| «Работать надо! Работать! — визжал этот передовой человек.. — Делать деньги, делать деньги!..» Этот амёрикен-идеал затмил умы всего мира. 2 октября. Понедельник …Один добрый человек, умный, учёный, образцовый семьянин, два сына у него было — надежда и утешенье родительское, этот человек в беседе говорил: «Монашеское умиление и просветлённость… хм… что же в этом, какой смысл?.. Человек живёт для детей. Смысл жизни и счастье человека в детях. У меня растут дети — вот моё умиленье и просветлённость, моя радость. Семья, дети — вот стержень и мудрость жизни. Я гляжу на моих сыновей, и я — царь! Я Бог! В детях моих основа моего жизненного тонуса, моего творчества…». Это было пять лет назад. Оба его сына убиты на войне. Недавно я встретил этого учёного. Его и жену. Она в свои 50 лет кажется девяностолетней старухой. Он прям, продолжает говорить о своей науке, но временем забывается, молчит, уставясь в одну точку. Идёт по улице — лицо каменное. Инженеры-сослуживцы с уважением говорят: «Какой стоицизм, но какая пустота в глазах. Он стал мёртвый». 3 октября. Вторник Скажут: «Что уж ты всё древних-те людей хвалишь, чем они такие отменитые?». Да! Древность и, скажем, Средневековье — это была юность, молодость человеческой душевно-сердечной, умно-мыслительной восприимчивости и впечатлительности. Древний человек несравненно был богат чувствами, воображением, памятью. Ныне одряхлел мудрец. Мало радуют ныне «специалиста» его знания. Будто кляча с возом… 13 октября. Пятница До осязательности живо, как бы наяву, предстаёт мысленному взору то, чем сладостно жил в годы отрочества там, на Севере, на родине милой. Места по Лае-реке временем вспоминаются каким-то садом Божиим. Река Лая, таинственная в тихости сияющих летних ночей. Протяжные крики ночных птиц, всплески рыб… Тишина ночи, сияние неба, подобные зеркалам озера в белых мхах, плачевные флейты гагар… Или днём: лесная тропинка, бор-корабелыцина, меж колонн, благоухающих смолою паче фимиама, цепь озёр, отражающих нестерпимое сияние неба. Некошеные пожни-луга, цветы, каких московские и не видали. На лугах, на полянах малинник ягод некому брать, а я боялся змей, пока не скосят траву… 14 октября. Суббота |
| Матиуш смутился. Это было бы ужасно. Он с таким трудом нашел друга. И вот, по его вине, с этого друга могут содрать кожу! Нет, действительно, это уж слишком большая опасность. — Ну, а как же ты теперь вернешься домой? — спросил обеспокоенный Матиуш. — Пусть ваше величество удалится, а я уж как-нибудь это сделаю. Матиуш признал совет благоразумным и вышел из малинника. И это было как раз вовремя, так как иностранный воспитатель, обеспокоенный отсутствием короля, разыскивал его в королевском саду. Матиуш и Фелек действовали теперь сообща, хотя и разделенные решеткой. Матиуш часто вздыхал в присутствии доктора, который каждую неделю взвешивал его и обмеривал, чтобы знать, как растет маленький король и когда он вырастет; он жаловался на одиночество и раз даже напомнил военному министру, что очень хотел бы учиться военному делу. — Может быть, господин министр знает какого-нибудь взводного, который мог бы давать мне уроки? — Конечно, стремление вашего величества учиться военному делу весьма похвально, но почему, однако, это должен быть взводный? — Может быть даже сын взводного? — сказал обрадованный Матиуш. Военный министр нахмурил брови и записал требование короля. Матиуш вздохнул: он знал, что ему ответят. — О требовании вашего величества я доложу на ближайшем заседании совета министров. Ничего из этого не выйдет; пришлют ему, наверно, какого-нибудь старого генерала. Однако случилось иначе. На ближайшем заседании совета министров обсуждался