| В связи с этим целью нашего проекта является издание в России оригинальных текстов отцов и христианских авторов древности и средневековья, а в перспективе — создание некоего единого корпуса христианских текстов и исследований к ним, ориентированного на русскоязычного читателя. Для ее достижения была начата и продолжается работа с рукописями оригинальных текстов и с уже имеющимися их изданиями из разных западных серий для создания своего оригинального текста. Помимо параллельного перевода к оригиналу, каждый издаваемый в «Корпусе» текст будет иметь научное сопровождение: комментарии, примечания, вводную статью с разбором проблематики текста, индексов и словарей. Это облегчит знакомство с текстом и его дальнейший научно-богословский анализ в исследованиях отечественных, а возможно, и не только отечественных ученых, студентов и всех интересующихся христианской древностью. «Корпус христианских текстов и исследований» предполагает наличие нескольких серий, а в некоторых сериях еще подсерий. На данный момент можно считать осуществленными «Греческую серию», «Латинскую серию», «Сирийскую серию», «Коптскую серию», «Армянскую серию», «Грузинскую серию», «Арабскую серию», «Современные переводы и исследования», «Библейскую серию». Последняя будет иметь деление на три подсерии: а) библеистика; б) иудейские и ближневосточные источники; c) апокрифы. Во всех вышеперечисленных сериях идет динамичная работа по набору текстов оригинала, переводу и написанию исследовательского материала. Данный выпуск является третьим томом по общей нумерации приложения КХТИ и первым томом в «Коптской серии». В нём впервые публикуется коптский текст «Переписки архиепископа Александрийского Петра Монга с архиепископом Константинопольским Акакием». Данный памятник антихалкидонской полемики показывает скрытые от публичных глаз и церковных историков перипетии переписки двух иерархов, глав христианских Церквей, архиепископов Константинопольского Акакия и Александрийского Петра III Монга, в которой они выражают свое подлинное отношения к Халкидонского Собору (451). В посланиях мы видим полное отрицание и непринятие этими двумя иерархами Халкидонского Собора, хотя их официальная позиция была несколько иной, в особенности Акакия. Данная переписка раскрывает нам много интересных деталей и подробностей, которые мы не находим в исторических сочинениях данного периода. |
| Иллюстрации Максима Корсакова Герой «Шинели» — образец смирения, он абсолютно лишен тщеславия — порока, противостоящего смирению. В этом он радикально отличается от своих сослуживцев, стремящихся к почестям, выстраивающих карьеру. Трудно не согласиться с доктором филологических наук Сергеем Гончаровым в том, что «...Акакий Акакиевич наделен чертами аскета-подвижника, “молчальника” и мученика... Убогость и “ничтожность” героя, его невзрачность предстают формами отъединенности от мира, его особой отмеченностью, знаком исключительности». Заметим, что Гоголь, создавая перед читателем портрет Башмачкина, делает это с иронической интонацией, но на самом-то деле ирония тут не выражает авторского отношения к герою. Тут все тоньше — эта ирония иллюстрирует воспринимающее героя сознание. Гоголь как бы намекает читателю: вот так вы, люди обычные, приземленные, могли бы воспринять моего героя. Я показываю вам его вашими глазами. Таково ваше зрение. Но вернемся к Акакию Акакиевичу. Тот не просто добросовестно исполняет свое дело, переписывание бумаг, — он исполняет его ревностно. Для него это смысл жизни, это дает ему высшую радость. «Написавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрешнем дне: что-то Бог пошлет переписывать завтра». Символом чего является это переписывание? Символом служения, символом благословленного Богом труда, символом подчинения всего себя Промыслу Божиему. Искушение святого Акакия Тем не менее эта святость Акакия Акакиевича дала трещину. Когда у него возникла потребность в новой шинели (сама по себе вполне естественная, вовсе не греховная), то все свои душевные силы, все свои устремления он направил на эту шинель. Та оказалась для него не просто предметом одежды, а целью жизни, высшей ценностью. Вещь становится для него идолом. «Он питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели». Акакий Акакиевич кардинально меняется: «С этих пор как будто самое существование его сделалось как-то полнее, как будто бы он женился, как будто какой-то другой человек присутствовал с ним, как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась проходить с ним жизненную дорогу, — и подруга эта была не кто другая, как та же шинель на толстой вате, на крепкой подкладке без износу. Он сделался как-то живее, даже тверже характером, как человек, который уже определил и поставил себе цель». |
