| Остановить — в другом месте заговорят еще хуже. Прошло некоторое время. Бахаревы переехали на собственную квартиру; Лиза еще побывала раза три у маркизы; доктор досконально разузнал, как совершилось это знакомство, и тоже наведывался. Победный дух маркизы все еще торжествовал, но торжество это начинало приедаться. С неимоверною быстротою сведения о городских со студентами событиях облетели Москву , и Розанов с яростнейшим негодованием бросился к маркизе. Он весь дрожал от бессильной злобы. Маркиза сидела на стуле в передней и вертела пахитосную соломинку. Перед нею стоял Брюхачев и Мареичка. Брюхачев доказывал, что студенты поступают глупо, а маркиза слушала: она никак не могла определить, какую роль в подобном деле приняла бы madame Ролан. Розанов рыкнул на Брюхачева и сказал: — Все это вздор; надо стоять там, где людей бьют, а не ораторствовать. Это было в четвертом часу пополудни. Лобачевский посмеялся над подбитым носом Розанова и сказал: — Так вам и следовало. — За что же это? — спросил Розанов. — Так, чтоб не болтались попусту. Розанов немножко рассердился и пошел в свою комнату. — Я у вас одну барышню велел дегтем помазать, — крикнул вслед ему Лобачевский. — Какую это? — Там увидите, — на пятой койке лежит. — А вы были в моей палате? — Надобно ж было кому-нибудь посмотреть на больных, — отвечал Лобачевский. Тем этот день и покончился, а через три дня наших московских знакомых уж и узнать нельзя было. Только одно усиленное старание Лобачевского работать по больнице за себя и Розанова избавляло последнего от дурных последствий его крайней неглижировки службой. Он исчезал по целым суткам и пропадал без вести. Квартира Арапова сделалась местом сходок всех наших знакомых. Там кипела деятельность. По другим местам тоже часто бывали собрания; у маркизы были «эписпастики» — как Арапов называл собрания, продолжавшиеся у ней. На этих собраниях бывали: Розанов, Арапов, Райнер, Слободзиньский, Рациборский и многие другие. Теперь маркиза уже не начинала разговора с «il est mort» или «толпа идет, и он идет». |
| Содержание этих полголосных рассказов, вероятно, было довольно замысловато, потому что доктор, услыхав один такой разговор, прямо объявил, что кто позволяет себе распускать такие слухи, тот человек нечестный. Теперь доктор догадывался, каких от него потребуют объяснений, и собирался говорить круто и узловато. А в эту ночь была еще сходка, после которой, перед утром дня, назначенного для допроса Розанова, было арестовано несколько студентов. Из этих арестантов уже ни один не соскочил с полицейских дрожек и не уехал на вольных в свою Богатыревку. Глава тринадцатая Delirium tremens Новые трепетания не успокаивались. Москва ждала скандала и чуть не дождалась его. Утром одного дня Арапов вышел из своего дома с Персиянцевым, взяли извозчика и поехали ко Введению в Барашах. Они остановились у нестеровского дома. — Ступайте, — сказал Арапов, тревожно оглядываясь и подавая Персиянцеву из-под своей шинели тючок, обшитый холстом. — А вы? — спросил Персиянцев. — Я подожду здесь: всюду надо смотреть. Персиянцев вошел на чистый купеческий двор и, отыскав двери с надписью «контора», поднялся по лестнице. Посланный им артельщик возвратился с Андрияном Николаевым. — От Розанова, — сказал Персиянцев. — А! милости прошу, пожалуйте, — воскликнул центральный человек. — Как они, в своем здоровье? — Ничего, — отвечал, краснея, непривычный ко лжи Персиянцев. — Давно вы их видели? — Вчера, — отвечал, еще более краснея, Персиянцев. — Вы получили вчера его письмо? Получили-с, получили. А