| Обртает же диаволъ сосудъ себ и научает гонити, якоже Саулъ Давида, неповинно, 439 или якоже телцу в пустыни поклонитися вмсто Питающаго манною, 440 или якоже Ирода неповинных младенецъ избити устраяет. 441 Якоже не убояся Июда 442 давшаго власть немощным творити чюдеса неизреченная, такоже не устрашися Иосифъ 443 дивных явлений богоносна мужа и уподобися оному еретику черньцу, крыющу главу Предтечеву, 444 да не славится о ней имя Господне. И ни во что же вмняет сказумая тому от всх повсегдашняа заступлениа великого чюдотворца Сергиа, но невриемъ сый одержимъ и затыкаетъ уши свои, яко аспид глухий и небрегий Преславнаго славити, ниже писанию предаати, но хотящим неутаенная проповдати престати повелвая и ползы ради къ царствующему граду на утшение стражущим в скорбх восписовати преркуя. От его же совта злаго старецъ Гурей Шишкин, саном диякон, весь бо ядъ, крыемый в нем, тому отрыгну, еже о предателств дому чюдотворца. Таканием услаждься от Гуриа и надежен на подручных, яко по забралом ходя высоко, радовашеся и ждый в конецъ вещь злу произвести. Но якоже оселъ Валама обличаетъ, 445 тако и Гурей тайно лукавствуемая опроверзает, и якоже Ефесский Сина краснопвный не псньми, но мучителством возносится. Нетерпливъ же в крпких явлься Иосифъ, вся по тонку умышленная изъявив. Страшно же б слышати трснутиа думы июдскиа. Не туне бо Оска Селевинъ отскочив, но и четырех невглас поселян тамо же предпослав за нимъ, и к совту поляков весь уже отдася. Тми и инх немало прелсти. Его же лукавъству другии воевода Алексй Голохвастов покровитель бысть и уж сослася нелестн со враги Пресвятыя Троица и нарекъ день, в онже хотя привести жатели бсовския на Божию пшеницу. Послднее же стрегии, да егда изыдут агньцы братися с волки: он же хотя за ними затворити врата ограды Христовы, и ту готову сндь отдастъ зврем, кровь пиющим, и инм же входом присрочивъ сыновъ еретических и отступников православия ввести в гору Господню и стерти бес памяти холмы святаго Израиля. 446 Егда услышашася вся сицевая тайно крыемая и от всех устъ о ненадежных великий нашь заступникъ возвеличен бысть, и съ пророкомъ вкуп глаголюще о сих: «Аще не Господь сохранит градъ, всуе бдя стрегий», и «суетно спасение человческо». 447 Превышьша же хвалы человческиа суща невозможно кому восхвалити по достоиньству. Но разумша овца невидимаго волка видимо отгонима, и радостным плачемъ в того кров веселяхуся всенадежно. |
| Старецъ же бояшеся напред злу уже содятися и совершеное оскудение людми дому святаго все изъявляа. И еще самодержецъ дни притязует скорби и пождания и по входх и исходх к молению старца не преклоняяся; кровь бо всегда пред стнами царствующаго града лияшеся. Келарь же братию царевых моляше, но и тми ничто же бысть полезных. И потом патриарха и всю полату царьскую подвиже, показуя тм пишемая от обители, яко по мсячнем времени конецъ будет от нужи прискорбных граду. Патриархъ же со всмъ освященным собором молят царя, глаголюще ему: «Аще, царю, взята будет обитель преподобнаго, то и весь предл Росийский до Окиана моря погибнет, кончне же Москв тснота будет». И едва на слезы келаря преклонися. И в помощь посла атамана Сухана Останкова, а с ним казаков 60 человкъ, да зелиа 20 пудов, а келарь Аврамей отпустил троецких слуг 20 человкъ, Никифора Есипова с товарыщы. О УТШЕНИИ ЧЮДОТВОРЦА ЯВЛЕНИЕМЪ ИЛИНАРХУ И иже утшаяй въ скорбх великий чюдотворец Сергий паки является пономарю Илинарху и глагола ему: «Рцы братии и всм страждущим во осад: почто унывают и ропщут на держащаго скипетръ? Азъ неотступно молю Христа Бога моего. А о людех не скорбите: людей к вам царь Василей пришлет». И по малх днех послании от царя Василиа приидоша сквоз литовские полки, прежереченный атаманъ Сухан с товарыщы и з слугами троецкими, покровени молитвами чюдотворца, и ничим же вредими от противных здравии во обитель чюдотворца пришедше. Токмо четырех