| Но так как слова «единосущный» и «подобосущный» во все времена, даже до сего дня смущали многих, а недавно некоторые изобрели еще новое выражение – «несходство» Сына с Отцом, то мы отвергаем и единосущие и подобосущие, как не принадлежащие Писанию, слово же «несходный» анафематствуем и всех, которые так думают, признаем чуждыми Церкви, напротив открыто исповедуем Сына подобным Отцу, согласно со словами Апостола: «иже есть образ Бога невидимаго» ( 2Кор. 4.4 ). Мы исповедуем и веруем в единого Бога, Отца вседержителя, Творца небес и земли, всего видимого и невидимого. Веруем и в Господа нашего Иисуса Христа, Сына Его, рожденного от Него бесстрастно прежде всех веков, в Бога-Слово от Бога единородного, в свет, жизнь, истину, премудрость, чрез Которого произошло все на небесах, и на земле, видимое и невидимое. Веруем, что Он, по скончании веков, для отъятия греха, принял плоть от Святой Девы Марии, вочеловечился, пострадал за грехи наши, воскрес, вознесся на небеса, сидит одесную Отца и опять приидет во славе судить живых и мертвых. Веруем и в Святого Духа, которого Спаситель Господь наш назвал Утешителем, обещав по отшествии своем послать Его ученикам, и послал, чрез Которого освящает в Церкви верующих и крещающихся во имя Отца и Сына и Святого Духа. А проповедующих что-либо отличное от сей веры мы признаем чуждыми кафолической Церкви». Таково составленное Акакием изложение веры. Под ним были подписи самого Акакия и его единомышленников, а число их такое же, о каком мы упомянули немного выше. Как скоро это изложение было прочитано, епископ Помпеополиса пафлагонского Софроний громко сказал слово в слово так: «Если ежедневное изложение собственных помыслов будем принимать за изложение веры, то истины точной у нас не останется». Это сказал Софроний, а я говорю, что если бы бывшие и прежде и после отцов этого Собора о вере никейской рассуждали таким образом, то всякое любопретельное исследование прекратилось бы и безумное смятение не усилилось бы в Церкви. Впрочем, так ли это, пусть судят люди, способные понимать дело. |
| — Разве я не приказал вам заключить этого человека во внутреннем отделении темницы, забить его в колоды и оковы железные и совершенно не давать ему ни пищи, ни питья? Но вы держали его на свободе и помогли ему вылечиться от ран. И вот я вижу теперь его еще более здравым и цветущим лицом, нежели прежде. Комментарисий Антонин сказал на это: — Как ты приказал, военачальник, так и было все сделано. Начиная с Перинфа и до этого города мы вели его в тяжелых железных оковах; ты сам можешь свесить их и узнать, как много они весят. В этом городе мы заключили его в самое внутреннее и самое тесное отделение темницы, и никто из воинов не давал ему ничего ни из пищи, ни из питья. Спроси сторожа темничного и ты узнаешь, так ли было все, как ты приказывал, или нет. Тотчас военачальник приказал позвать темничного сторожа. Когда сторож явился к военачальнику, то этот последний с гневом сказал ему: — Почему ты, окаянный, не исполнил моего приказания, но дозволил Акакию питаться и врачевать раны его, так что теперь он столь крепок телом, что вполне годен к войне? Святой же Акакий заметил на это: — Силу и крепость дал мне с неба Подвигоположник Иисус Христос, исцеливший меня от ран и сделавший меня здоровым. Военачальник же с гневом сказал: — Бейте его по лицу и сокрушите его уста, чтобы он не говорил тогда, когда ему не предлагают вопроса. После этого слуги стали бить святого. Затем военачальник сказал сторожу темницы: — Что ты, окаянный, ответишь мне? Сторож же отвечал: — Клянусь властью твоею, что все, что ты приказал мне сделать, я сделал. Я очень строго держал его и всячески стеснял его; но были некоторые, кто питал и врачевал его, как об этом знают все, заключенные в темнице. Расспроси их, и если ты услышишь что-либо другое, — вот голова моя перед тобою, делай со мною, что хочешь. Нам часто казалось, что к нему приходили какие-то воины, причем одни из них разрешали его от оков, другие омывали язвы его и исцеляли их, и, наконец, третьи приносили к нему пищу и питие и дружески беседовали с ним. Обо всем этом мне сказали узники, приведенные сюда вместе с ним из Перинфа; они говорили, что это было и на пути, и здесь, в темнице. Но я не верил их словам, почему сам хотел видеть тех светлых мужей; и действительно я сам, своими глазами, видел все то, что они мне передали. И когда я, внезапно открыв дверь, вошел во внутреннее отделение темницы, чтобы расспросить Акакия, кто это были приходившие к нему, откуда они пришли и каким образом они проникли сквозь запертые двери, — то я не нашел там никого, кроме самого узника, закованного в колоду и железные оковы; иногда я заставал его молящимся Богу, иногда спящим. |