только один вопрос: королю Матиушу объявили войну сразу три государства. Война! Недаром Матиуш был правнуком храброго Павла Победителя — кровь в нем заиграла. Ах, если бы иметь стекло, зажигающее неприятельский порох на расстоянии, и шапку-невидимку! Матиуш ждал до вечера, ждал назавтра до полудня. И напрасно. О войне сообщил ему Фелек. Извещая о предыдущем письме, Фелек прокуковал только три раза; на этот раз он прокуковал наверно раз сто. Матиуш понял, что письмо будет содержать необычайное сообщение. Однако не знал, что уж настолько необычайное. Войны уже давно не было, так как Стефан Разумный умел ладить с соседями, и хотя большой дружбы между ними не было, но и открытой войны ни сам он не объявлял, ни они не осмеливались объявить ему. |
| Ксандра. В Натали? И не думает. Она по нем сохнет, а он только играет, кокетствует. Нет, Мишка никогда ни в кого не влюбится. Он такой же, как я, – любит свободу. Душенька прислоняется к стволу березы, гладит ее рукой и целует. Ксандра. Что ты березу целуешь? Душенька. Так, приятно. Ксандра. Потому что вензель вырезан. «V. P.» – Валентин Пожалин? Душенька. Нет, просто приятно. Такая нежная, белая, гладкая, от солнца теплая, словно живая. Сестрица моя милая! Я их часто целую … (Срывает листок). Посмотри, какой смешной! Только из почки вылез, бедненький! А пахнет, пахнет-то как! Раем. Маленький, сморщенный, как личико новорожденного, ребеночек в люльке проснулся, и хочет играть, смеется… Нет, Сашка, хорошо иметь ребеночка!.. А вот этот побольше. Тому два месяца, а этот годовалый. А если вот так на солнце сквозь зеленый лист смотреть, то кажется, – рай, уже рай – все уже есть, и ничего больше не надо… Да ведь и вправду, у нас тут, в Премухине, рай. Как эти стишки папенькины, помнишь? «Тихая Осуга»… Красуйся, тихая Осуга, Краса Премухинских полей… По склону ландыш и любимцы. И соловей весною тут. А летом красные девицы В густом малиннике поют… Ну, вот, так и в раю. А если не так, мне и рая не надо… Слышишь, кукушка? Кукушечка-матушка, ну-ка, скукуй, сколько мне на свете жить? Раз-два-три-четыре-пять… Да ну же, еще, голубушка! Нет, замолчала. Все-то пять годков! Ксандра. А тебе бы сколько? Душенька. Чем больше, тем лучше. Всегда. Вечно. Ксандра. И чтоб все было, как есть? Все то же, все то же без конца? Душенька. Да, все то же. Лучше не надо. Ксандра. Какой ужас! Душенька. Чем же ужас? Разве нехорошо, как сейчас? Ксандра. Нехорошо. Здесь, на земле, все нехорошо, ужасно, отвратительно… Есть, нам обещают. Где-то лучший край. Вечно-молодая Там весна живет; Там. в долине рая Жизнь для нас иная Розой расцветет… Входит Варенька. Ксандра, Душенька и Варенька. Душенька. Варька! Ты откуда? Варенька. У Любиньки была на кладбище. Хорошо там. Хорошо сейчас лежать в земле. Кажется, так бы и легла. Спокойно, блаженно. Как в раю, А вы о чем? |
| Но все же, невзирая на холод, Бархатный Зайчик ещё больше высунулся из мешка. Совсем рядом был малинник – да-да, те самые густые заросли малины, похожие на тропические джунгли, где они играли с Мальчиком в тенистой траве, по которой бегали муравьи. Зайчик вспомнил о долгих часах, проведенных в залитом солнцем саду, когда каждый следующий день был счастливее предыдущего. Казалось, вся жизнь прошла в его воображении, он снова пережил всю радость тех дней, что прошли в сказочно прекрасных малиновых шалашах, и тех тихих вечеров в лесу, когда Зайчик лежал в зарослях папоротника, а деловитые муравьишки щекотали его лапки. И, конечно же, тот самый главный, самый счастливый день своей жизни – когда он узнал, что стал настоящим. Зайчиком овладела тягучая тяжёлая тоска. В этот момент он вспомнил Кожаную Лошадь, такую мудрую и