| Другой современник Акакия, историк Созомен , в похвалу его говорит: к нему был свободный, беспрепятственный доступ во всякое время дня и ночи; двери епископского дома при нем всегда были открыты для всех без различия лиц. Феодорит называет Акакия великим и знаменитым мужем, славным на суше и на море, блаженною главою, божественным, сиявшим разумом и светлыми лучами добродетели. Жилище Мараны и Киры ничем не было покрыто, и вот подвижницы, находясь постоянно под открытым небом, должны были подвергаться действию ветров, дождя, снега, переносить зимний холод и летний жар. Пищу принимали они чрез отверстие и в самом малом количестве. Пребывая вместе, сестры-подвижницы хранили, однако же, глубокое молчание: они углублялись в свою душу и устремляли все помыслы ума, все движения сердца к Господу. Только время Пятидесятницы было определено у них для принятия женщин, с которыми духовная беседа велась чрез отверстие. Впрочем, и в это время беседовала с посетительницами одна Марана, Кира же ни с кем не говорила и никто не слыхал её голоса. Не ограничиваясь этим, подвижницы носили на себе вериги в виде отдельных цепей на шее, руках и ногах; железный пояс охватывал чресла. Вериги были столь тяжелы, что Кира, будучи слабее сестры, преклоняясь до земли, не могла выпрямить своего тела. Я несколько раз видел их, говорит бл. Феодорит Кирский , любивший посещать подвижников и подвижниц, будучи допускаем ими внутрь отрады: для меня они приказывали отворять дверь из уважения к моему сану священства. Увидев на слабых женах такие вериги, которые были бы тяжки и для мужа, я убеждал их сложить эту тяжесть и с трудом исторгнул их согласие. Впрочем, после моего отшествия, они опять возложили иго на свои члены: на шею, на чресла, на руки и на ноги. Подвижницы, чтобы посторонние не могли видеть их лица и тела, употребляли большие покрывала, которые позади опускались донизу, закрывая и ноги, а спереди простирались до пояса, закрывая также лице, грудь, шею и руки. Мало того, ревнуя о высших подвигах, Марана и Кира пожелали подражать посту боговидца Моисея и однажды сорок дней пребыли вовсе без пищи, поддерживаемые и укрепляемые Божественною благодатию. Три раза в год, подражая воздержанию пророка Даниила, они проводили в посте по три седмицы, и потом уже принимали пищу. И живут таким образом подвижницы, с удивлением говорит бл. Феодорит не пять или десять, или пятнадцать лет, но сорок два года. Подвизаясь столько времени, как будто только начинают свои подвиги: так любят они труды. Созерцая красоту небесного Жениха, они очень легко и охотно переносят труд своего течения и стремятся достигнуть до последнего предела подвигов, где стоит Тот, Кого они любят, и показывает им венцы победы. Посему перенося действия дождя, снега и солнца, подвижницы не скучают и не скорбят, но из этих видимых неприятностей получают еще удовольствие. |
| Далее. Историки обращают внимание на заявление Кирилла в послании к папе, что все епископы востока согласны с ним относительно Нестория, и говорят, что в этом случае Кирилл допустил преднамеренную ложь, чтобы скорее склонить папу на свою сторону. Гидулянов, например, после этих слов Кирилла ставит знак вопроса и восклицания. 1198 При нашем хронологическом распределении посланий св. Кирилла не может быть и речи об этом подозрении св. Кирилла в преднамеренной лжи. Ведь на основании ответов Акакия Верийского св. Кирилл имел право, как мы видели, думать, что все епископы Востока согласны с ним по делу Нестория. Но против нашего распределения переписки св. Кирилла говорит русский перевод разбираемого нами послания св. Кирилла к папе, так как в нем Кирилл заявляет папе: „до настоящего времени я молчал и ни твоему благочестию, ни другому кому-либо из наших сослужителей, ничего не писал о нынешнем правителе церкви Константинопольской. 1199 Если, действительно, св. Кирилл „до настоящего времени, т. е. до самого послания к папе посольства, никому из епископов не писал о Нестории, то наша ссылка на письмо Акакия теряет свою силу: письмо к Акакию и, значит, ответы на него должны быть отнесены на время после написания послания к папе. Но русский перевод „Деяний вселенских соборов“, очевидно, сделан скорее с латинского текста; 1200 греческий же текст говорит несколько иное. Это место читается так: „ σγων μν ον παρψχηκτα καιρν κα οον λως ο τε πρς τ ν σ ν θεοσβειαν γγραφα“... Здесь св. Кирилл не говорит, что он молчал ( σγων) до самого последнего времени, а вообще – „в прошедшее (прежнее) время“ 1201 ( παρωχκοτα καιρν), прежде, раньше. 1202 При таком же смысле означенного выражения не исключается возможность допустить, что св. Кирилл в самое последнее время перед посланием к папе Посидония вступил в переписку по вопросу о Нестории с другими епископами. Что, действительно, таков именно смысл данного выражения, это видно и из дальнейшей речи св. Кирилла, но опять по греческому тексту. |