| Так, эти обещания давали Господу и упомянутые жёны. Мать Самуила, говорила: «Господи...! если Ты призришь на скорбь рабы Твоей и вспомнишь обо мне, и не забудешь рабы Твоей и дашь рабе Твоей дитя мужеского пола, то я отдам его Господу [в дар] на все дни жизни его» ( 1Цар.1:11 ). И мать Пресвятой Богородицы также говорила: «Тогда, Господи, (то есть в случае исполнения прошения) рождённое чадо мы приведём в дар Тебе, благословляя, воспевая и славя Твоё милосердие». И мать святого Стефана Нового, прося у Царицы Небесной сына, тоже обещалась, если такого дара сподобится, принести сына в дар Единородному Сыну и Слову Божию, от Неё, Пречистой, воплощённому (Чет. Мин. нояб. 28). Как видите, полезны и таковые обеты при молитве о даровании детей, потому присоединяйте и их к молитвам вашим, говорите, по крайней мере, Господу, что если Он благословит вас детородием, вы будете воспитывать детей в страхе Божьем, в православной вере и в строгом послушании православной Церкви. Ревнуйте также с вашими молитвами соединять и благочестивую жизнь. Помните, что сначала бесчадные, но потом благословенные от Бога детьми Авраам и Исаак, также родители Самсона и Самуила, Пресвятой Богородицы и Предтечи и упомянутых святых Феофании и Стефана – все были люди благочестивые. Вот с них и берите пример. И аще соблюдёте себя подобно им, то, по милосердию Господа и если будет на то Его святая воля, будут и вам не только дети, но и «внуцы, и упование [ваше] не отступит» ( Притч.23:18 ). Аминь. 29-й день 93. К молодым инокам о терпении и послушании (Из жизни преподобного Акакия Синайского. Чет. Мин. ноябр. 29) Когда, молодые иноки, настоятель или старцы сделают вам замечание или выговор или дадут в наказание за что-либо какое-нибудь трудное послушание, нужно ли вам обижаться и сетовать на это? Нет, не только не стоит обижаться и сетовать на это, но должно, напротив, радоваться сему и благодарить настоятеля и старцев за то, что они наказывают вас. Почему же, скажете, так? Да потому, отвечаем, что наказание даётся ими вам для того, чтобы приучить вас к терпению и послушанию. |
| Я рассмотрел письма, которые твоя святость прислала (нам), и прочитал письмо великолепнейшего и славнейшего квестора 762 (к тебе), которое ты препроводил нам чрез боголюбезнейших – пресвитера Доната и диакона Акакия. Я прочитал также и другие письма друзей и нашел, что все они увещевают нас в пользу мира. Ведь твоя святость помнит, что я с самого начала говорил, что письмо, присланное Египтянином ( Кириллом Александрийским ), православно и не имел никогда никакого разногласия относительно его. Итак: рассудивши сам с собою все это, а равно и то, что учение Церкви одно и что сила тех еретических «глав» упразднена (evacuata), поскольку провозглашаются два естества вместо одного и исповедуется бесстрастность божества, – я вступил в переговоры с господином моим, боголюбезнейшим епископом (Антиохийским) Иоанном, и нашел, что он ревностно состязается за православие, стремится к устроению соединения Церкви и совсем не требует подписи низложения (Нестория) от тех, которые не желают делать этого. Я нашел также, что из второй Киликии отправили к нему общительное письмо 763 . Посему я счел необходимым отправить (к тебе) почтеннейшего и досточтимейшего пресвитера Василия с этими письмами и просить твою священную главу: не предавай (не теряй) порученное тебе стадо, когда к сему нет никакой причины, ибо, – по благодати Божией, – и правая вера возобладала и к несправедливости (по отношению к Несторию) никто не побуждает нас. Еще раз умоляю твою святость не откладывать писем, но писать и спасти Церковь , чтобы не терзалась совесть твоя. Ведь Праведный Судия не потребует от нас оправданий в чужой несправедливости, ибо Он говорит: «Кто связывает ношу, тот и понесет. И кто будет есть кислый виноград, у того на зубах и оскомина будет» 764 . Нам следует прекратить состязания, соединять церкви, а не предавать вверенных Богом овец, чтобы не получить за это мучений. Письмо 257. (глава 161). Письмо епископа Феодорита Кириллу Аданскому 765 , которого он просит, чтобы тот позаботится о мире, будучи убежден, что от него не требуют ничего, кроме только общения. |
