| Но теперь, когда на опустелые родовитые места теснилось много чиновной знати, чин из показателя родовитости хотели превратить в ее источник, и люди, ставшие «великими» путем службы, начали развивать мысль, которая была в ходу при Грозном в опричнине и так энергично, хотя и не совсем набожно высказана была Грязным, что государь, как Бог , и малого чинит великим. В 1602 г. Пильемов, далеко не из лучших Сабуровых, тягался с кн. Лыковым-Оболенским. Когда противник в своих «случаях» указал на то, что отец Пильемова был на неважной должности городничего в Смоленске, Пильемов поставил против этого случая любопытное возражение. Возразив, что городничим отец его послан был в опале, в чем волен Бог да государь, он прибавил, что иные большие роды бывали и хуже городничих, городовыми прикащиками, а ныне царскою милостию в боярах сидят. Все то делается, сказал он в заключение, Божиим милосердием да государевым призрением: велик и мал живет государевым жалованьем 191 . Сказать, что великость и малость человека зависит от государева жалования, значило вполне отвергнуть самое основание, на котором держался весь местнический и политически строй боярства. Провозглашением этого нового правила положено было начало не только разрушения местничества, но и перестройки связанного с ним правительственного порядка. В служилом классе отражалось общее социальное брожение, обнаружившееся с конца XVI в. Современные наблюдатели изображают его довольно резкими чертами. Описывая начало Смуты, Авраамий Палицын пишет, что тогда всякий начал «из своего чину» подниматься выше, рабы захотели быть господами. В том же видит корень зла дьяк Ив. Тимофеев, замечая, что малые люди стали соперничать с большими, рабы с господами. Он винит в этом прежде всего новых царей, их легкомысленное отношение к старине, колебавшее древние устоявшиеся установления, раздачу чинов не по отечеству и не по заслугам. Почувствовав колебание отцами преданных порядков, люди утратили прежнюю устойчивость и выдержку, стали «в делах и словах нестоятельны» и завертелись, точно колесо. |
| Царевич Димитрий остается невридим, испив отраву. Миниатюра из Жития св. царевича Димитрия XIX в. (РНБ. Собр. Тиханова. 222. Л. 4) Царевич Димитрий остается невридим, испив отраву. Миниатюра из Жития св. царевича Димитрия XIX в. (РНБ. Собр. Тиханова. 222. Л. 4) Между Москвой и Угличем отношения внешне были дружественными, но за этим фасадом сохранялась напряженность. Брат царицы Марии Нагой держал на своем дворе в Угличе «ведуна», у к-рого хотел выяснить, «сколько... государь долговечен и государыня царица» ( Клейн. 1913. Ч. 2. Л. 45). С др. стороны, англ. послу Дж. Флетчеру, посетившему Россию в 1588-1589 гг., было известно, что жизнь Д. И. находилась в опасности, что его пытались отравить ( Флетчер Дж. О государстве Русском. СПб., 1905. С. 21). О поведении подраставшего царевича сохранился ряд свидетельств. Одно из них принадлежит Флетчеру, к-рый записал, что Д. И., несмотря на молодые годы, обнаруживал черты характера своего отца: он любил смотреть, как убивают домашний скот, забивал палкой кур и гусей (Там же). Авраамий (Палицын) писал, что под влиянием родственников Д. И. «часто в детских глумлениих» говорил и действовал «нелепо» по отношению к советникам брата, прежде всего по отношению к шурину царя Б. Ф. Годунову (впосл. царь), управлявшему от имени Феодора Иоанновича гос. делами (Сказание Авраамия Палицына. М.; Л., 1955. С. 251). Об этих действиях и высказываниях Д. И. более полные свидетельства сохранились в записках иностранцев. Так, по словам голландца И. Массы, царевич говорил: «Плохой какой царь мой брат. Он не способен управлять таким царством». Д. И. выражал желание «ехать в Москву», чтобы помешать деятельности его дурных советников (О начале войны и смут в Московии. М., 1997. С. 35-36). Др. свидетельство принадлежит офицеру - наемнику на русской службе К. Буссову. Д. И. приказал приготовить из снега фигуры, названные именами советников царя, и стал отрубать им руки и ноги, приговаривая: «С этим я поступлю так-то». У фигуры, изображавшей Годунова, он отсек голову ( Буссов К. Московская хроника, 1584-1613. М.; Л., 1966. С. 80). Возможно, в этих свидетельствах следует видеть отражение слухов, к-рые распространяли лица, не заинтересованные в приходе Д. И. к власти после смерти бездетного царя Феодора. |
| За семь веков существования Древней Руси постепенно был накоплен исторический опыт (народная память), что повлекло усложнение душевной структуры человека. До XVII b. в литературных памятниках Древней Руси люди четко делятся на добрых и злых, грешных и святых, добродетельных и порочных. Уже события Смутного времени, вызвавшие процессы усложнения душевной структуры, порождают новый литературный образ человека, противоречивый, не сводимый однозначно к категориям добра или зла. Наглядный пример рождения нового типа личности демонстрирует «Хронограф» редакции 1617 г., в котором сделан «первый и крупный шаг на пути секуляризации русской хронографии» 233]. Д. С. Лихачев писал о новизне «Хронографа»: «В нем нет ссылок на Священное Писание , нет религиозного объяснения событий. Автор не приписывает “Смуту” наказанию