, большеглазая с роскошными курчавыми волосами цвета темного каштана, которые доходили до середины спины. У нее было много нарядов, необыкновенно красивых платьев, которые подчеркивали достоинства фигуры, и, кажется, к каждому платью у нее была своя пара туфель. Накануне этой поездки Гюль показала нам распечатанные фотографии своего родного города, про который она собиралась рассказывать на мастер-классе. Фото были художественные, большого размера – Анкара вечерняя, Анкара утром, Анкара в цвету. Я запомнила фото ночного города – все сияло-светилось-переливалось всеми цветами и отражалось в воде. И рядом так же сияла и переливалась браслетами и длинными красивыми сережками, которые очень подходили ей, Гюль. Она была похожа на свой город. Современные здания, уходящие в небо соседствовали с мечетью, подсвеченной золотым. Башенки минаретов стрелами тянулись в небо вместе с высотками. Сама жизнь во всех ее красках, словно была на стороне Гюль… но за всем этим скрывалась какая-то тайна или надрыв, который я особенно явно почувствовала в то утро. – Не всегда хочется жить, – чуть помедлив, произнесла Гюль. – Мне не всегда хочется жить. Меня этому специально учили – как хотеть жить. – Кто учил? – Тихо спросила я. – Психотерапевт. И не один. Целая команда психиатров. Тонны антидепрессантов и долгие месяцы в больницах. – Ты страдаешь от депрессий? Гюль кивнула, поджала губы, и взгляд ее потерялся в снежном мареве за окном. – Что-то случилось, наверное, очень трагичное. – Сказала я неожиданно для самой себя шепотом.- Если вдруг ты хочешь поделиться… |
| Мне казалось, что на моем лице вновь проступают шрамы После аварии ничто уже не было, как прежде 28 мая, 2017 После аварии ничто уже не было, как прежде О том, какая боль скрывается за красотой и оболочкой успешности и о ее преодолении — Анна Рыско Я помню – это было необыкновенно холодное и красивое утро – потому что пошел снег, и как мы стояли с Гюль притихшие, замерзшие, на темной, еще не рассветной площади и ждали Мари-Астрид с машиной, чтобы ехать в Сан-Юбер. Из снежного мутного тумана проступали желтые глаза фонарей и угадывались очертания старинной церкви и ратуши. Город был нем, слеп, глух и абсолютно безлюден – и только мы летели вместе со снегом, ратушей и церковью, только нам с Гюль была слышна эта завораживающая зимняя музыка. Я откинула голову назад и, как в детстве, закружилась, смотря в небо. Небо опускалось все ниже и щедро сыпало снегом, отсылая к старым сказкам и чему-то щемящему и родному. И Гюль кружилась тоже и улыбалась, глядя в небо. И мы с ней с сожалением взглянули друг на друга, когда музыка была нарушена тарахтеньем приближающейся машины. Но волшебство продолжилась и в машине – потому что мы обе приникли к стеклу и смотрели, не отрываясь, на страницы Белой сказки, которые перелистывались и прочитывались специально для нас. Лошадь на поле в белой пелене застыла неподвижно как на картине. Позади нее мелькали фермерские домишки, присыпанные снегом. А после потянулись бесконечные, уходящие в небо ели. И все было такое новое, белое, чистое – словно госпожа Метелица щедро трясла свою перину, затеяв предрассветную уборку. Что-то было в этом снежном кружении обреченное и вечное – в этой смуте и неясности, то, что всегда бередит душу и выносит на поверхность давние воспоминания. Я вспоминала русскую зиму, и как папа вез меня на санках поздним вечером, а снег так же кружился и кружил все вокруг вместе с собой, яркие звезды перемигивались, а я дышала в мокрое тепло шарфа и только глаза чуть слезились от мороза. «Потому что жизнь не ждет – не оглянешься, и Святки, только промежуток краткий, смотришь – там и Новый год… |