это что: товар? — Сколько же тут? — Триста. — Что ж, поскупились, али недостача? — шутил центральный человек и, взяв тючок из рук Персиянцева, пригласил войти далее. Проходя третью комнату конторы, Персиянцев увидел Пармена Семеновича, любезно беседовавшего с частным приставом. — Андрияша! чайку не хочешь ли? — спросил Пармен Семенович. — Нет, Пармен Семенович, только что пил, — ответил, проходя, центральный человек. — Дей Митрев! — крикнул он, сев за конторку и усадив Персиянцева, несколько растерявшегося при виде частного пристава. |
| — И они это напечатали? — спрашивал Бычков рассказывавшего ему что-то Арапова. — Как же: я хочу вздуть их, вздуть. — Подлецы! — Они там этак фигурничают, «с точки зрения справедливости», да то, да другое, а все-таки не честно об этом говорить. — Разумеется; вы напишите, что это подло, растолкуйте им, что смертная казнь должна быть, но она должна быть только в странах республиканских… — Батюшка! батюшка мой, пожалуйте-ка сюда! — говорил Арапов, подзывая к себе Сахарова. — Что ж это у вас печатается? — Отстаньте, бога ради, ничего я этого не знаю, — отвечал, смеясь, кантонист, пущенный для пропитания родителей. — Как не знаете? — Так, не знаю: «мы люди скромные, не строим баррикад и преспокойнейше гнием в своем болоте». — Да гадости копаете? — Да гадости копаем, — отвечал также шутливо Кантонист. — Нет, вот вам, Бычков, спасибо: пробрали вы нас. Я сейчас узнал по статейке, что это ваша. Терпеть не могу этого белого либерализма: то есть черт знает, что за гадость. — Что ж, что там делают? — впился Сахаров. — Помилуйте, там уж аресты идут. Неделю назад, говорят, двадцать человек в одну ночь арестовали . К товарищам подошел высокий благообразный юноша чет двадцати двух. — Вон, Персиянцев, людей уж арестовывают десятками: видно, идет дело. — Ах, когда бы, когда бы дело какое-нибудь! — тоскливо проговорил Персиянцев, смотря своими чистыми, но тоскливо скучающими детскими глазами. — Мой милый! мой милый! — звала кантониста маркиза: — вы там с ними не очень сближайтесь: вы еще доверчивы, они вас увлекут. — Да-с, увлечем, — ответил, глядя исподлобья, Арапов. — Любви никакой нет-с, это иллюзия и только, — гортанил Пархоменко, выпячивая колени к платью Мареички. — Как нет любви? Как нет любви? — вскипела маркиза. — Гггааа! это их петербургский материализм: радуйтесь. Вы материалист? Вы материалист? — пристала она к Пархоменке. Пархоменко сробел и сказал, что он не материалист. — Я только против брака. Я рассуждаю по разуму, — говорил он, стараясь поправиться от конфуза. — Ну и что ж такое? Ну и что ж такое вы рассуждаете против брака? — взъелась на него опять маркиза. |
| Все это слабо освещалось одною стеариновою свечкою, стоявшею перед литографическим камнем, за которым на корточках сидел Персиянцев. При этом слабом освещении, совершенно исчезавшем на темных стенах погреба и только с грехом пополам озарявшем камень и работника, молодой энтузиаст как нельзя более напоминал собою швабского поэта, обращенного хитростью Ураки в мопса и обязанного кипятить горшок у ведьмы до тех пор, пока его не размопсит совершенно непорочная девица. При входе Розанова он разогнулся, поправил поясницу и сказал: — Ух! работаю. — А много ли сделали? — Да вот четвертую сотню качаем. Бумага паскудная такая, что мочи нет. Красная и желтая ничего еще, а эта синяя — черт ее знает — вся под вальком крутится. Или опять и зеленая; вот и глядите, ни черта на ней не выходит. Персиянцев прокатил вальком. — Мастер вы, видно, плохой, — сказал Розанов. — И у Арапова так точно