| В заключение остановимся еще на одной проблеме, связанной с приговором 1531 г. Уже Е. Е. Голубинский говорил о сравнительной мягкости соборных приговоров по делу Максима Грека , плохо согласующейся с тяжестью предъявленных ему политических обвинений/измена, шпионаж, натравливание Турции на Россию/. Подробно анализировавший ход процесса 1531 г. С. Н. Чернов также подчеркивал «его сравнительно мягкий для Максима Грека исход» и объяснял это тем, что в 1531 г. главной фигурой для организаторов суда был Вассиан Патрикеев, и само нагнетание тяжелейших политических обвинений против Максима Грека было «почти лишь средством к расправе, которую духовная власть готовилась совершить ... над Вассианом». В. С. Иконников считал, что участь Максима Грека в 1531 г. «была отягощена» лишением причастия, но и он подчеркивал, что в Твери Максим сразу же попал в гораздо лучшие условия, чем в Иосифо-Волоколамском монастыре 73 . Письмо митрополита Даниила от 24 мая 1525 г. доказывает, что Максим был лишен причастия еще собором 1525 г., поэтому стала еще очевиднее мягкость приговора 1531 г. по сравнению с тяжелейшими обвинениями, о которых на нем шла речь. Известно, правда, что после собора 1531 г. на Максима были надеты оковы, но они были почти сразу же сняты по ходатайству тверского владыки Акакия, под власть которого он был теперь передан. Отношение Акакия к Максиму Греку было прямо противоположно тем мучениям, которым его подвергали до 1531 г. в гнезде «презлых осифлян» – Иосифо-Волоколамском монастыре. Акакий весьма уважал большие познания Максима, прибегал к его помощи в богословских вопросах, оказывал ему знаки внимания. Как известно, в Твери Максим много и плодотворно работал, в его распоряжении постепенно оказались многие книги, писцы. Сейчас, когда мы точнее знаем, какой страшный режим заключения был определен ему собором 1525 г., контраст с периодом после 1531 г. еще значительнее. Вопреки возражениям И. И. Смирнова, теперь несомненно, что Е. Е. Голубинский был прав, когда подчеркивол, что приговор собора 1531 г. противоречит тяжести выдвинутых против Максима Грека политических обвинений. |
| Один из департаментских чиновников видел своими глазами мертвеца и узнал в нем тотчас Акакия Акакиевича; но это внушило ему однакоже такой страх, что он бросился бежать со всех ног и оттого не мог хорошенько рассмотреть, а видел только, как тот издали погрозил ему пальцем. Со всех сторон поступали беспрестанно жалобы, что спины и плечи, пускай бы еще только титулярных, а то даже самих тайных советников, подвержены совершенной простуде по причине ночного сдергивания шинелей. В полиции сделано было распоряжение поймать мертвеца, во что бы то ни стало, живого или мертвого, и наказать его, в пример другим, жесточайшим образом, и в том едва было даже не успели. Именно будочник какого-то квартала в Кирюшкином переулке схватил-было уже совершенно мертвеца за ворот на самом месте злодеяния, на покушении сдернуть фризовую шинель с какого-то отставного музыканта, свиставшего в свое время на флейте. Схвативши его за ворот, он вызвал своим криком двух других товарищей, которым поручил держать его, а сам полез только на одну минуту за сапог, чтобы вытащить оттуда тавлинку с табаком, освежить на время шесть раз на веку примороженный нос свой; но табак верно был такого рода, которого не мог вынести даже и мертвец. Не успел будочник, закрывши пальцем свою правую ноздрю, потянуть левою полгорсти, как мертвец чихнул так сильно, что совершенно забрызгал им всем троим глаза. Покамест они поднесли кулаки протереть их, мертвеца и след пропал, так что они не знали даже, был ли он точно в их руках. С этих пор будочники получили такой страх к мертвецам, что даже опасались хватать и живых, и только издали покрикивали: „эй ты, ступай своею дорогою!“ и мертвец-чиновник стал показываться даже за Калинкиным мостом, наводя немалый страх на всех робких людей. Но мы однакоже совершенно оставили одно значительное лицо, который по-настоящему едва ли не был причиною фантастического направления впрочем совершенно истинной истории. Прежде всего долг справедливости требует сказать, что одно значительное лицо, скоро по уходе бедного распеченного в-пух Акакия Акакиевича, почувствовал что-то вроде сожаления. |