| — А почему Ледовик? — Звание такое, все так и называют Ледовик. Какой ни есть мороз, ему все нипочем. И влезет, и вылезет — все красный, кровь такая, горячая. Тяжелый, сала накопил. Наш Василь-Василич тоже ничего, тяжелый, а вылезет — синь-синий! Три года и добивается одолеть. Завтра опять полезет. Беспременно, говорит, нонче пересижу костяшек на сорок. А вот… Немец конторщика привозит, глядеть на часы по стрелке, а мы Пашку со счетами сажаем, пронизи-костяшки отбивает. На одно выходит, Пашка уж приноровился, в одну минутку шестьдесят костяшек тютелька в тютельку отчикнет. А что лишку пересидят, немец сверх пятерки поход дает, за каждую костяшку гривенник. Василь-Василич из задора, понятно, не из корысти… ему папашенька награду посулил за одоление. Задорщик первый папашенька, летось и сам брался — насилу отмотался. А Василь-Василич чего-то надумал нонче, ходит-пощелкивает — «нонче Ледовика за сорок костяшек загоню!» Чего-то исхитряется. Ну, печки пойду глядеть. Он приходит, когда я совсем одет. В комнате полный свет. На стеклах снежок оттаял, елочки ледяные видно, — искрятся розовым, потом загораются огнем и блещут. За Барминихиным садом в снежном тумане-инее, громадное огненное солнце висит на сучьях. Оба окна горят. Горкин лезет по лесенке закрывать трубу, и весело мне смотреть, как стоит он в окне на печке — в огненном отражении от солнца. Мороз, говорят, поотпускает. Я сколупываю со стекол льдинки. Все запушило инеем. Бревна сараев и амбара совсем седые. Вбитые костыли и гвозди, петли творил, и скобы кажутся мне из снега. Бельевые веревки запушились, и все-то ярко — и снежная ветка на скворешне, и даже паутинка в дыре сарая — будто из снежных ниток. Невысокое солнце светит на лесенку амбара, по которой взбегают плотники. Вытаскивают «ердань», — балясины и шатер с крестями, — и валят в сани, везти на Москва-реку. Все в толстых полушубках, прыгают в валенках, шлепают рукавицами с мороза, сдирают с усов сосульки. И через стекла слышно, как хлопают гулко доски, скрипит снежком. Из конюшни клубится пар, — Антипушка ведет на цепи Бушуя. Василь-Василич бегает налегке, даже без варежек, — мороза не боится! Лицо, как огонь, — кровь такая, горячая. Может быть, исхитрится завтра, одолеет Ледовика?.. |
| — Слышь, по радио тетка голодная воет: «Хочу-уу хле-еба-аа! Хочу ка-ааши-ии!» Слышишь? Так вот, ешь давай скорей, а то тетка придет и отнимет! Но я рада была бы отдать воющей тетке мою кашу. …Радио в палате никогда не выключалось. Вечно ждали каких-нибудь сообщений. И не все люди нуждаются в тишине. Многих больных тишина угнетала, а радио не давало им сосредоточиться на своих бедах. Я привыкла к радио и полюбила слушать классику, арии из опер и оперетт, народные песни. В тот раз, когда нянька пугала меня голодной теткой, по радио пела Русланова. От ее мощного голоса на меня наваливалась тоска, от которой, кажется, сейчас задохнешься или сердце остановится. Тоска, тревога, безнадежность, усталость переполняли больных женщин в моей палате, и они благодарно любили Русланову, замолкали, лишь только она запоет, и слушали, пригорюнясь. Мне нравилось то, что нравилось этим женщинам, я им безраздельно доверяла. Заунывная русская песня связывалась в моем воображении с бесконечными снегами, сумерками над снежным полем, где нет ни огонька впереди, ни надежды согреться и поесть. По такому полю мы шли где-то в Сибири, когда наш поезд с эвакуированными растаял с печальным гудком в вечереющем морозном воздухе. А мы, несколько женщин и детей, остались с городскими чемоданами на нетоптанном голубом снегу. Везде, куда ни посмотришь, только снега, бесконечные мягкие волны, белые, наливающиеся синевой. Всемогущие взрослые растерялись, всплакнули и пошли по узкой тропе через поля, изнемогая под тяжкой ношей из чемоданов и младенцев, закутанных в одеяла. Все мы