казаков его ухватиша. Лисовъской же повел их казнити против града Сергиева монастыря. Воеводы же, князь Григорей да Алексй, против тх четырех казаков повелвше вывести литовъских полоняников и казнити на гор старой токарни надо врагом 42 человка, а казаков противъ Лисовского табаръ у Верхнево пруда на взгорке 19 человкъ. Сего же ради литва и казаки Лисовъского приидоша убити, и избави его от смерти Сапга. О семъ же злии ратоборцы острйши наостряют оружиа, и злйши тм разъяряющеся сердца; и нощь тм, яко день бываше, и другъ друга возбужаху и стрежаху толико крпце, яко никако же прополсти сквоз ихъ возможно. И боязнь их велика обдержаше о проход Суханов, и стрежаху, другъ друга держаще, дабы никакова встника ни от града, ни во град не пропустити. Во осад же печаль на печаль и скорбь на скорбь возлагашеся, и братиам всм во обители лица на землю преклонше, унынием одолвахуся, болзнем же и смерти во град лют належащи. Возрадовавше же ся мало о пришествии слугъ и казаков, но и тии мало-помалу начаша изнемогати и умираху. И мало сущи число осташася ихъ. И бысть во град скорбь велика, утшениа же отвсюду не обртаху, токмо имуще утешение милость Божию и чюдотворца молитвы. |
| Эта казна хранилась у Минина: он продавал драгоценные пожертвования и на вырученные деньги содержал воинов, со всех сторон сходившихся на защиту родины. Благодаря такому усердию новое войско уже имело все нужное: не доставало только полководца, которому было бы можно поручить спасение царства. Минин и в этом случае вывел из затруднения своих соотечественников. Служив некогда в царских полках, он, несмотря на свои лета, был еще храбр и любил слушать рассказы о делах знаменитых Русских полководцев; почти всех их знал лично и безошибочно мог судить, который из них был первым по достоинствам. Он отдавал это первенство князю Димитрию Пожарскому, уже известному своей любовью к Отечеству, своим усердием к народу, своей в полной мере Русской неустрашимостью. Защищая бедных Москвитян со своими небольшими отрядами против многочисленных Поляков, князь Пожарский за год перед тем был опасно ранен и в это время, выздоравливая от ран, жил в своей деревне, за 120 верст от Нижнего Новгорода. Вот к нему-то и отправился Минин; его-то умолял от имени всех Русских спасти Россию. Тронутый таким доверием, готовый пожертвовать последней каплей крови за веру и Отечество, Пожарский с восхищением принял предложение народа и, уже не думая о своих ранах, едва закрывшихся, отправился тотчас к войску, с нетерпением его ожидавшему. С этой минуты судьба России изменилась, и торжество Поляков над нашими бедными предками кончилось. Злые враги при первом известии о всеобщем ополчении Русских предчувствовали свою гибель, и первой жертвой их злобы стал патриарх Гермоген: они замучили голодной смертью этого святого защитника церкви и престола, но он умер спокойно, потому что уже знал о приближении к Москве Пожарского, и его праведная душа, расставаясь с жизнью, благословляла воинов и молилась об их успехах. Народное ополчение, под защитой этого благословения и молитвы, уже соединилось в конце августа 1612 года с войском, более года стоявшим около Москвы. Его командующий князь Трубецкой и Авраамий Палицын с радостью встретили новых сподвижников. |
| Лицо, от которого справедливо я ожидал всяких указаний относительно статей А. Васильевич а в Москвитянине, – Μ. П. Погодине немногим пережил своего знаменитого сотрудника, а в последнее время находился в таком состоянии, что затворял уста любопытствующих. Предание об анонимных статьях Вашего ректора быстро изглаживается, а между тем его нужно сохранить. Зная, что Вы принадлежали к числу немногих близких к покойному людей, я и решаюсь покорнейше Вас просить разрешить некоторые из моих недоумений. В 6 Москвитянина за 1843 год Погодин сказал: В одно время с этим письмом (от Шафарика) получил я от