нежную, и все, что она сказала ему. «Какая же польза от любви? Зачем нужно тратить свою красоту, превращаться в ветхую и потертую игрушку в попытке стать настоящим, если тебя ждет такой ужасный конец?» И тут слеза, – да-да, самая настоящая слеза, каких не бывает у игрушек, стекла по маленькому потертому носику Бархатного Зайчика и упала на землю. В этот миг случилось кое-что необычное. Ибо в том месте, куда упала слеза, из земли вдруг вырос таинственный цветок, совершенно непохожий на другие цветы в саду. У него были тонкие листья цвета изумрудных камней, а посредине покачивался золотистый бутон. Зрелище было настолько прекрасным, что Зайчик даже перестал плакать! И вот раскрылась золотая чаша бутона, и из него вышла Фея. О, это была самая прекрасная фея во всем мире! Ее платье было из капель, сияющих перламутром, волосы и шею обвивали чудесные бутоны, а лицо было как самый прекрасный цветок, какой только можно себе вообразить! Фея подошла к Зайчику, взяла его на руки и погладила по бархатному носику, мокрому от слёз. – Бархатный Зайчик, – сказала она, – разве ты не узнаешь меня? – Зайчик вгляделся, и ему показалось, что он уже где-то видел Фею раньше, но он никак мог вспомнить, где именно. |
| Эпилог - в саду; и то, что Ихменевы живут в доме с садом, обнаруживается лишь в эпилоге: " Этот садик принадлежит к дому; он шагов в двадцать пять длиною и столько же в ширину и весь зарос зеленью. В нем три высоких старых, раскидистых дерева, несколько молодых березок, несколько кустов сирени, жимолости, есть уголок малинника, две грядки с клубникой и две узенькие извилистые дорожки, вдоль и поперек садика. Старик от него в восторге и уверяет, что в нем скоро будут расти грибы. Главное же в том, что Нелли полюбила этот садик, и ее часто вывозят в креслах на садовую дорожку, а Нелли теперь идол всего дома " (3, 425). Мало того, именно в эпилоге герои начинают дарить друг другу цветы, украшать цветами комнаты, и Нелли впервые вспоминает о своей жизни за границей - месте, обозначенном выделенным курсивом местоимением там, - там, где самоотверженная любовь тоже создала рай, преобразив ад, порожденный эгоизмом: " И долго, до самых сумерек, рассказывала она о своей прежней жизни там; мы ее не прерывали. Там с мамашей и с Генрихом они много ездили, и прежние воспоминания ярко восставали в ее памяти. Она с волнением рассказывала о голубых небесах, о высоких горах, со снегом и льдами, которые она видела и проезжала, о горных водопадах; потом об озерах и долинах Италии, о цветах и деревьях, об сельских жителях, об их одежде и об их смуглых лицах и черных глазах; рассказывала про разные встречи и случаи, бывшие с ними. Потом о больших городах и дворцах, о высокой церкви с куполом, который весь вдруг иллюминовался разноцветными огнями; потом об жарком, южном городе с голубыми небесами и с голубым морем... Никогда еще Нелли не рассказывала нам так подробно воспоминаний своих. Мы слушали ее с напряженным вниманием. Мы все знали только до сих пор другие ее воспоминания - в мрачном, угрюмом городе, с давящей, одуряющей атмосферой, с зараженным воздухом, с драгоценными палатами, всегда запачканными грязью; с тусклым, бедным солнцем и с злыми, полусумасшедшими людьми, от которых так много и она, и мамаша ее вытерпели " (3, 431-432). |