оказались малюсенькими беспомощными живыми существами в огромном снежном пространстве, в тишине. Больше не стучали колеса, не гудела печка, не было ни разговоров, ни плача, ни стен, укрывающих от пронзительного ветра и безмерной пустоты вокруг… Я шла по следам взрослых ног — глубоким, мне выше валенок. Снег осыпался со стенок следов, валенки быстро промокли. Трудно было вынимать ноги из бесформенных осыпающихся ям, они проваливались снова и снова. А сумерки сгущались слишком быстро, курились верхушки снежных волн — словно сдвигались вокруг невидимые дымные стены ночи… Хотелось упасть и уснуть, но было очень страшно остаться одной здесь, где шуршит сухим снегом ветер… |
| Афинган или цыган в Европейской Турции 300 000 душ. Казаков, поселенных на Дунае, Бизиль-Ирмаке и около Бруссы, 33 000 д. Лазов, живущих близ Трапезунда, 20 000 д. Армян – монофизитов и католиков, в Турции 2 400 000 душ, а вне сего царства 1 000 000. Римско-католические армяне признаны от Порты отдельным народом в 1829 году, и тогда же получили право иметь своего патриарха в Константинополе. Халдеи – несториане, – одни горцы, другие полевые. Первые имеют своего независимого патриарха, который до 1846 года жил в монастыре Коцанс близ Цуламерка. Они разделяются на 16-ть колен. Всех их в Турции считается 26 000 душ, а в Персии 15 000 душ. С ними недавно воевали курды. Халдеи полевые управляются особым патриархом. Число их не превышает 25 000 душ. Курдов 1 500 000. Они могут выслать на войну 150 000 всадников. За десять лет назад тому этот народ состоял из пяти племен под названиями амадии, цезир, джуламеркы, видлсы, карациоланы. Вожди первого племени производят свой род от последнего халифа из дома Аббасидов. Вечер я провел у книгочиев нашего генерального консульства Баньщикова и Бланка. С плоской крыши дома мы любовались закатом солнца и отражением лучей его на снежном Ливане. Картина великолепная! Там, где дневное светило погрузилось в море, по всему небосклону разлилось как бы растопленное золото, и в нем по местам видны были узорчатые облака, словно рисунки под чернь, а на северо-восток расстилались багряные лучи широкими полосами и рассыпаны были как бы клочки хлопчатой бумаги, окрашенные розовым цветом. Вся голова снежного Саннина была румяна, как белое лицо в день морозный. Но не долго алел там румянец; сперва начал бледнеть, потом потухать и, наконец, исчез и его заменила смертная синева. Скоро потухла и она и Саннин очутился в белом саване. Так скоро потухает на Ливане всякое просвещение, отражающееся из Европы. 2, Воскресенье. Я сегодня был у консула Базили. Он поведал мне, что директор азиатского департамента г. Сенявин уволен на время от службы по причине глазной болезни и что его место занял Дашков, бывший генеральный консул в Валахии. |
| Сотрудник ППС, отдавший одежду замерзавшим, поблагодарил всех за поддержку и попросил не присылать ему денег 14 января, 2016. Новостная служба Данил Максудов написал об этом на странице в соцсети 14 января. ПРАВМИР. Сотрудник патрульно-постовой службы Данил Максудов, отдавший одежду замерзавшим на трассе Оренбург-Орск и получивший обморожение пальцев рук, поблагодарил всех за поддержку и попросил не присылать ему денег. «Люди, никаких средств на мое лечение или на какие-либо другие нужды собирать не нужно! Вашей моральной поддержки вполне достаточно, спасибо вам! Я даже этого не ожидал», — написал он на своей странице в соцсети. Ранее, узнав из СМИ о поступке Данила, россияне стали предлагать собрать для него деньги. На его странице в соцсети десятки россиян оставляют слова поддержки и восхищаются его поступком. Сотрудник патрульно-постовой службы полиции города Медногорска старший сержант Данил Максудов получил обморожение рук в результате операции по спасению людей на трассе Оренбург – Орск. Полицейский помог выбраться застрявшим в снежном заторе водителям и пассажирам, отдав при этом бушлат, шапку и рукавицы. При этом он сам получил обморожение кистей рук. В настоящее время он находится в больнице. 