| Эти-то старцы и послали Матвея на проповедь против Феодосиевцев. Он начал свою деятельность с того, что 4 марта 1715 года послал вопросы о вере Игнатию Трофимову в Лыбовку 28 , а 11 марта 1715 года 29 другие вопросы, тоже числом 15, за границу, рассчитывая, вероятно, по получении изложения учения феодосиевцев, заняться его опровержением. Это была излюбленная форма полемики того времени. Но феодосиевцы воздержались от ответа: по получении вопросов они ожесточились на поповцев и ещё свирепей стали на них нападать 30 . Тогда Матвей прибег к иному способу. Он отправился в Лыбовку и повёл беседы лично. Приступить к беседам было не так просто. Федосеевцы потребовали обнаружения звания собеседника и полномочий его. Того же в свою очередь потребовал от противников и Матвей. Первая беседа состоялась 17 января 1722 года в Лыбовке. На ней присутствовали: Игнатий Трофимов, другой Игнатий и другие, которые пришли из обители большаков федосеевых 31 . С их стороны выступил Игнатий Трофимов. Беседа занимает в сборнике л. 24–46 об 32 . Мы не будем передавать содержание её, отсылая читателей к самому тексту; отметим только, что Игнатий Трофимов ссылается на сочинение Фёдора диакона 33 и на Цветник Федосия Васильева 34 . Заключения беседа не имеет. Вторая беседа происходила 13 марта 1722 г., тоже в Лыбовке, и началась в доме некоего Сергия; вёл её Евстрат Федосеев, сын Федосея Васильева; присутствовали Терентий Васильев, Игнатий Трофимов, другой Игнатий и другие. Беседа занимает в рукописи лл.47–61 об. Она заканчивается словами: «Засим просим от всех прощения». Третья беседа состоялась значительно поздней, 19 августа 1736 г. Участники со стороны федосеевцев неизвестны, она опять началась обращением к последним в 10 «главах» и исповеданием веры отца Матвея в 21 «главе». Затем отец Матвей представляет им копию семи вопросов, поданных им в 1726 году Игнатию Трофимову; потом он задаёт 20 вопросов и ещё 100 вопросов. Беседа занимает листы 5–23 об 35 . Наш сборник сохранил всего лишь три беседы; они записаны самим Матвеем, о чём свидетельствует его речь о себе в первом лице. Кроме того, на полях имеется не мало вопросов, обращённых к федосеевцам, тоже от лица автора бесед, по их содержанию. |
| В разных местах России этот день называли по-разному: Евстигней, Евстигней Житник, Бессонник, Калинники, Малинники, Луков день. Евстрат (Мать-и-Мачеха) Народное название дня памяти прмч. Евстратия Печерского (XI в.), празднуется 28 марта/10 апр. Евстратий жил в Киеве. Раздав все свое богатство бедным, он поступил в обитель к Антонию. В 1096, когда половцы напали на Киев и причинили много зла Печерской обители, св. Евстратий был взят в плен и продан в Херсонес одному еврею. Еврей понуждал Евстратия отречься от Христа, но тщетны были эти попытки. Евстратия подвергли многим мучениям, но он выдержал все пытки. Тогда евреи пригвоздили его к кресту. Мученик благодарил Бога, что ему пришлось так пострадать за него, и обличал евреев за пролитую кровь христианскую. Тогда его пронзили мечом и бросили в море. Христиане извлекли из моря мощи св. Евстратия и привезли в Киев, где они почивают в Антониевых пещерах. По народному поверью, на Евстрата цветы мать-и-мачехи, собранные в августе, отдают свою целебную силу людям. До этого дня травный венок хранился в доме у божницы. Из него заваривали чай – крепкий, душистый, цветом золотистый: считалось, что он помогает от всех недугов. По обычаю в этот день выходили чистить пруды. Камыш и сухую траву по их берегам собирали и сжигали в кострах. Евтихий тихий Народное название дней двух разных святых – мч. Евтихия, епископа Мелитинского, 28 мая/10 июня и мч. Евтихия Севастийского, 24 авг./6 сент. На Евтихия Тихого (первого) 28 мая/10 июня по старинному преданию над хлебной нивой полудницы летают – ржаные бабы. Мужик трудится в поле – ничего не замечает, а как приляжет отдохнуть в ржаном поле, так сразу ему и привидится обнаженная, телом своим манящая женщина-красавица. Это и есть полудница. «Ей ребеночка зачать хочется, вот и ищет она в поле задремавшего мужика». Для деревенских баб, что на сносях ходили, считалось полезно не только в ржаное поле ходить, но в поле и родить. В ржаном поле рождался хороший мужик. Беременным женщинам поручались зажинки и дожинки. От хлебного поля она набиралась силы и выращивала дите здоровым и крепким. Дети, рожденные в поле, слыли трудолюбивыми и талантливыми. |