| 174 (1666) году книги приемные соляные села Завидова целовальников Тимошки Федорова да Меркушки Григорьева, за рукою Иеромонаха Македона, на четырех листах. 174 (1666) году книги расходные села Завидова целовальников Тимошки Федорова да Меркушки Григорьева поморской соли, за рукою Иеромонаха Прохора. Книги приемные и роздаточные соляные Иеромонаха Исайи 173 (1665) году и 174 (1666) году, за его Исайиною рукою, писаны на трех тетрадях. Книги Московского Воскресенского подворья монастырского Стряпчего Григорья Урюпина всякому мелкому Московскому расходу 170 (1662) году Мая с 3 числа, писаны его Григорьева рукою, на восьми листах. Книги приходные и расходные 172 (1664) году, что он Григорей Урюпин взял из Воскресенского монастыря у Казначея Иеромонаха Акакия казенных денег серебряных тысячу пятьсот двадцать рублев, и те книги за его Григорьевою рукою, на трех листах. Книга запасная кузничного старца Пафнутия 168 (1660) году кузничной раздачи укладу и железу, за рукою крылошанина Ионы, на трех тетрадях. Книга приемная платяного Казначея старца Ефрема казенной рухляди, за рукою, писаны на четырех листах. 173 году Октября в 5 день (1664 г.) книги росписные Казначея Иеромонаха Акакия с Казначеем Иеромонахом Филофеем, Государя Патриарха келейной рухляди, за их руками, писаны на четырех листах. 173 году Декабря в 11 день (1664 г.) книги росписные Казначея Иеромонаха Акакия с Казначеем Иеромонахом Филофеем Государя Патриарха келейной казны и рухляди за рукою Казначея Филофея, писаны на двух листах. 173 (1665) году Марта в 1 день книги росписные Казначея Иеромонаха Акакия с Казначеем Иеромонахом Филофеем Государевы Патриарши келейной рухляди с Иверского подворья, за его Филофеевою рукою, писаны на полуторе листе. 173 году Октября в 9 день (1664 г.) книга расходная Государевы Патриарши келейной рухляди Казначея Иеромонаха Акакия, что он принимал на Москве с Иверского подворья у Казначея Иеромонаха Филофея в розных месяцах и числах, за его Иеромонаха Акакия рукою. 168 (1660) году росписные Казначея Иеромонаха Акакия с Старцем Флавианом, за рукою черного Священника Анкидина, писаны на четырех листах. |
| В каталоге Никифора Каллиста имя Акакия упомянуто два раза; один раз пред Фравитой, а другой – после него; лета и месяцы правления помечены только во втором случае, откуда ясно, что или составитель или переписчик каталога, допустив ошибку за другим каталогом, скоро ее заметил и постарался исправить вторичным внесением имени Акакия 488 . Сколько времени Акакий занимал кафедру, об этом источники говорят одинаково: все имеющиеся у нас каталоги определяют это время цифрами – 17 л. 9 м. 489 , за исключением каталога Матфея Кигалы, где помечено 17 л. 6 м., и одного каталога Фишера, в котором число месяцев в рукописи затеряно 490 . Цифра ς» – 6 в каталоге Кигалы, естественно (см. выше о каталогах) получилась из θ» – 9. В таблицах летописи Феофана и у Зонары круглым числом стоит 17 л. 491 по обыкновению. Так как о значительном промежутке между смертью Геннадия и поставлением Акакия источники не говорят, то можно думать (это кроме того подтвердится хронологией следующих патриархов), что последнее произошло в сентябре 471 года. Считая отсюда 17 л. 9 м., смерть Акакия мы должны отнести к началу лета 489-го года, приблизительно к июню месяцу. Этому выводу не противоречат свидетельства летописи Феофана, в которой сказано, что Фравита рукоположен, в 481-м году алекс. и 488–489 г. – нашей эры 492 , и хроники Виктора Тунунского, где замечено, что Акакий умер в консульство Евсевия, т. е. в 489 г. 493 На основании этих же свидетельств нужно признать ошибку в хронике Виктора в указании года поставления Акакия – 473 494 . Итак, Акакий занимал кафедру с осени 471 г. до лета 489 г. Фравита. – Восстановить однообразие в различающихся между собою показаниях относительно продолжительности правления Фравиты не трудно. Каталоги – патриарха Никифора, Никифора Каллиста и каталог Фишера А имеют 3 мес. и 17 дней 495 . Справедливость именно этой цифры подтверждается свидетельствами Евагрия, у которого стоит 4 м. 496 , Зонары: 3 1 / 2 месяца 497 – и Никифора Каллиста в церковной истории: 4 м. 498 В каталогах Леунклавия и Филиппа Кипрянина – 3 м. |