выходило. — А где Арапов? — Он в городе должен быть. — Что ж, вы еще много будете печатать? — Да, до пятисот надо добить. Только спать, мочи нет, хочется. Две ночи не спал. — То-то я и зашел: ложитесь, а я поработаю. Персиянцев встал и зажег папироску. Доктор сел на его место, внимательно осмотрел камень, стер губкой, намазал его, потом положил листок и тиснул. — Это пятно уж на всех есть? — спросил он Персиянцева, показывая оттиск. — На всех. Никак его нельзя было обойти на камне. — Ну идите, спите спокойно. Ключ там в двери; вы его не вынимайте. Я не лягу спать и, если Арапов вернется, услышу. Персиянцев вышел из погреба и повалился на диван. Он был очень утомлен и заснул в ту же минуту. По выходе Персиянцева Розанов, сидя на корточках, опустил руки на колени и тяжело задумался. В погреб уже более часа долетали рулады, которые вырабатывал носом и горлом сонный Персияпцев; приготовленные бумажки стали вянуть и с уголков закручиваться; стеариновая свечка стала много ниже ростом, а Розанов все находился в своем столбняковом состоянии. Это продолжалось еще и другой час, и третий. Свечи уж совсем оставались намале; ночь проходила. |
| Широкие улицы Москвы показались ему теперь нестройными. Шли дома вельмож, спрятанные в глухие, как лес, дремучие сады, московские замки, в которых смеялись над Петербургом и над франтами и старели среди войска старух, отрядов дворни, арапов, мосек; и вдруг в неурочный час доносилась оттуда роговая музыка: старый Новосильцов кушал чай. С криком: «Пади!» пробежали скороходы, и тяжело прогрохотала странная карета. И Александр с изумлением, со стороны – заметил этот выезд: стояли на запятках пять арапов, а впереди, в странных нарядах, с белыми перьями на шляпах, бежали скороходы и, задыхаясь, кричали: – Па-ди! Пошли главные улицы, и один дом был страннее другого. Стоял по Неглинной китайский дворец, зеленый и золотой, как павлин. Драконы разевали пасти на прохожих москвичей, а в спокойных нишах стояли желторожие болваны под зонтиками – мандарины. Роскошь, сон и прохлада были в мутных стеклах дома, в котором, казалось, никто не жил. Но медленно, с московским хрипом, открылись ворота – старик Демидов отправился на прогулку. Он пошел по Тверской. Насупив брови, проехал мимо князь Шаликов, его не заметивший, – в кондитерскую. А вскоре он увидел: с беззаботной улыбкой, закатив бледно-голубые глаза, еще не старый, хоть и обрюзгший, семенил по улице его отец и смотрел, щурясь, в лорнет на проезжавшую старуху. На коленях у старухи была моська; Сергей Львович поклонился ей, и старуха остановила свой дормез. Быстрее молнии Александр свернул в переулок. Через месяц был назначен его отъезд. Он уезжал с дядей Васильем Львовичем в Петербург. 2 Была весна, время птичьих прилетов. В кустах на бульваре и на деревьях в садике появились задорные пискливые птахи, имени которых Василий Львович как горожанин не знал. Соловья он дважды слышал у графа Салтыкова под Москвой, и его болтливые трели нравились Василью Львовичу так же, как и подражанье соловью: у Позднякова на балах дворовый, скрытый в тени померанцевых дерев, щелкал соловьем. Птицы прилетели, и Василий Львович собрался в Петербург. Он написал петербургским друзьям, и на Мойке у Демута сняли для него удобные нумера, не очень дорогие. В Петербурге Василий Львович намеревался прожить несколько месяцев, побывать в свете, обновить дружеские связи с Дмитриевым, которые начали уж угасать, – и, наконец, определить племянника в пансион к иезуитам. Дел было много. |