| Тогда кто-нибудь выручит. Чаще всего Ленька. Он был общим выручателем, никогда не соглашался быть Светланиным помощником, это у него не получалось, хотя был почти ее ровесником. Гремел люк, а в нем — всклокоченная голова, громкий свистящий шепот. У Леньки не хватало всех передних зубов. Поэтому он прекрасно свистел в два пальца, громче его никто не свистел. И плюнет тоже со свистом, и лучше было стоять подальше, а то нечаянно оплюет. Справедливость он ставил превыше всего. Из-за нее (проспорил — выполняй) он спрыгнул однажды в Москве с третьего этажа, остался цел и невредим, если не считать всех передних зубов, которые он, упав, выбил о собственные колени. Вырученные кубарем скатывались с деревянной приставной лестницы — и как никто не сломал себе шеи, ума не приложу. Спасенный вместе со спасителем и другими снова носился по улице, прятался за деревья, фонарные столбы и отчаянно вопил: — Не боимся лупеша! Не боимся лупеша! Если на чердак почему-либо было нельзя (там сохло белье или его снимали), придумывались другие наказания. Однажды наши добрые соседи прибежали жаловаться Матрешеньке: всех пойманных Светлана привязала за ноги, да так, что узлы пришлось перерезать, — к фонарным столбам. Но они не соглашались идти ужинать, бегали от родных и вопили: — Не боимся лупеша! Не боимся лупеша! Какие бы наказания Светлана ни придумывала, мы беспрекословно слушались: иначе в следующий раз играть с нами не будет. Принесет к колодцу ведро и начинает обливать нас холодной водой. — Да что ты делаешь, бессовестная! — ахают соседи и опять бегут жаловаться к Матрешеньке. — Да ты всех простудишь, вон ветер какой. Светлана прекращает поливать нас из ведра, сердито смотрит на соседок. Наскоро отшлепав оставшихся пленников, срочно уводит всех в малинник, исчезает, через минуту возвращается с независимым видом и книгой «Робинзон Крузо». Усаживает мокрых пленников на солнышко, сухих — в тень и начинает вслух читать «Робинзона Крузо». Мы сидим тихо и слушаем. И не скажешь, что это мы несколько минут назад отчаянно вопили: «Не боимся лупеша!» Попробуйте, это очень интересная игра. Игрушечная посуда Из командировки папа привез нам игрушечную деревянную посуду: крошечные чашечки с блюдечками, сахарницу, чайничек, вазочку, самовар и полоскательницу, чтобы мыть эту посуду. Внутри посуда была белая, снаружи — синяя с розовыми цветочками и зелеными листьями. Мы тихо ахнули от радости. Потом досыта налюбовались посудой, погладили синие края чашечек, подули на них, понарошку попили; отворачивали самоварный краник: совсем крошечный, а мог открываться! — и отнесли на террасу, чтобы с утра поиграть как следует. И все легли спать, потому что время было позднее. |
| Выйдем, бывало, на зорьке в лес. Воздух прохладный, чистый, пахнет свежескошенным сеном. Все поляны седые от обильной ночной росы. А до кустов, до деревьев лучше и не дотрагивайся — чуть заденешь плечом, сразу дождь на тебя польётся. — Не беда, мил человек, — улыбнётся, бывало, дедушка. — Солнышко выйдет — разом высушит. Мы уходили от дома далеко в лес, бродили по заросшим черникой сухим болотам. В таких болотах нога тонула, будто в перине, в глубоком мху, а в воздухе крепко пахло пьянящим запахом багульника. Потом мы выбирались на лесные поляны, сплошь заросшие душистым клевером и белыми глазастыми ромашками. Мы заглядывали в густые малинники и рвали тёмно-красные спелые ягоды. Рвать их приходилось очень осторожно — иначе они осыпались на землю, оставляя после себя на концах ветвей короткие белые «пальчики». Нередко мы посещали и старую вырубку. На ней тут и там торчали широкие полусгнившие пни. На этих пнях на солнцепёке грелись юркие ящерицы и сидели, распустив крылья, красивые бабочки, с тёмными, почти чёрными крыльями, — траурницы и ярко расписные «адмиралы». При нашем приближении ящерицы тотчас исчезали в расщелинах пней, а бабочки взлетали и кружились над вырубкой. Иногда возле старого пня нам удавалось найти совсем перезревшую ягоду земляники. Она походила на густую, засахаренную каплю варенья и пахла так