| При Петре I мы видим мало явных поборников раскола в высших классах, но они есть. Старообрядец свящ. Лебедка недаром находится при Меньшикове. Этот светлейший князь, вышедший из русского простолюдья, не может не знать, что раскол коренился вовсе не в церковных отступлетях и не в тупом упорстве, а в крепостном праве и в объединительных стремлениях администрации. Ему было бы грешно не знать этого. Меньшиков не мог смотреть на раскол с исключительно-правительственной точки зрения. Поверим поэтому сыну Федосея Васильева (распространителя федосеевщины) – Евстрату, что Меньшиков беседовал с его отцом о предметах веры подобно многим другим боярам и дворянам того времени. Федосею Васильеву сочувствовали Негановский, Злобины, Небаровы, Полонские, Нееловы, Дирины, Дедевякины, Стоговы, Елагины 248 . Бор. Петр. Шереметьев, ген. Аргамаков, царский родственник С. Г. Нарышник, ген. Корсаков, Челищев, торопецкий и великолуцкий комендант Алексеев – беседуют с основателем одного из главных беспоповских согласий. Евстрат Васильев называет новгородского губернатора Корсакова златолюбцем: по крайней мере когда Федосий Васильев, положась на его содействие, явился в Новгород, снял с себя медные вериги и власяницу и отправился по своим делам, его схватили слуги новгородского архиерея, посадили в смрадную тюрьму, приковали в ней железной цепью к стене, допустили корабельного мастера Стиляева вырвать полбороды у заключенного, не соглашавшегося с ним в догматическом споре, и затем довели до мучительной смерти. Корсаков допустил сделать все это, как говорили федосеевцы, из-за того, что не получил подарка. Но не отвергая златолюбия Корсакова, не сомневаясь нисколько со своей стороны, что право поселиться федосеевцам на Ряпиной мызе кн. Меньшикова было дано не без задней мысли воспользоваться трудами этих деятельных людей, так как светлейший князь всегда стоял на стороже за свои интересы, нельзя однако во внимании и помощи со стороны представителей русской знати и русского соседнего дворянства, которые были оказываемы учителю беспоповщины, видеть одного златолюбия, тем более что раскол не считал еще в среде своей и богачей в то время; в то время он только зарождался как богатая община и система подкупа для приобретения льгот в нем еще не процвела. Нет, тут со стороны людей зажиточных и не нуждавшихся «в злате» было одно сочувствие к представителям народной оппозиции в то время, когда не одно простолюдье было недовольно петровскими преобразованиями, – сочувствие часто осторожное и скрываемое, но несомненное. |
| — Поживем — увидим. Иоанн Артемьевич, дела великие, дела великие… — и повернулся к буйносовским девам целовать у них пальцы — по-иноземному. Князь Роман Борисович мрачно сидел на стуле у стены. Не честь была ездить по таким домам. Мутно поглядывал на дочерей: «Сороки, дуры Кто их возьмет-то? Что за лютые, Господи, времена! Деньги, деньги! Будто их ветром из кармана выдувает… С утра трещит голова от мыслей: как обернуться, как жить дальше? С деревенек все выжато, и того не хватает Почему? Хватало же прежде… Эх, прежде — сиди у окошечка, — хочешь — яблочко пожуешь, хочешь — так, слушай колокольный звон… Покой во веки веков… Вихрь налетел, люди, как муравьи из ошпаренного муравейника, полезли. Непонятно… И — деньги, деньги. Заводы какие-то, кумпании». Сидевший рядом с князем Романом пожилой купец Евстрат Момонов, один из первых гостиной сотни, тихо точил речи: — Нельзя, батюшка князь Роман Борисович, по-купецки так рассуждаем: тесно, невозможно стало, иноземцы нас, как хотят, забивают… Он у тебя товар не возьмет, он