| Арапов. — Генерал-лейтенант Александр Николаевич Арапов (1801–1872) был пензенским предводителем дворянства в течение восемнадцати лет. 240 Маетности — поместья (от польск. majatek). 241 …Иван Иванович Фундуклей (1804–1880) — киевский губернатор с 1839 по 1852 год. Основал в Киеве первую в России женскую гимназию («фундуклеевское училище»), принимал участие в составлении двухтомного «Обозрения Киева и Киевской губернии по отношению к древностям» (Киев, 1847) и «Обозрения могил, валов и городищ Киевской губернии» (Киев, 1848), изданном на его счет. 242 …напоминал известную киевлянам фигуру златоустовского дьячка «Котина»…— См. «Печерские антики» Лескова и примечания к ним (наст. изд., т. 7, стр. 204, 535). 243 …покойным медицинским профессором Алекс. Павл. Матвеевым. — Александр Павлович Матвеев (1816–1822), с 1874 года — профессор Киевского университета по кафедре акушерства. 244 …известный русский аболиционист Дмитрий Петрович Журавский…(1810–1856). — В 1845 году Журавский «переехал в Киев и поселился под самым городом, на взятом им в аренду хуторе» («Месяцеслов» на 1858 год, стр. 250). Там же говорится о том, что Журавский всю жизнь занимался выкупом на волю крепостных людей и завещал на это дело все свое небольшое состояние (см. также статью «На заре крестьянской свободы» — «Русская старина», 1897, В «Захудалом роде» Журавский упоминается как «сотрудник Сперанского по изданию законов и потом искреннейший аболиционист» (см. наст. изд., т. 5, стр. 162). У Лескова хранилась записка Журавского «О крепостных людях и о средствах устроить их положение на лучших началах» (там же). В последние годы жизни Журавский занимался статистикой, в наше время о Журавском написана монография (М. В. Птуха. Д. П. Журавский. Жизнь, труды, статистическая деятельность, Госстатиздат, 1951). 245 …нехай так и личе…— пусть так и будет. 246 Дружина — жена. 247 …один служил даже в университете профессором…— Речь идет об Иване Мартыновиче Вигуре (1819–1856), профессоре государственного права в Киевском университете. В монографии «Н. С. Лесков», Гослитиздат, 1945, стр. 32, Л. Гроссман отмечает: «Знал Лесков и государствоведа И. М. Вигуру, учившегося в Берлине и Гейдельберге; по возвращении из-за границы молодой доцент заговорил было с кафедры о конституциях и парламентах, но, получив от начальства внушение, сосредоточился всецело на департаментах, орденах и мундирах. Одно время он преподавал русскую словесность». 248 |
| Файл : Араповский мohacmыpь3.jpg Материал из Азбука паломники История файла Нажмите на дату/время, чтобы увидеть версию файла от того времени. Дата/время Миниатюра Размеры Участник Примечание текущий 800 × 533 (495 Кб) Вы не можете перезаписать этот файл. Использование файла Следующая страница использует этот файл: Метаданные Файл содержит дополнительные данные, обычно добавляемые цифровыми камерами или сканерами. Если файл после создания редактировался, то некоторые параметры могут не соответствовать текущему изображению. Производитель камеры SIGMA Модель камеры SIGMA dp1 Quattro Владелец авторского права Время экспозиции 1/200 с (0,005) Число диафрагмы f/7,1 Светочувствительность ISO 100 Оригинальные дата и время 13:33, 3 марта 2016 Фокусное расстояние 19 мм Ширина 5424 пикс. Высота 3616 пикс. Глубина цвета Цветовая модель RGB Ориентация кадра Нормальная Количество цветовых компонентов 3 Горизонтальное разрешение 300 точек на дюйм Вертикальное разрешение 300 точек на дюйм Программное обеспечение Adobe Photoshop CC 2017 (Windows) Дата и время изменения файла 14:25, 2 января 2020 Программа экспозиции Программный режим (нормальный) Версия Exif 2.3 Дата и время оцифровки 13:19, 14 мая 2016 Выдержка в APEX 7,643856 Диафрагма в APEX 5,655638 Компенсация экспозиции Минимальное число диафрагмы 2,9708853419599 APEX (f/2,8) Режим замера экспозиции Матричный Статус вспышки Вспышка не срабатывала Цветовое пространство sRGB Тип сенсора Однокристальный матричный цветной сенсор Источник файла Цифровой фотоаппарат Дополнительная обработка Нестандартная обработка Режим выбора экспозиции Ручная установка экспозиции Баланс белого Автоматический баланс белого Эквивалентное фокусное расстояние (для 35 мм плёнки) 28 мм Тип сцены при съёмке Стандартный Номер изображения (ID) 303037303335343980ADE45635364534 Оценка (из 5) Дата последнего изменения метаданных 16:25, 2 января 2020 Уникальный идентификатор исходного документа FAE47D3AAE7329274CCDE7273F20FCB8 Навигация Персональные инструменты Пространства имён русский Просмотры Портал Навигация Инструменты |
| — Что брака не должно быть в наше время. — А что ж должно быть? Разврат? — Гм!.. что вы еще называете развратом, — надо знать… — А я называю развратом вот этакую пошлую болтовню при молодой женщине, которая только что вышла замуж и, следовательно, уважает брак. Пархоменко заковыривал все глубже глаз и, видя, что к нему подходят Бычков и Арапов, воодушевлялся. — Да мало ли что в Москве могут уважать! — произнес он, засмеявшись и хракнув носом. Маркиза закусила поводья, зайчик нырнул ей в самый затылок, и мозги у нее запрыгали: — Гггааа! Что вы этим хотите сказать? То, что Москва сберегла свою физиономию; то, что по ней можно читать историю народа; то, что она строена не по плану присяжного архитектора и взведена не на человеческих костях; то, что в ней живы памятники великого прошлого; то, что… Маркиза понеслась зря. Все ее слушали, кто удерживая смех, кто с изумлением, и только одна Рогнеда Романовна, по долгу дружбы, с восторгом, да Малек-Адель — с спокойною важностью, точно барышня вырезала его из картинки и приставила дыбки постоять у стенки. А Белоярцев, смиренно пригнувшись к уху Арапова, слегка отпрукивал маркизу, произнося с расстановкой: «тпру, тпру, тпрусь, милочка, тпрусь». Заяц швырял и ногами и ушами: неоценимые заслуги Москвы и богопротивные мерзости Петербурга так и летели, закидывая с головы до ног ледащинького Пархоменку, который все силился насмешливо и ядовито улыбаться, но вместо того только мялся и не знал, как подостойнее выйти из своего положения. Он ухватился за казармы и сказал: — Наши казармы по крайней мере менее вредны. — Да, в них воздух чище, — насмешливо возразила, оглядываясь по сторонам, маркиза. — Именно воздух чище; в них меньше все прокурено ладаном, как в ваших палатках. И еще в Москве нет разума: он потерян. Здесь идет жизнь не по разуму, а по предрассудкам. Свободомыслящих людей нет в Москве, — говорил ободренный Пархоменко. — Как нет? — Нет. — Это вы серьезно говорите? — Серьезно. — Господин Арапов! я решительно не могу вас благодарить за доставление мне знакомства с господином Пархоменко. |