Русского учёного, который уже украсил Москвитянин многими статьями, исследование о Константиновом житии (стр. 550). Но какие это многие статьи Александра Васильевича? Мне известны из них, кроме исследования о Кирилле и Мефодии, лишь две: Возражение Голохвостову и заметка об Авраамии Палицыне. Не сохранилось ли у Вас каких-либо указаний на другие сочинения A. В. в Москвитянине? Я с своей стороны почти уверен, что первая рецензия на Описание рукописей Румянцевского музея, напечатанная во 2-м томе Москвитянина за 1843 год, писана А. Васильевичем. Правда ли это? Вот два главные вопроса, разрешением которых Вы окажете услугу не мне только, но и всем почитателям имени Горского. Второе моё недоумение касается степени участия Александра Васильевича в русском переводе Нового Завета. Впрочем, решаясь предложить на Ваше усмотрение мои недоумения, я должен прибавить, что буду благодарен Вам за всякие указания об учёных трудах A.B., дополняющие те ещё недостаточные сведения, которые напечатаны в некрологах. Получив ответное письмо П. С-ча Николай Саввич писал: „Приношу Вам искреннейшую и глубокую благодарность за то радушное письмо, коим Вы меня почтили. Сведения, в нём сообщённые, для меня в высшей степени важны и дороги, и я воспользуюсь ими, помня золотое правило suum cuique. Но, независимо от содержания, Ваше письмо доставило мне истинное удовольствие тем благорасположением, коим Вы встретили мою попытку напомнить публике об учёных трудах A. |
| Встречаясь где-либо с дурными и несправедливыми отзывами о том или другом духовном писателе, наш ученый святитель берет этого последнего под свою защиту и, таким образом, придаете своему Словарю частию апологетико-полемический характер. «У раскольников, говорит он, находится ругательная на Арсения (грека) тетрадка, по большей части при Суханове Проскинитарие приписываемая, в которой (он) называется волхвом, еретиком, звездочетцем, скверны и смрада исполненным, иезуитские ереси сушим и проч. Ибо они приписывают его изобретению все те церковные перемены, которые утверждены патриархом Никоном ; и за сие-то вымышляют на него всякие клеветы и поругания. Но брань от невежд служит ему похвалою» (I, 49–50). – Сообщая сведения об Аврааме Палицыне, преосвященный Евгений, хотя и соглашается с Елагиным, который в своем «Опыте повествования о России» назвал Авраамиеву летопись «пристрастным» сочинением, однако старается подыскать обстоятельства, извиняющие пристрастие Палицына и, таким образом, как нельзя более, кстати пользуется орудием исторической критики. «Нельзя не заметить, аргументирует наш автор, что Палицын, описывая такие происшествия, в коих сам он был лицем содействующим избавлению России, не мог писать без некоторого жара и восторга, которого трудно было бы не иметь и всякому на его месте. Надобно также извинить его и в невыгодном описании царя Бориса потому, что он писал Историю (летопись) свою при царствовании Романовых, претерпевших от Бориса жестокое гонение» (I, стр. 9). Замечательнейшая статья о патриархе Никоне во многих своих местах (II, стр. 121–128 и 132–134) тоже носит характер апологетический или точнее апологетико-полемический. Митрополит Евгений защищает Никона не только против иностранцев и частию русских историков, набрасывавших на него ложную тень, но, что особенно характерно, и против взгляда на виновность Никона, выраженного в (оффициальных) «Соборных извещениях, изданных для народа» (отпечатаны в Древн. Росс. Вивлиофике, ч. III и VII). Апология эта обнаруживает в авторе солидный критический ум, научность в приемах, остроумие, спокойствие и беспристрастие... |