2 января из-за сильной метели несколько десятков автомобилей застряли на дороге Оренбург – Орск. В результате один человек погиб от обморожения. Поскольку вы здесь... У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей. Сейчас ваша помощь нужна как никогда. Материалы по теме 8 января, 2016 9 января, 2016 12 января, 2016 26 января, 2016 15 января, 2016 7 апреля, 2024 7 апреля, 2024 7 апреля, 2024 7 апреля, 2024 Поделитесь, это важно Выбор читателей «Правмира» Подпишитесь на самые интересные материалы недели. Лучшие материалы Показать еще Друзья, Правмир уже много лет вместе с вами. Вся наша команда живет общим делом и призванием - служение людям и возможность сделать мир вокруг добрее и милосерднее! |
| Доты первого поколения с толщиной железобетонных стен в 2 м к 1939 г. были дополнительно укреплены наклонными бронеплитами. Среди советских солдат по время Зимней войны ходил слух, будто финские дзоты покрыты резиной, из-за чего снаряды, попадающие в них, отскакивают. Самыми мощными были т.н. Доты второго поколения, которые получили название «миллионники», поскольку стоимость их превышала 1 млн. финских марок. Миллионники представляли собой большие современные железобетонные сооружения. Опыт боевых действий при взломе линии Маннергейма показал, что для разрушения дзота необходимо было добиться трех-четырех попаданий 152-мм снаряда. При этом снаряд должен был попасть в амбразуру или в один из углов дзота. Лишь в этом случае дзоты были разрушены; если же прямое попадание было в насыпную «подушку», то оно не обеспечивало их разрушений. А разрушение дотов возможно было лишь огнем 203-мм гаубиц и 280-мм мортир. При этом для разрушения их огнем 203-мм гаубиц необходимо было добиться четырех-пяти прямых попаданий. Даже самое мощное орудие крупного калибра могло пробить стенку или крышу дота второго поколения (миллионника) лишь при попадании в одну и ту же точку двух бетонобойных снарядов весом по 100 кг. Конечно, сравнивать эти укрепления с фортами линии Мажино не приходится. Но, учитывая рельеф местности и природные условия, их невозможно считать слабыми укреплениями. Доты и дзоты соединялись подземными ходами, а подземные укрытия для людей и боеприпасов надежно укрывались многометровыми слоями земли и бетона. Перекрестный артиллерийско-пулеметный огонь из дотов и дзотов надежно закрывал все пространство перед финскими позициями, практически не оставалось «мертвых зон». Все доты и дзоты были умело спрятаны от глаз нападающих, рельеф позволял скрывать их, маскируя под холмы с деревьями. Зимой все укрепления были хорошо замаскированы камнями и снегом, прикрыты насыпными холмами, и обнаружить финские укрепления в этом снежном лесистом, покрытом гранитными валунами пространстве было очень сложно. |
| Закрыть Россия наконец сняла свой первый фильм о войне Донбасса 05.06.2019 502 Время на чтение 8 минут Спецкорр «КП» Дмитрий Стешин, работавший на Юго-Востоке Украины с марта 2014-го, прошедший через Славянск, Углегорск и Донецки й аэропорт, увидел на закрытом показе художественное кино, которое заставило его вспомнить все ОН НАСТОЯЩИЙ Шел с опаской. Тяжело смотреть фильмы о событиях, в которых сам был непосредственным участником и «включенным наблюдателем». Иногда отторжение случается с первых кадров. Но, здесь все было ровно: и по сюжету, и по образам. Один из главных героев - ополченец-«сепар» Толя (Гела Месхи, - авт). Он в старой советской форме «афганке», в десантном тельнике, с тонкими усиками - точь-в-точь, как носили в те годы, воевавшие «за речкой». Не хватало только часов «Монтана» - семь мелодий, купленных в кабульском дукане. Я потом специально спросил режиссера: «Этот капитан Толя, он символ советского прошлого, такая связка логически-временная?» Ренат Давлетьяров страшно удивился: «Даже не думал об этом, случайно так вышло». И в этом фильме оказалось слишком много случайно-достоверного и настоящего. Злые как собаки «захисники» из (деятельность организации запрещена в России по решению Верховного суда РФ - прим. ред.) напоминали возрастных матерых «бандер» с Майдана, бегущих не пригибаясь на пули вверх по Институтской в Киеве - больше я их и не видал вблизи, в реальности. За исключением снарядов и пуль, на которые они не скупились. Лопоухие мальчишки ВСУ-шники, сколько их таких, уже взятых в плен, мело ли улицы в Торезе и Снежном в сентябре 14 года? Чуть-чуть позже тех дней, о которых рассказывает фильм. Мучительные поиски героями воды в пустом поселке. Я тут же вспомнил, как злился, когда не укладывался в одну пятилитровую баклажку воды в сутки: всегда расходовал больше. Как в туалет ходили по очереди, чтобы смыть из одного ведра и как в одну ночь внезапно загнил наш бассейн, возле которого, мы, по-сути и жили - как звери возле водопоя в степи. Искалеченная старуха, которая отказалась от эвакуации в Ростов: «Кто меня там ждет?». И эту фразу я слышал от стариков десятки раз - в Углегорске, Никишино, под Дебальцево, в Саханке и Зайцево. Во всех местах этой войны. |
| – Ничего, пустяки, все прошло, – повторял он со стыдливой, как будто виноватой, улыбкой. К вечеру стало ему легче. Он позвал к себе Голицына и Бестужева. Лежал на диване. Должно быть, был маленький жар; лицо было бледно, глаза горели. Вспомнилось Голицыну то странное подобие, которое пришло ему в голову при первом свидании с ним: в лютый мороз, на снежном поле, зеленая ветка с весенними листьями. – Что вы сегодня читали, Голицын? – спросил Муравьев и начал разговор отвлеченнейший о пространстве и времени по Кантовой «Критике чистого разума»; мог говорить о таких метафизических предметах целыми часами, забывая все на свете; но когда Бестужев вышел из комнаты, – посмотрел на Голицына пристально и сказал: – Как глупо, Боже мой, как глупо! И срам-то какой! Хороши заговорщики: как барышни, в обморок падаем! – Со всяким может случиться, – возразил Голицын, – кажется, и я бы не вынес. – Да ведь мы же с вами бывали в сражениях, а там хуже. – Нет, Муравьев, там лучше. – Да, пожалуй. А знаете что, Голицын? Это ведь у меня сделалось не от вида страданий, не от вопля истязуемого, а от чего-то другого. Когда тот, под кнутом, начал стонать, я взглянул на Гебеля… Случалось вам видеть во сне черта? – Случалось. – То есть, не то что видишь, – продолжал Муравьев, – а вдруг такая страшная, страшная тяжесть, и по этой тяжести знаешь, что это он . Ну, так вот и со мной давеча: когда тот начал стонать, я взглянул на Гебеля и вдруг почувствовал… Мы вот все говорим об убийстве, а ничего не знаем о нем, как о пространстве и времени, то есть, по-настоящему не знаем, что это такое. А ведь это тоже категория , как говорит Кант. «Не убий» – одна категория, а «убий» – другая. И можно перейти из одной в другую. Ну, вот я и перешел. Понял вдруг, что можно убить. Все думал, что нельзя, а тут понял, что можно. И не то что когда-нибудь потом, а вот сейчас, брошусь и тут же на месте. Он привстал на постели, и лицо его исказилось ужасно; что-то в нем напомнило Голицыну жида Баруха, бесноватого. – И вот еще что, Голицын, – прошептал он задыхающимся шепотом: – я ведь непременно когда-нибудь убью его, убью, как собаку! – Сережа, голубчик, не надо, ради Бога, не надо! – бросился к нему Бестужев, вбегая в комнату. |
|
|