| — Вы, мой друг, не знаете, как они хитры, — только говорила она, обобщая факт. — Они меня какими людьми окружали?.. Ггга! Я это знаю… а потом оказывалось, что это все их шпионы. Вон Корней, человек, или Оничкин Прохор, кто их знает — пожалуй, все шпионы, — я даже уверена, что они шпионы. — Да вы знаете, уж если на то пошло, то Розанов с Райнером сегодня осуждены нами, — произнес торжественно Арапов. — Кааааак! — вспрыгнула маркиза. — Так-с; они ни больше ни меньше, как выдали студента Богатырева, которого увезли в Петербург в крепость; передавали все, что слышали на сходках и в домах, и, наконец, Розанов украл, да-с, украл у меня вещи, которые, вероятно, сведут меня, Персиянцева и еще кого-нибудь в каторжную работу. Но тут дело не о нас. Мы люди, давно обреченные на гибель, а он убил этим все дело. — Ггггааа! и такие люди были у меня! И я в моем доме принимала таких людей! — вопила маркиза, закрывая рукою свой лоб. — Где Оничка? Оказалось, что Онички нет дома. У маркизы сделалась лихорадка; феи уложили ее в постель, укутали и сели по сторонам кровати; Лиза поехала домой, Арапов пошел ночевать к Бычкову, а Персиянцева упросил слетать завтра утром в Лефортово и привезти ему, Арапову, оставленные им на столе корректуры. Маркиза всю ночь вскрикивала: — Обыск? а! Идут? Ну так что ж такое? При этом она дергалась и стучала зубами. — Это убьет ее! — говорили феи. Лиза возвратилась домой, села в ногах своей кровати и так просидела до самого утра: в ней шла сильная нравственная ломка. Утром, выйдя к чаю, Лиза чувствовала, что большая часть разрушительной работы в ней кончена, и когда ей подали письмо Женни, в котором та с своим всегдашним добродушием осведомлялась о Розанове, Лиза почувствовала что-то гадкое, вроде неприятного напоминания о прошлой глупости. Так кончилось прежде начала то чувство, которое могло бы, может быть, во что-нибудь сформироваться, если бы внутренний мир Лизы не раздвигался, ослабляя прежнюю почву, в которой держалось некоторое внимание к Розанову, начавшееся на провинциальном безлюдье. |
| Это были заброшенный сирота, приемыш маркизы (ныне архитектор) Брюхачев и его жена Марья Николаевна, окрещенная маркизою по страсти к переделке имен в ласкательные клички из Марьи в Мареичку. Марья Николаевна Брюхачева была, очень красива, изящна, грациозна и все, что вы хотите, но полюбить ее мог только Брюхачев, волочиться за нею могли только пламенные кавалеристы до штаб-офицерского чина. Но зато, если бы ее девственная юность была обставлена повальяжней, на ней смело мог бы жениться кто-нибудь пофигурнее. Потесненный новым наплывом кружок маркизы раздвинулся, разбился и заговорил на разные темы. — Какая сласть, — сказал Бычков Белоярцеву, глядя на Мареичку. — Марья Маревна, Киперская королевна-то? — спросил Белоярцев и сейчас же добавил: — недурна, должно быть, в натуральном виде. А между тем гости снова оглядывались и ворошились. По гостиной с таинственным, мрачным видом проходил Арапов. Он не дал первого, обычного приветствия хозяйке, но проходил, пожимая руки всем по ряду и не смотря на тех, кого удостаивал своего рукопожатия. К маркизе он тоже отнесся с рядовым приветствием, но что-то ей буркнул такое, что она, эффектно улыбнувшись, сказала: — Ну, батюшка, неисправим, хоть брось. — Красный, совершенно красный, яростный, — шепнула маркиза с серьезной миною стоявшему возле нее Розанову и сейчас же снова обратилась к Мареичке. А Арапов, обойдя знакомых, взял за руку Бычкова и отвел его в угол. — Конвент в малом виде, — опять проговорила маркиза, кивнув с улыбкой на Бычкова и Арапова. — А смотрите, какая фигура у него, — продолжала она, глядя на Арапова, — какие глаза-то, глаза — страсть. А тот-то, тот-то — просто Марат . — Маркиза засмеялась и злорадно сказала: — Будет им, будет, как эти до них доберутся да начнут их трепать. А судя по портрету, надо полагать, что маркиза не обидела Бычкова, сравнивая его с Маратом. В зверском сорокалетнем лице Марата не было по крайней мере низкой чванливости и преступного легкомыслия, лежавших между всякой всячины на лице Бычкова. |
|
|