почту пошлет сначала, и через восемнадцать дней — письмо его в Гамбурге, и еще через восемнадцать дней — ответ: какая у них на бирже цена товару… А наши дурачки и год и два все за одну цену держатся, а такой цены давно и на свете нет. Иноземцы давно из нашей земли окно прорубили. А мы — в яме сидим. Нет, батюшка, войны не миновать… Хоть бы один городок. Нарву, скажем, старую царскую вотчину. — От денег пухнете, а все вам, купцам, мало, — брезгливо сказал Роман Борисович. — Война! Эка! Война — дело государственное, не вам, худородным, в эту кашу лезть… — Истинно, истинно, батюшка, — сейчас же поддакнул Момонов, — мы так болтаем, от ума скудости… Роман Борисович скосил налитые жилками белки на него: ишь ты, одежа простая, лицо обыкновенное, а денег зарыто в подполье — горшки… — Сыновей-то много? — Шестеро, батюшка князь Роман Борисович. — Холостые? — Женатые, батюшка, женатые все. За окнами загрохотала карета по бревенчатой мостовой. Иван Артемич кинулся на лестницу, кое-кто из гостей — к окнам. Разговоры оборвались. Было слышно, как по чугунным ступеням звякают шпоры. Впереди хозяина вошел генерал-майор, губернатор псковский, Александр Меньшиков, в кафтане с красными обшлагами, — будто по локоть рукава его были окунуты в кровь. С порога обвел гостей сине-холодным государственной строгости взором. Сняв шляпу, размашисто поклонился княжнам. Поднял левую красивую бровь, с ленивой усмешкой подошел к Саньке, поцеловал в лоб, потрепал руку за кончики пальцев, повернувшись, коротким кивком приветствовал гостей. |
| Они выехали ещё не пыльной дорогой, ещё росной прохладной степью. Они проехали те часы, когда степь звенела, вспархивала, щебетала, потом посвистывала, потрескивала, пошуршивала, – а вот уж к Минеральным Водам, волоча за собой ленивый пыльный взмёт, подъезжали в самый мёртвый послеполуденный час, и отчётливый звук был только – мерное постукивание их: таратайки, дерево об дерево, а копытами в пыль становились лошади почти неслышно. И все тонкие запахи трав за эти часы были и перешли, а теперь настоялся один знойный солнечный запах с подмесью пыли, и так же пахла их таратайка, и сенная подстилка, и сами они – но, степнякам от первой детской памяти, этот запах был им приятен, а зной – не утомителен. Отец пожалел дать им рессорную бричку, берёг, оттого на рыси их трясло и колотило, и большую часть дороги они проехали шагом. Ехали они меж хлебов и между стад, миновали и солончаковые проплешины, перекатывали пологие холмы, пересекали отлогие балки, с близкой водой и сухие, ни одной настоящей реки, ни одной большой станицы, мало кого встречая, мало кем обогнанные по воскресному малолюдью, – но Исаакию, и всегда терпеливому, особенно сегодня, по настроению и замыслу его, совсем не тягостны были эти восемь часов, а мог бы он и шестнадцать проехать так: из-под дырявой соломенной шляпы – посверх лошадиных ушей, да придерживая возжи ненужные. Евстрашка, младший, от мачехи, братишка, эту всю дорогу ему сегодня же ворочаться в ночь, сперва спал на сене за спиной Исаакия, потом вертелся, на ноги поднимался, разглядывая в траве, соскакивал, отбегал, догонял, полно было ему дел, ещё и рассказывал или спрашивал: “А почему, если закроешь глаза, кажется – назад едешь?” Сейчас перешёл Евстрат во второй класс пятигорской гимназии, но сперва, как и Исаакия, его соглашался отец отпустить только в ближнюю прогимназию: остальные ведь, старшие братья и сестры, не знали, не видели ничего, кроме земли да скота да овец, и жили же. Исаакий был пущен учиться на год позже, чем надо, и после гимназии год передержал его отец, не давая себе сразу втолковать, что теперь какой-то нужен университет. Но как быки сдвигают тяжесть не урывом, а налогом, так Исаакий брал с отцом: терпеливым настоянием, никогда сразу. |