| Плач о пленении и конечном разорении Московского государства Подготовка текста, перевод и комментарии С. К. Росовецкого Автор «Плача» неизвестен. С. Ф. Платонов предполагает, что он не был очевидцем описываемых событий и широко использовал официальные грамоты 1610–1612 гг.; возникло это произведение летом–осенью 1612 г. в одном из провинциальных городов (Платонов С. Ф. Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII века как исторический источник. Изд. 2-е. СПб., 1913. С. 146). Вероятно, этим городом была Казань: текст «Плача» использован составителем так называемого «Казанского сказания» – компиляции, датируемой М. Н. Тихомировым теми же месяцами 1612 г., к которым С. Ф. Платонов относит создание «Плача» (см.: Тихомиров М. Н. Классовая борьба в России XVII в. М., 1969. С. 202); позднее, в 1620-е гг., он читался во время ежегодной праздничной службы иконе Казанской Богоматери. «Плач» рано получает общерусское распространение. В 30–40-е гг. XVII в. его сокращенная редакция включается в сборник, составленный жителем Устюга Великого (БАН, Арханг. К. 51), в 1672–1674 гг. входит в состав московской исторической компиляции о Смутном времени (ГИМ, собр. Уварова, 896). В том же XVII в. «Плач» был присоединен в качестве заключительной главы к «Сказанию Авраамия Палицына». Для книжного плача, как и для устной причети, рассказ об обстоятельствах несчастья – обязательный, но второстепенный элемент структуры; на первый план выходят в устном плаче – эмоциональный отклик, в литературном – осмысление причины бедствия, его исторического значения и назидание для читателей (слушателей). Следуя традиции, автор «Плача» объясняет «падение» Москвы как возмездие свыше за всенародные прегрешения, однако с замечательной смелостью объявляет главными виновниками всех московских царей, при этом исключение не сделано даже для Федора Ивановича, настойчиво идеализируемого другими писателями Смуты. Привлекает внимание и исторический оптимизм автора: по его мнению, «будущие предтекущие люди», узнав о бедствиях Смуты «от писания, о сихъ зло удивятся» – следовательно, будут жить потомки «ныншних родовъ» россиян в мире и процветании. Что же касается современников, то они побуждаются к покаянию, чтобы Бог «пощадил останок» русских людей, истребил их врагов и «злолукавыи совтъ ихъ искоренилъ». Можно думать, что прямой призыв к борьбе представлялся неуместным в плаче, да еще предназначенном для чтения в церкви, однако патриотически настроенный читатель мог и сам прочесть этот призыв между строк произведения, восхваляющего героизм защитников Смоленска и стойкость патриарха Гермогена. |
| А про Алексея в осаде ведают многие люди, что Алексей дела не делает, только ссору чинит, и если все об нем писать, то и в письме не поместится. Так тебе бы, господин, порадеть о святом месте». В другой грамоте к тому же Палицыну Долгорукий пишет: «Пожалуй, государь Авраамий Иванович, извести государю тайно, что здесь в осаде ссору делает большую Алексей Голохвастов, чтобы государь пожаловал, на просухе прислал сюда верных человек сто, и про него велел бы сыскать и велел бы его к Москве взять. И если государь пожалует, будет ко мне, холопу своему, о том писать, то он бы государь пожаловал, ко мне отписал тайно». Из этих слов оказывается, что Долгорукий боялся явно действовать против Голохвастова, у которого было много приверженцев, с которым, как видно, одинаково думали архимандрит и соборные старцы. В то время, когда Шуйского мало уважали, ибо от гнева его всегда можно было найти убежище у царя тушинского, в то время одного приказа из Москвы было недостаточно для смены воеводы, нужно было прислать сто человек верных людей и поступить с большою осторожностию и тайною. Но упомянутые грамоты Долгорукого и старцев не дошли в Москву; Голохвастов остался воеводою до конца осады и не обнаружил попытки к измене; сто человек верных не были присланы из Москвы, и дело осталось неразведанным, вследствие чего и нам теперь трудно обвинить Голохвастова, ибо прямое обвинение Палицына ослабляется молчанием врагов Голохвастова и самым характером палицынского повествования, мало внушающим доверия. Трудно также обвинить решительно и Девочкина, потому что собственному признанию, вынужденному пыткою, верить нельзя; двое соучастников казначея, Гриша Брюшина и Худяк, умерли, не объяснив ничего. Рассказывают, что Девочкин сам открыл свои замыслы Гурию Шишкину, но опять характер этого Гурия накидывает подозрение на справедливость его доноса. Видно, что Шишкин был клеврет Палицына; так, он пишет последнему в Москву: «Государю келарю старцу Авраамию, великого твоего жалованья вскормленник и Богомолец чернец Гурий Шишкин». |