| Эта дидактическая тенденция, как будто извне привнесенная автором, совсем не означает сосуществования двух разнородных императивов в творчестве, а, наоборот, показывает сложность творческого процесса, многослойность в том, что он преподносит читателю. В качестве примера этого приведем ту знаменитую страницу в «Шинели», где в словах Акакия Акакиевича: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете» – одному (недавно определившемуся) чиновнику послышались другие слова: «Я брат твой». Эти слова кажутся так мало связанными с общей характеристикой Акакия Акакиевича, что невольно рождается мысль, что они родились не от чисто художественного процесса, а были привнесены в силу каких-то внехудожественных мотивов – быть может, от моралистических соображений автора. Действительно, самый портрет Акакия Акакиевича нарисован так остро и едко, можно сказать, беспощадно, почти зло, что сразу трудно понять, зачем здесь вставлена фраза о том, что он «брат» наш. Жалкое, забитое существо во всем рассказе выступает с какой-то беспросветной тупостью (даже когда он «хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, то ел все это с мухами»), – и во всем описании как будто нет и тени того «братского» отношения, которое выдвинуто самим же автором. Его слова о том, что Акакий Акакиевич наш «брат», звучат отвлеченно, точно взяты из какой-то прописи, и так мало вяжутся с тем, что говорит автор о Башмачкине. Не он ли подобрал – явно нарочито – все черты не только забитости Акакия Акакиевича, но и ничтожества его? Не автор ли подчеркнул, что Акакий Акакиевич знал только одну радость – переписывать бумаги, причем, «когда он добирался до буквы, которая была его фаворитом, то он был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами». «Ни одного раза в жизни не обратил он внимания на то, что делается на улице... если на что он и глядел, то видел во всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки...» Все это сказано с такой беспощадностью, что, кажется, нечего и жалеть Акакия Акакиевича... |
| Жизнь его меняется совершенно: мечта о шинели сопутствует ему, как приятная подруга жизни. Каждый месяц он наведывается к Петровичу поговорить о шинели. Ожидаемое награждение к празднику, против ожидания, оказывается большим на двадцать рублей, и однажды Акакий Акакиевич с Петровичем отправляется в лавки. И сукно, и коленкор на подкладку, и кошка на воротник, и работа Петровича — все оказывается выше всяких похвал, и, ввиду начавшихся морозов, Акакий Акакиевич однажды отправляется в департамент в новой шинели. Событие сие не остается незамеченным, все хвалят шинель и требуют от Акакия Акакиевича по такому случаю задать вечер, и только вмешательство некоего чиновника (как нарочно именинника), позвавшего всех на чай, спасает смущенного Акакия Акакиевича. После дня, бывшего для него точно большой торжественный праздник, Акакий Акакиевич возвращается домой, весело обедает и, посибаритствовав без дел, направляется к чиновнику в дальнюю часть города. Снова все хвалят его шинель, но вскоре обращаются к висту, ужину, шампанскому. Принужденный к тому же Акакий Акакиевич чувствует необычное веселье, но, памятуя о позднем часе, потихоньку уходит домой. Поначалу возбужденный, он даже устремляется за какой-то дамой («у которой всякая часть тела была исполнена необыкновенного движения»), но потянувшиеся вскоре пустынные улицы внушают ему невольный страх. Посреди огромной пустынной площади его останавливают какие-то люди с усами и снимают с него шинель. Начинаются злоключения Акакия Акакиевича. Он не находит помощи у частного пристава. В присутствии, куда приходит он спустя день в старом капоте своем, его жалеют и думают даже сделать складчину, но, собрав сущую безделицу, дают совет отправиться к значительному лицу, кое может поспособствовать более успешному поиску шинели. Далее описываются приемы и обычаи значительного лица, ставшего значительным лишь недавно, а потому озабоченным, как бы придать себе большей значительности: «Строгость, строгость и — строгость», — говаривал он обыкновенно». Желая поразить своего приятеля, с коим не виделся много лет, он жестоко распекает Акакия Акакиевича, который, по его мнению, обратился к нему не по форме. Не чуя ног, добирается тот до дома и сваливается с сильною горячкой. Несколько дней беспамятства и бреда — и Акакий Акакиевич умирает, о чем лишь на четвертый после похорон день узнают в департаменте. Вскоре становится известно, что по ночам возле Калинкина моста показывается мертвец, сдирающий со всех, не разбирая чина и звания, шинели. Кто-то узнает в нем Акакия Акакиевича. Предпринимаемые полицией усилия для поимки мертвеца пропадают втуне. |