| В один несчастный день Александр и Андрей явились сами на вече. Стали слушать все, что там говорилось, и воспылали справедливым гневом. Первым не выдержал Андрей. Как рявкнет: — Да молкни! Молкни ты, народе бестолковый! Они умолкли, опешив, а потом как взялись галдеть пуще прежнего. Самыми зачинщиками были Евстрат Жидиславич, Ядрейко Чернаш и Роман Брудько. И уже дружно повторяли одно и то же, что у них свой есть славнейший архистратиг — Домаш Твердиславич. Да Шестько, да Кондрат Грозный, да Ратибор и Роман, да Димиша Шептун, да Миша Дюжий. Они, мол, свеев и без Александра могли бы одолеть. Да, собственно, благодаря им и была одержана победа. И что самое обидное — и Домаш, и Кондрат, и Миша, и Ратибор с Романом при том присутствовали, и ни один из них не возроптал против веча, никто не вступился за Александра, грозно потупясь, смотрели с таким видом, будто не им решать, будто глас веча — глас Божий. И Александр в сердцах воскликнул: — Да что же вы-то молчите! Эй! Воеводы велиозарные! Домаш! Кондрат! — А що нам бачити? — засмущался Домаш. — Наша воля нам не дана, мы народной воле подвластны, — ретиво мотнул головой Кондрат Грозный. И дальше покатилось-поехало! И больше других стали верх брать те крикуны, которые настаивали на замирении с немцами, на заключении с ними великой унии и союза для совместной борьбы с грядущим Батыевым нашествием. В полной размолвке с вечем вернулись Ярославичи в Городище и там затаились, ожидая, что бесы изойдут из дурьих голов новгородских. Но время шло, немцы взяли Псков и грабили уже богатые лужские берега и Водскую пятину, все ближе и ближе подбираясь к самому Новгороду, захватив самые недалекие рубежи — Сабельский погост и Тесово. От горящих окрест сел и деревень в безветренные дни сизый дым стоял в Новгороде, ночью дышать было нечем, голова болела. Наконец, видя полное невразумление жителей новгородской вольницы, Александр принял жестокое решение — уходить в Переяславль. Он ждал, что хоть это заставит дураков одуматься, но они, узнав о решении князя, только пуще прежнего глумились над ним. В конце осени первым отбыл со своими людьми Андрей, а в начале зимы и Александр с женой и матерью, со всей своей дружиной и слугами поклонился Господину Великому Новгороду и отправился по первому снегу. |
| В буяне все узнали местного миллионера, фабриканта, потомственного почетного гражданина Пятигорова, известного своими скандалами, благотворительностью и, как не раз говорилось в местном вестнике, любовью к просвещению. – Что ж, уйдете или нет? – спросил Пятигоров после минутного молчания. Интеллигенты молча, не говоря ни слова, вышли на цыпочках из читальни, и Пятигоров запер за ними двери. – Ты же ведь знал, что это Пятигоров! – хрипел через минуту Евстрат Спиридоныч вполголоса, тряся за плечо лакея, вносившего в читальню вино. – Отчего ты молчал? – Не велели сказыватьс! – Не велели сказывать… Как засажу я тебя, анафему, на месяц, так тогда будешь знать «не велели сказывать». Вон!!! А вы-то хороши, господа, – обратился он к интеллигентам. – Бунт подняли! Не могли выйти из читальни на десять минуток! Вот теперь и расхлебывайте кашу. Эх, господа, господа… Не люблю, ей-богу! Интеллигенты заходили по клубу унылые, потерянные, виноватые, шепчась и точно предчувствуя что-то недоброе… Жены и дочери их, узнав, что Пятигоров «обижен» и сердится, притихли и стали расходиться по домам. Танцы прекратились. В два часа из читальни вышел Пятигоров; он был пьян и пошатывался. Войдя в залу, он сел около оркестра и задремал под музыку, потом печально склонил голову и захрапел. – Не играйте! – замахали старшины музыкантам. – Тсс!.. Егор Нилыч спит… – Не прикажете ли вас домой проводить, Егор Нилыч? – спросил Белебухин, нагнувшись к уху миллионера. Пятигоров сделал губами так, точно хотел сдунуть со щеки муху. – Не прикажете ли вас домой проводить, – повторил Белебухин, – или сказать, чтоб экипажик подали? – А? Ково? Ты… чево тебе? – Проводить домойс… Баиньки пора… – До-домой желаю… Прроводи! Белебухин просиял от удовольствия и начал поднимать Пятигорова. К нему подскочили другие интеллигенты и, приятно улыбаясь, подняли потомственного почетного гражданина и осторожно повели к экипажу. – Ведь этак одурачить целую компанию может только артист, талант, – весело говорил Жестяков, подсаживая его. – Я буквально поражен, Егор Нилыч! До сих пор хохочу… Ха-ха… А мы-то кипятимся, хлопочем! Ха-ха! Верите? и в театрах никогда так не смеялся… Бездна комизма! Всю жизнь буду помнить этот незапамятный вечер! |