| Чорта помещица испугалась необыкновенно. “Ох, не припоминай его, Бог с ним!” —вскрикнула она, вся побледнев». Символично и то, что олицетворяющий черта Петрович — именно портной, то есть изготовитель вещи, которая теперь становится судьбой человека. Гоголь подробнейшим образом описывает, как Петрович обольщает Акакия Акакиевича и как поначалу тот сопротивляется: «хотел было уже, как говорится, на попятный двор, но...» — но растерялся. Не вспомнил о Боге, не помолился хотя бы мысленно, не перекрестился — и потому его сопротивление быстро было сломлено. А когда оно было сломлено, то у героя началась новая жизнь — «как во сне». Акакий Акакиевич уже не контролирует себя. «...вместо того, чтобы пойти домой, пошел совершенно в противную сторону, сам того не замечая». Это слово здесь важно. Казалось бы, уместнее было написать «противоположную», но Гоголь хотел показать, что герой лишился своей воли и что с ним происходит именно то, о чем предупреждал апостол Павел: ибо не понимаю, что делаю, потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю… а потому уже не я делаю то, но живущий во мне грех (Рим 7:15–17). Чем больше мечтает Акакий Акакиевич о новой шинели, тем сильнее меняется его образ жизни. Мало того, что он теперь жестко экономит каждую копейку — но и прежнее дело перестало приносить ему радость. Раньше он брал со службы бумаги домой и переписывал — теперь перестал это делать и проводил время в праздности. Теперь после обеда он «уж ничего не писал, никаких бумаг, а так...», «сибаритствовал на постеле...». Если раньше он ходил по улицам, ни на что не обращая внимания, то теперь засматривается на витрины. Причем нельзя даже сказать, что у Акакия Акакиевича появились какие-то новые интересы, что ему открылись какие-то новые горизонты жизни. Нет, его любопытство — скучающее. И скука все больше и больше заполняет его жизнь. Особенно ярко это показано в сцене, где мечта, наконец, сбылась, новая шинель куплена, и сослуживцы устраивают по этому поводу вечеринку, куда и приглашают Башмачкина. Обратим, кстати, внимание, что если раньше, до новой шинели, они его либо не замечали вообще, либо издевались, то теперь, став обладателем новой шинели, он становится им интересен. То есть как человек, как личность он для них ничто, но как обладатель некой вещи приобретает в их глазах некую значимость. Очень характерная деталь. |
| – Я думаю, тут сказывается влияние улицы, – донесся до Чика голос Акакия Македоновича. – Улица, улица, – повторил дядя по-русски знакомое ему слово. Дойдя до конца веранды, они повернулись и подошли к Чику. – Я надеюсь, Чик, ты теперь осознал всю неуместность своего поведения на уроке? – сказал Акакий Македонович. – Да, – согласился Чик смиренно, – осознал. – Я тут обсудил с твоим дядей твое поведение и надеюсь, он все передаст твоим родителям. – Конечно, – сказал Чик, как бы слегка сожалея о неизбежной пунктуальности дяди. – Не скрою, – добавил Акакий Македонович, понижая голос, – твой дядя мне показался странным. – Он необразованный, – пояснил Чик странность дяди. – Да, это заметно, – подтвердил его слова Акакий Македонович и протянул дяде руку. Дядя пожал протянутую ему руку. – До свидания, – сказал Акакий Македонович. – До свидания, – ответил Чик за обоих и поспешил увести дядю с веранды. Чик шел с дядей по лестнице. Рядом вприпрыжку спускалась Сонька, то и дело спрашивая: – Чик, что случилось? – Ничего не спрашивай, – отвечал ей Чик, – потом все расскажу. Сонька отстала. Чик чувствовал за спиной взгляд Акакия Македоновича, в душу которого явно закрались какие-то подозрения. Чику хотелось, чтобы дядя как можно благопристойней покинул школьный двор. Внезапно посреди двора дядя остановился у колонки и, отвернув кран, стал усердно мыть руки. Он всегда мыл руки, если с ним кто-нибудь здоровался. Чику это очень не понравилось, но он не стал останавливать дядю, боясь, что это может привести к непредвиденным осложнениям. Чик украдкой оглянулся на веранду и встретился взглядом с Акакием Македоновичем. Тот перевел удивленный взгляд с дяди на Чика, как бы требуя объяснить поведение дяди. Чик слегка пожал плечами, как бы давая знать, что необразованные люди вроде дяди вечно моют руки, как только им на глаза попадается какая-нибудь колонка. Но тут дядя, вымыв руки и вытерев их платком, поднял глаза и увидел скульптуру трубача. Он стал показывать на нее рукой и, радостно стукая себя в грудь другой рукой, повторять: |