| Он принуждал их принимать арианскую веру, если же обнаруживались не желающие подчиняться ему по доброй воле, тех он сжигал живыми или предавал смерти разными другими способами; многим он велел отрезать язык до самой гортани, они еще в мое время жили в Византии, пользуясь сохранившимся у них голосом, не испытывая таким образом никакой неприятности от подобного наказания.» (Прокопий Кесарийский «Война с вандалами» кн. 1; rл.VIII, 3–4. Последнее издание – с.197) 213 На такое поведение посланников папы проливает свет сообщение Феофана: «В сем году посланные из Рима, по приказанию Зенона и Акакия, были задержаны в Авиде (Абидосе), грамоты у них отобраны, сами же посажены в заключение, и царь грозил им смертью, если они откажутся от общения с Акакием и Петром.» (Летопись византийца Феофана., М., 1884–1887 гг. с.104) И под следующим годом: «... Зенон, по совету Акакия, заставил всех Восточных епископов подписаться под мирной грамотой касательно общения с Петром Монгом, посланных же от Феликса из Рима обласкал, подкупил и убедил, вопреки своему наказу, вступить в общение с Акакием, хотя православные три раза свидетельствовали против этого, именно: в первый раз, привязав удочку к веревочке, привесили ее одному из них на площади, во второй пустили в них книгой, в третий же вложили ее в короб с огородной зеленью. Феликс, услышав, что сделали его посланные, отлучил их, равно как и Акакия, который, однако сам носил это отлучение с собой, и, избегая заключенных в Авиде, прибыл в обитель Дия; но монахи ее подали Акакию послание Феликса, когда он, в день воскресный, находился в ризнице. Сопровождавшие Акакия одних из монахов, подавших оное, убили, а других, наказав, бросили в темницу. Акакий равнодушно принял отлучение свое и имя Феликса вычеркнул из поминовения.» (Летопись византийца Феофана., М., 1884–1887 гг. с.104–105) 214 Феофан рассказывает об этом так: «По смерти Акакия, Фравит ... писал к Феликсу, что он готов с ним вступить в общение, а с Петром Монгом ни коим образом. Монгу же, напротив, писал, что с ним желает общения, но с Феликсом Римским ни за что. |
| Очень характерна в этом отношении часто встречающаяся у Гоголя дидактическая тенденция, стремление его направить внимание читателя на те или иные моменты в рассказе, которые без нарочитого вмешательства автора были бы совсем иначе восприняты читателем. Эта дидактическая тенденция, как будто извне привнесенная автором, совсем не означает сосуществования двух разнородных императивов в творчестве, а, наоборот, показывает сложность творческого процесса, многослойность в том, что он преподносит читателю. В качестве примера этого приведем ту знаменитую страницу в «Шинели», где в словах Акакия Акакиевича: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете» — одному (недавно определившемуся) чиновнику послышались другие слова: «Я брат твой». Эти слова кажутся так мало связанными с общей характеристикой Акакия Акакиевича, что невольно рождается мысль, что они родились не от чисто художественного процесса, а были привнесены в силу каких-то внехудожественных мотивов — быть может, от моралистических соображений автора. Действительно, самый портрет Акакия Акакиевича нарисован так остро и едко, можно сказать, беспощадно, почти зло, что сразу трудно понять, зачем здесь вставлена фраза о том, что он «брат» наш. Жалкое, забитое существо во всем рассказе выступает с какой-то беспросветной тупостью (даже когда он «хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, то ел все это с мухами»), — и во всем описании как будто нет и тени того «братского» отношения, которое выдвинуто самим же автором. Его слова о том, что Акакий Акакиевич наш «брат», звучат отвлеченно, точно взяты из какой-то прописи, и так мало вяжутся с тем, что говорит автор о Башмачкине. Не он ли подобрал — явно нарочито — все черты не только забитости Акакия Акакиевича, но и ничтожества его? Не автор ли подчеркнул, что Акакий Акакиевич знал только одну радость — переписывать бумаги, причем, «когда он добирался до буквы, которая была его фаворитом, то он был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами». «Ни одного раза в жизни не обратил он внимания на то, что делается на улице... если на что он и глядел, то видел во всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки...» Все это сказано с такой беспощадностью, |
|
|