| Приведем перечень гражданских чинов в соответствии с табелью о рангах. Каждому чину определялась «формула ТИТУЛОВАНИЯ» — официальная форма обращения, устная или письменная; они приводятся в правой части таблицы. Эта формула применялась только во втором (при прямом обращении) или третьем лице (заглазно или косвенно), в первом же лице никогда не употреблялась. Гражданские чины Класс Чин Формула титулования I Канцлер Высокопревосходительство II Действительный тайный советник Высокопревосходительство III Тайный советник Превосходительство IV Действительный статский советник Превосходительство V Статский советник Высокородие VI Коллежский советник Высокоблагородие VII Надворный советник Высокоблагородие VIII Коллежский асессор Высокоблагородие IX Титулярный советник Благородие X Коллежский секретарь Благородие XI-XII Губернский секретарь Благородие XIII—XIV Коллежский регистратор Благородие Эту таблицу всегда полезно иметь под рукой при чтении русской классической литературы. Она поможет вам разобраться в социальном положении персонажей-чиновников и во взаимоотношениях между ними. А теперь конкретно о каждом чине, снизу доверху. Коллежский регистратор Чин XIV класса, равный до 1884 года армейскому чину прапорщика. Он присваивался людям, вступившим на путь государственной службы из «низов». Это не значит, что чиновник непрерывно продвигался по «лестнице чинов», он мог всю жизнь оставаться в соответствующем должности чине. Таким был пушкинский станционный смотритель Самсон Вырин — «коллежский регистратор, почтовой станции диктатор», как сказано в эпиграфе к повести. Долгое время станционные смотрители, хотя и были государственными служащими, вообще не имели чина; он был введен для того, чтобы избавить их от постоянных унижений со стороны власть имущих. « Чин не бей меня в рыло », — так называет коллежских регистраторов один из персонажей Лескова. Правда, и чин не всегда спасал станционных смотрителей от рукоприкладства. Коллежскими регистраторами были писцы в канцеляриях — самые бесправные и забитые работники. Сложное название этого чина народ по созвучию переиначил в презрительное ЕЛИСТРАТИШКА (Елистрат — просторечная форма имени Евстрат). Зубоскалы острили: « Коллежский регистратор — чуть-чуть не император ». Конечно, с этого чина часто начинали свою карьеру и сыновья состоятельных родителей, но то был кратковременный период в их жизни. Давая Хлестакову чин коллежского регистратора, Гоголь желал подчеркнуть молодость и несолидность своего героя и тем самым крайнюю тупость поверивших ему уездных заправил. Слуга Осип презрительно отзывается о своем хозяине: « Добро бы было в самом деле что-нибудь путное, а то ведь елистратишка простой! » |
| Вот что говорится в той же «Истине» об этом предмете: «и вот первый новожен явился Иван Алексеев и начал попечение иметь о браках и стал говорить, что предки их ошибались. И видя Федосея Васильевича люди, что тако глаголет, абие от церковного телеси его отлучили (вот доказательство, что Алексеев принадлежал не к поморскому, а к федосеевскому толку), но доказательствам поморянина Андрея Денисьевича. Алексеев новоженов до общества своего припустил и пияниц в обществе имел. Это первое звено с безбрачными раскол сделал о браках и отделился» (стр. 78 об. и 79). Знакомый с содержащем «слова обличительного» поймет из приведенных слов, кому принадлежит это сочинение. 