| Столь же трогательно описывается современником и мужественная защита Симоновской обители ее иноками 61 . Хорошо сознавая, какое высокое нравственное влияние в древне–русской жизни имело иночество вообще, каким оно пользовалось влиянием и уважением у народа, и какую силу сопротивления оно оказывало в данное время в частности, не удивительно, что поляки весьма враждебно и даже жестоко до издевательства относились к русским инокам и инокиням. «Чин же иноческий и священнический вскоре смерти не предаваху, пишет Авраамий Палицын, но прежде зле мучаще всячески и огнем в уголь жгуще, пытающе живота, и потом смерти предаваху. А их же сведят иноков, непреходимых от места на место, но во едином обещании живуща, и таковых работами облагаху: и сторожи беяху им, и вина и пива варяху им, такоже и кормы людския и конския готовяше им, и пасяху стада их. Такоже иереов у мелива и у возов, и у дровосечества моряху, и блудниц стрежаху, и работающе блудницам, и воду носяху им и дрова, и порты сквернавыя мыюще на них, и у коней их вси работающе повеленое. И старыя и святолепныя мужи у ног их валяющеся, аки сиротки; и ругающеся им повелеваху песни пети срамныя и скакати и плескати и непокоряющих же ся смерти предаяху». «Невесты же Христовы, честныя и святыя инокини, разстризаеми бываху, и по станом их силою влачими и оскверняеми блудом, и нудими бываху мяс ясти и в постныя дни святыя сыру и млеку причащатися» 62 . Мы уже оговорились в начале своей речи, что фактов из патриотической деятельности русского белого духовенства в смутную эпоху в исторических документах и в сказаниях современников весьма немного. Еще меньше сохранилось имен лиц, выдавшихся своей истинно патриотической пастырской деятельностью в это лихолетье русской земли. Но было бы, однако же, большой несправедливостью и положительной неблагодарностью с нашей стороны, их отдаленных потомков, если бы мы о подвигах их патриотического служения своему Отечеству в это время совершенно умолчали. Сама по себе фраза всех посланий патриарха, митрополитов, архиепископов и епископов, бояр и воевод, с упоминанием в них о протопопах, попах, диаконах и освященном чине кажется с первого взгляда общей, мало говорящей уму и сердцу русского патриота, фразой, как бы не заключающей в себе особенно важного содержания, но, после серьезного, вдумчивого к ней отношения, оказывается, она заключает в себе глубокий и весьма содержательный смысл. |
| Мы же грешные это наказание божие ни во что вменяли, и более еще к своим злым делам уклонились, к зависти, гордости, от неправды не отстали, но набольшую пагубу поострились, Бог же, видя наше неисправление, навел ради грехов наших сугубое наказание: как в древности навел Бог окаянного Святополка на Русскую землю, на убийство братии его, так и на нашу православную христианскую веру, на Московское государство навел этого окаянного Гришку; не хотел Бог нас наказать ни царями, ни королями, не хотел отомстить за праведную кровь царевича Димитрия никакими ордами; но взял в Русской земле прах от земли – этого окаянного чернеца Гришку». Здесь выставляются общие грехи всей земли; Борис Годунов не выделяется, не выставляется как грешник, по преимуществу навлекший своими дурными делами бедствия на родную землю, и убиение царевича Дмитрия выставляется как общий земский грех . Здесь, следовательно, мы имеем дело с общелетописным представлением, которое не занимается ближайшею связью между явлениями, не занимается рассматриванием того, как, по закону вечной правды, в грехе, в дурном деле уже заключаются гибельные его следствия, заключается наказание, как в обществе, способном сносить неправду, деятели стараются достигать своих целей путями неправыми, и этим самым еще более развращают общество; как в обществе, допустившем неправду, встает смута, смешение чистого с нечистым и клятвы с благословением. Общелетописному воззрению верен и знаменитый Авраамий Палицын; но у него подле народа, казнимого за нравственное падение, является на первом плане Годунов, которого безнравственные меры, распоряжения и нововведения возбуждают всеобщую ненависть и способствуют нравственному падению народа; у Палицына встречаем указание и на причину Смуты в неправильном отношении сословий, встречаем указание на характер народонаселения прежде-погибшей Украйны. Палицын, выставивши сильное участие Годунова в нравственном падении народа, которое вызвало наказание божие, сводит согласно с прежде приведенным летописцем, играя противоположностью могущества Борисова и тем орудием, которым было разрушено это могущество: «Много и другого зла в нас делалось, и когда мы уверились в спокойствии и твердости управления Борисова, тогда внезапно пришло на нас всегубительство: не попустил Бог никого от тех, которых остерегался царь Борис, не встал на него никто от вельмож, которых роды он погубил, ни от царей чужеземных; но кого попустил? смеху достойно сказание, плача же великого дело было!» Наконец известный нам хронограф причину гибели Борисовой и начало смут прямо указывает в отношениях Бориса к вельможам, которых он ожесточил. |
| Скачать epub pdf Тем же оружием Почти три века тому назад, в тяжелое и лихое время смут на Руси, скромная монашеская обитель – Троицкая Лавра – и скромный, неизвестный дотоле инок – Авраамий Палицын, можно сказать – впервые, приложили к нуждам общественной жизни ту великую силу, имя которой – живое печатное слово. Вероятно, всякому школьнику известен из любого учебника русской истории тот факт, что обитель эта, в лице инока Авраамия Палицына, разослала в смутное время в разные города и концы русской земли множество печатных патриотических листков. И живое, горячее слово сделало свое дело: разрозненные, робкие, кроющиеся в разных уголках широкой Руси честные русские сердца откликнулись дружно на горячий призыв, сбросили с себя навеянный врагом туман, одумались, объединились, сплотились и дружно двинулись на врагов и победили их. И объединила их, и отрезвила одна, случайно или не случайно, попавшая бумажка, ставшая в умелых и честных руках сильным и победоносным оружием. Теперь – в век печатного слова, говорить о силе и значении последнего, конечно, смешно, когда многочисленные факты жизни красноречивее всяких слов говорят об этом. Ведь на ваших глазах, через это печатное слово, призванное к высокому и святому служению, совершаются, горько сказать, и растление мысли, и нравственное уродство. Фактов так много, что было бы слишком долго и в данном случае не кстати говорить об этом. Мы имеем теперь в виду одно только явление из области влияния этого печатного слова на нашу общественную жизнь, явление прискорбное, гибельное для последней, но, к сожалению, не встречающее того должного противодействия, которое, казалось бы, должно быть самым естественным. Разумеем в данном случае те тучи разного рода подпольных революционно-социалистических листков, которые покрыли теперь собой ясный горизонт общественной мысли, атмосферой которых дышит и питается, начиная со школьного подростка, всякий грамотный человек. Ведь странно сказать, но теперь даже тот, кто пожелал бы и не видеть этих подпольных изданий, часто совершенно неожиданно находит их у себя под руками. |
|
|