| – Здравствуйте, – обернулся Акакий Македонович, смотревший в другую сторону. Оглядев Чика и дядю, он подал дяде руку. Дядя пожал протянутую руку. Для начала было неплохо. – Это мой дядя, – сказал Чик и, как бы откровенно признаваясь, добавил: – Он плохо слышит. Акакий Македонович, взяв дядю под руку, стал прогуливаться с ним по веранде. Чик правильно сделал, что предупредил Акакия Македоновича о том, что дядя плохо слышит. Дядя и в самом деле плохо слышал. Но Чик заботился не о том, чтобы Акакий Македонович приспособился к его слуху. Нет, его хитрость состояла в том, что, предупредив, что дядя плохо слышит, он тем самым оправдывал некоторые странности, которые Акакий Македонович мог заметить за дядей. Чик точно не знал, о чем говорит Акакий Македонович с дядей. Он только услышал, когда они проходили мимо него, что Акакий Македонович читает ему свои последние грамматические стихи: …И теперь любому ясно, Как писать частицу «не» В нашей солнечной стране. – Спрашивается, что тут странного? – сказал Акакий Македонович, и они прошли мимо. Неизвестно, ждал ли Акакий Македонович на свой вопрос какого-то ответа. Чик ничего не слышал. Но он надеялся на характер Акакия Македоновича. Ему было важнее всего самому говорить, а не слушать, что ему говорят. По виду дяди было заметно, что он польщен разговором, который затеял с ним этот важный человек. А то, что человек этот важный, дядя мог понять потому, что тот был в галстуке и в шляпе. Акакий Македонович очень редко и неохотно расставался со своей зеленой велюровой шляпой. Вдруг в конце веранды появилась Сонька. Она никак не могла понять, почему Чик пришел в школу со своим сумасшедшим дядей. Чик сделал страшное лицо, давая ей понять, чтобы она ни за что на свете не приближалась к нему. Сонька в недоумении стояла в конце веранды, не понимая причины волнения Чика и еще больше не понимая, почему учитель прогуливается с сумасшедшим дядюшкой Чика. Снова прошли мимо него Акакий Македонович с дядей Колей. По лицу дяди было заметно, что он доволен разговором, который ведет с ним серьезный взрослый человек. |
| В продолжение каждого месяца он хотя один раз наведывался к Петровичу, чтобы поговорить о шинели, где лучше купить сукна, и какого цвета, и в какую цену, и хотя несколько озабоченный, но всегда довольный возвращался домой, помышляя, что наконец придет же время, когда все это купится и когда шинель будет сделана. Дело пошло даже скорее, чем он ожидал. Противу всякого чаяния, директор назначил Акакию Акакиевичу не сорок или сорок пять, а целых шестьдесят рублей; уж предчувствовал ли он, что Акакию Акакиевичу нужна шинель, или само собой так случилось, но только у него чрез это очутилось лишних двадцать рублей. Это обстоятельство ускорило ход дела. Еще какие-нибудь два-три месяца небольшого голодания – и у Акакия Акакиевича набралось точно около восьмидесяти рублей. Сердце его, вообще весьма покойное, начало биться. В первый же день он отправился вместе с Петровичем в лавки. Купили сукна очень хорошего – и не мудрено, потому что об этом думали еще за полгода прежде и редкий месяц не заходили в лавки применяться к ценам; зато сам Петрович сказал, что лучше сукна и не бывает. На подкладку выбрали коленкору, но такого добротного и плотного, который, по словам Петровича, был еще лучше шелку и даже на вид казистей и глянцевитей. Куницы не купили, потому что была, точно, дорога; а вместо ее выбрали кошку, лучшую, какая только нашлась в лавке, кошку, которую издали можно было всегда принять за куницу. Петрович провозился за шинелью всего две недели, потому что много было стеганья, а иначе она была бы готова раньше. За работу Петрович взял двенадцать рублей – меньше никак нельзя было: все было решительно шито на шелку, двойным мелким швом, и по всякому шву Петрович потом проходил собственными зубами, вытесняя ими разные фигуры. Это было… трудно сказать, в который именно день, но, вероятно, в день самый торжественнейший в жизни Акакия Акакиевича, когда Петрович принес наконец шинель. Он принес ее поутру, перед самым тем временем, как нужно было идти в департамент. Никогда бы в другое время не пришлась так кстати шинель, потому что начинались уже довольно крепкие морозы и, казалось, грозили еще более усилиться. |
|
|