аппетитно, будто и впрямь была только что сварена здесь на солнышке. Потом мы шли в прохладные березняки и осинники, искали в траве среди прошлогодних листьев подберёзовики с тёмно-коричневыми бархатными шляпками и красноголовые подосиновики. Очень часто во время наших скитаний я совсем забывал про охоту и про рыбалку. Мне нравилось, больше чем удить или стрелять, ходить вместе с дедушкой и наблюдать за тем, с каким вниманием, с какой любовью осматривал он всё, что нас окружало. Пётр Захарович знал всех птиц, мог определить их по голосу, по внешнему виду, знал, какая из них где гнездится, чем кормит птенцов, какую пользу приносит лесу, помнил все барсучьи и лисьи норы, мог точно сказать, где водятся белки, куницы, где летом держатся лоси со своими лосятами. Он знал лес не хуже, чем свой собственный дом. Да, пожалуй, лес-то и был его настоящим домом. |
| Та тёмненькая птичка с малиновым пятном на груди, птичка, что поёт только по зорям, — правильно зовётся зарянкой. А та, что часто в садах, в малиннике гнёзда вьёт, — садовой славкой. — Дело! — сказали ребята. — «Юннат малиновку убил». И распалась та птичка малиновка на две живые, хорошие птюшки — зарянку и славку садовую. Аришка-Трусишка Колхозницы Федоры дочурку все Аришкой-Трусишкой звали. До того трусливая была девчонка, — ну, просто ни шагу от матери! И в хозяйстве от неё никакой помощи. — Слышь, Аришка, — скажет, бывало, мать, — возьми ведёрочко, натаскай из пруда воды в корыто: постирать надо. Аришка уж губы надула. — Да-а!.. В пруду — лягушки. — Ну и пусть лягушки. Тебе что? — А они прыгучие. Я их боюся. Натаскает Федора воды сама, бельё постирает. — Поди, доченька, на чердаке бельё развесь — посушиться. — Да-а!.. На чердаке — паук. — Ну и пусть паук. — Он ползучий. Я его боюся. Махнёт Федора рукой на дочь, сама на чердак полезет. — А ты, Аришка, пока хоть в чулан сходи, молока крынку принеси. — Да-а!.. А в чулане — мыши. — А хоть бы и так! Не съедят они тебя. — Они хвостатые. Я их боюся. Ну, что с такой трусишкой поделаешь?! Раз летом убирали колхозники сено на дальнем покосе в большом лесу. Аришка от матери ни на шаг, цепляется за юбку, — работать не даёт. Федора и придумала: — Ты бы, девушка, в лес сходила по малину. Тут в лесу страсть сколько малины. Хоть лукошко набери. Аришка — первая в колхозе сластёна. К ягодам липнет, как муха к сахару. — Где, маменька, где тут малинка? — Да вон на опушке. Идём, покажу. Как увидела Аришка на кустах красные ягоды, так к ним и кинулась. — Далёко-то в лес, слышь, не ходи, доченька, — наставляла Федора. — А напугаешься чего — меня кличь. Я тут рядом буду, никуда не уйду. Славно поработалось в тот день Федоре: ни разу её из лесу Аришка не окликнула. Пришло время полдничать. Только собралась Федора за дочуркой в лес, глядь — Аришка сама идёт. Все щёки у неё в малиновом соку и в руках — полное лукошко ягоды. — Умница, доченька! — обрадовалась Федора. — И где же это ты столько много ягоды на брала? |
| Ели рыбу под белым соусом, гуся и баранину, телячьи язычки – одна неожиданность. – Еще неожиданности-то! Пили вина с яркими ярлыками, в золотой и серебряной оклейке, с французскими буквами. Пили и за упокой кресинького, и за здоровье многоуважаемых. И весь обед пел граммофон и рассказывали анекдоты. После обеда осматривали трактир-ресторан, только что освященный. – Номер четвертый будет-с! Теперь у меня один работает, слава тебе Господи, на посаде, второй в городе, третий в Манькове, а это последышек-с… Чуточку пообстраиваемся… В трактире были даже три кабинета – чиновники когда выезжают-с, – и по праздникам приходили играть Илюша и Гриша. Галдели мужики, где-то играли знакомые трехрядки, но