152 Сборн. правит. свед. О раск. Кельсиев. вып. 4, стр 250; Истор. извещ. о безпрер. прод. законного брака в староверах л. 8 об и 9; Катал. Любоп. стр. 141, 614–15; посл. Андрея Денисова к Феодосию Васильеву, писанное в 1710 г., в котором Выговский киновиарх с грустию замечал: «после 666 года за святую веру страждущии, якоже в Помории Соловецкие прочие отцы, также и около Новаграда страдальцы великое опасение имеяху, чтоб тайнодействия никакого от никониан не прияти; сих ради и венчавшихся от них утверждаху в чистоте жити и в закон оного сопряжения не имети. Сему чину и по инем странам около Волги и доныне следуют. За рубежем же выдался обычай, слицы в неведении венчалися, тех оправдати... Утверждают же мнение сие апостольским словом, повелевающим мужу верну с неверною женою жити, аще волит, или жене верной с мужем неверным. Но нам же видится, сие позволение тех брака не подтверждает: понеже у сих оба крестятся, а не едина часть, и о их браце, иже оба крестятся, еще же и от простолюдина (по мнению беспоповцев, священники православные, как еретики безблагодатные, – тоже, что простые миряне), ничего у апостола не написано» (Сборн. 154, л. 141). 154 Сборн. 154, л. 257, прав. 4-е; а в правиле 7-м замечено: «приходящих от иноверия женатых, по приятии веры и крещения нашего исповедания, довлеет таковых разводить на чистое житие непременно». 155 Последнее соображение – о молитве родильнице – представляется мелочным; но в глазах раскольника, ратующего нередко за одну букву, оно имеет весьма важное значение, так что Иван Алексеев должен был писать в опровержение этого возражения несколько сочинений, Кат. II. Любоп. Стр. 93, 329 и 370. 159 Раск. дела т. I, стр. 94. A после этого мысль, будто преемник Феодосия Васильева, – сын его Евстрат, признавал, подобно отцу, законность браков, венчанных в православной церкви (Истор. изв. о безпр. продолж. зак. брак. в старов. л. 9), мы считаем несправедливою. 160 Кн. «О тайне брака», ч. I, гл. 12: «О обычаях отец настоящего времени»; снес. Опис. раск. соч. ч. I, стр. 268–9. |
| Наступило молчание. Дьякон всплеснул руками и сказал со вздохом: — А ведь мне же за него отвечать придется! — То-то вот оно и есть! Помолчав немного, благочинный и зевнул и вздохнул в одно и то же время, и спросил: — Кто «Деяния» читает? — Евстрат. Всегда Евстрат читает. Дьякон поднялся и, умоляюще глядя на благочинного, спросил: — О. Федор, что же мне теперь делать? — Что хочешь, то и делай. Не я отец, а ты. Тебе лучше знать. — Ничего я не знаю, о. Федор! Научите меня, сделайте милость! Верите ли, душа истомилась! Теперь я ни спать не могу, ни сидеть спокойно, и праздник мне не в праздник. Научите, о. Федор! — Напиши ему письмо. — Что же я ему писать буду? — А напиши, что так нельзя. Кратко напиши, но строго и обстоятельно, не смягчая и не умаляя его вины. Это твоя родительская обязанность. Напишешь, исполнишь свой долг и успокоишься. — Это верно, но что же я ему напишу? В каких смыслах? Я ему напишу, а он мне в ответ: «почему? зачем? почему это грех?» О. Анастасий опять сипло засмеялся и шевельнул пальцами. — Почему? Зачем? Почему это грех? — визгливо заговорил он. — Исповедую я раз одного господина и говорю ему, что излишнее упование на милосердие Божие есть грех, а он спрашивает: почему? Хочу ему ответить, а тут, — Анастасий хлопнул себя по лбу, — а тут-то у меня и нету! Хи-и-хе-хе-хе… Слова Анастасия, его сиплый дребезжащий смех над тем, что не смешно, подействовали на благочинного и дьякона неприятно. Благочинный хотел было сказать старику «не суйтесь», но не сказал, а только поморщился. — Не могу я ему писать! — вздохнул дьякон. — Ты не можешь, так кто же может? — О. Федор! — сказал дьякон, склоняя голову набок и прижимая руку к сердцу. — Я человек необразованный, слабоумный, вас же Господь наделил разумом и мудростью. Вы всё знаете и понимаете, до всего умом доходите, я же путем слова сказать не умею. Будьте великодушны, наставьте меня в рассуждении письма! Научите, как его и что… — Что ж тут учить? Учить нечему. Сел да написал. — Нет, уж сделайте милость, отец настоятель! Молю вас. Я знаю, вашего письма он убоится и послушается, потому ведь вы тоже образованный. Будьте такие добрые! Я сяду, а вы мне подиктуйте. Завтра писать грех, а нынче бы самое в пору, я бы и успокоился. |
|
|