Здобнов приказал устранить на четверть часа, ввел в кабинет и приказал откупорить шампанского. – Нет-с, дозвольте-с. Там неизвестно, а мы, может, заварим еще какую кашу. Дозвольте помянуть кресинького. Шампанское крепко шипело, сильно пахло лимонной коркой и горечью, и сейчас же у всех заболели от него головы. Потом пили чай в малиннике, с ромом и коньяком, и когда выехали в Ключевую, чтобы проститься с Ариной, падали сумерки. Автомобиль пробирался тихо по мягкой дороге в хлебах, пахло спелой соломой, полынью, дикой рябинкой и пылью. Еще журчали невидные уже жаворонки. Повстречали в хлебах телеги: катили с праздника из Степанова, нагруженные кашей голов и сапогов, с пиликающей гармоньей, – Степан Савваит ржице кланяться велит, – Попов издалека загудел гулкими вскриками, накатил мягко, зашарахались лошади в хлеба, и окатило бранью. И, не оборачиваясь, не глядя по сторонам, вел машину по извивающейся дороге. – Должно быть, мы первые здесь… – сказала Паша и все оборачивалась: как телеги. И видела на светлом небе черные маленькие дуги. – Попривыкнут… – сказал Попов, пугая гудками темнеющую даль хлебов. Увидали над рощицей, близко к закату, золотенький ноготок молодого месяца. Ехали опушкой, и долго провожала автомобиль смутно нырявшая какая-то ночная птица, вскрикивала тонко и зло. Мягко вкатили в ельник, душный и темный, зашуркали по колюшкам. Было совсем темно, но не хотелось зажигать фонари – сейчас выход на Ключевую. Уже пошла под гору дорога, уже пахнуло с просвета росистой свежестью. На Ключевой падала роса. |
| Этот случай с малиновкой привел его в восторг и утвердил светлое настроение. После обедни, приняв почетную просфору, он прошел с Даринькой в придельчик, смотрел образ и признал, что выражено удивительно, как бы свет во тьме. Смотрел «родословное древо» в рамке, а Даринька светила свечкой. В благостном настроении они пошли к настоятелю. Вспомнилось, как после экзаменов приезжали семьей в имение и в первое воскресенье, после обедни, ходили к батюшке, пили парадный чай и ели горячий пирог с зеленым луком и яйцами. Виктор Алексеевич пошутил: «А пирог с зеленым луком и яйцами будет? очень его люблю». Было радушно, чай пили на террасе и ели горячий пирог с луком и яйцами. Виктор Алексеевич рассказал случай с птичкой и очаровал благодушием и простотой. Провожали всей семьей «до овсов», любовались Уютовом и расстались, очень довольные. И кругом все было благостное и ласковое. Проходя парившим малинником, полюбовались обилием малинным. Укрытая в низинке, малина вызревала раньше. Немолчный пчелиный гуд стоял здесь, пахло малиновыми духами. Карп, праздничный, бывший у обедни, любовался на благодать, — «Уж и малина!..». От кухни тянуло пирогами. Листратыч, в белом параде, орудовал с кастрюлями. Даринька справилась, что сегодня к обеду, — малина со сливками? — Бу-дет, бу-дет, все будет! — выкрикнул Листратыч бауточку. — Спаржа, сос-пританью, курячий бульон-шпинат, слоеные пирожки… паровые цыплята в молодом картофельце, сос-укроп-с… малина в сливках… сладкие подремушки на сахарной подушке!.. За праздничным чаем восхищались кружившеюся живой клубникой: на столе кружилась тумбочка, осыпанная клубникой и земляникой, смотревшими из дырок, — как перед Пасхой на окнах магазинов вертушка с пасхальными яичками. Вызвали Мухомора, и Виктор Алексеевич подарил ему три рубля — «на книги». Дормидонт сказал обычное: «Все это пустяки», — и галантно раскланялся. Даринька сказала: сегодня праздник, а он все в том же ужасном балахоне. — Зачем вы так… боитесь каких-то мух! Дормидонт растерялся, оправдывался, что эта нечисть всех может погубить… и рад бы, и «тройка» есть триковая, московская, да… |
|
|