Божию за грехи всех русских людей… …Нет резкого противопоставления добрых и злых, грешных и безгрешных, нет строгого осуждения грешников, нет “абсолютизации” человека, столь свойственной идеалистической системе мировоззрения Средневековья» 235]. В начале XVII b. появляется представление о противоречивости в характере человека, о том, что человек формируется под влиянием среды, условий жизни, окружения. Появление авторства, характеров и личности как таковой тесно связано с процессами секуляризации: «Новое отношение к человеческому характеру отразило общее накопление общественного опыта и отход от теологической точки зрения на человека» 243]. В произведениях начала XVII b. (Авраама Палицына, Ивана Хворостинина, Семена Шаховского) появляется элемент автобиографичности. Во второй половине XVII b. появляются уже настоящие биографии с ярко выраженной авторской позицией. Протопоп Аввакум, инок Епифаний, игумен Игнатий Иевлевский создали три автобиографии, в которых самосознание авторов приближается к современному уровню. Личности, появившиеся в литературе XVII b., рождаются на грани каких-либо серьезных внутренних конфликтов. Основным конфликтом для личности начиная с XVII b. становится противостояние человека и социума. Корпоративная этика и традиция вступают в противоречие с личными установками, основанными на внутренней свободе и ситуации выбора. Символом борьбы и противостояния личности и социума стала фигура протопопа Аввакума, погибающего на костре за свои убеждения. Его ответ восточным патриархам и всему Собору Православной Церкви, собравшемуся в 1666 г., красноречиво свидетельствует о торжестве идеи личного самосознания: «Лутче един творяй волю Божию, нежели тьмы беззаконных» 56]. |
| В решающие годы Смуты, когда Москва уже была захвачена поляками, архимандрит Дионисий не ограничился критикой общества и помощью нуждающимся. Троице-Сергиева лавра, отбившая долгое и хорошо организованное нападение и осаду польско-литовских войск, делается с 1611–1612 годов объединяющим центром русского национального возрождения и сопротивления 53 . Дионисий и его помощники – Авраамий Палицын, Иван Наседка и другие – составляли грамоты, призывавшие русское население встать на защиту веры и отечества 54 . Запад России в это время был захвачен поляками и шведами, на юге действовали силы анархии и социального разложения, объединившиеся вокруг второго самозванца, а после его смерти – вокруг казачьих вождей Заруцкого и Трубецкого. Зато север и северо-восток остались свободными, и сюда, на верхнюю Волгу, в Заволжье и в Поморье идут призывы архимандрита. В грамотах Дионисия слышатся те же темы, которые уже встречались в выше разобранной, видимо, им же написанной " Истории» русской национальной катастрофы.»Божьим праведным судом, за умножение грехов всего православного христианства, – пишет он в своих призывах, – в прошлых годах учинилось в Московском государстве не токмо между общего народа христианского [междоусобие], но и самое сродное естество пресечашя. Отец на сына и брат на брата воста, единородная кровь в междуусобии проливалася«. Архимандрит далее писал, что русской Смутой воспользовались еретики и поляки, и с помощью русских изменников захватили Москву, низложили и заточили патриарха и пролили " бесчисленную кровь христианскую». Дионисий звал всех русских людей спасти православие и Русь от " вечного порабощения латинского» 55 . Призывы Дионисия не остались без отклика среди русских людей. Вслед за Троице-Сергиевой лаврой Нижний Новгород – богатейший город Восточной России того времени – стал звать русских людей объединиться для организации отпора внешним и внутренним врагам. Во главе создавшегося в Нижнем Новгороде временного правительства стал представитель местного купечества,»выборный человек всею землею«, мясник Козьма Минин. В свою очередь, его грамоты требовали от русских людей»подвиг не иного чего ради, но избавы християнской, чтобы топерва московскому государству помочь на польских и литовских людей. Учинить вместе – докамества московского государства и окрестных городов Литва не овладели и крестьянския веры не порушили« 56 . Грамоты Минина выражали твердую уверенность, что»скоро Москва от Литвы очистится и православные крестьяне многие от Латинския и Люторския погубныя веры... избавит Бог» 57 . |
| Между тем царствование Самозванца началось в самое благоприятное для приобретения народного расположения время. После трехлетнего голода наступил богатый урожаем год: народ отдохнул от тяжкой нужды и, избавленный от Бориса, раздраженный несчастиями в последние годы царствования, радостно приветствовал нового царя, которого считал законным наследником престола. Торжественные церемонии въезда, коронования, брак Самозванца, пиры, увеселения, – все это занимало толпу. Расточительность Лжедимитрия, его внешняя пышность, новые постройки, прилив иностранцев оживили торговлю, а потому не удивительно, если Авраамий Палицын заметил, что москвичи полюбили царя, радуясь о своих прибытках: но эта любовь скоро исчезла, как показывает отношение народа к убитому Самозванцу. В записках польского гетмана Жолкевского, принимавшего деятельное участие в московских делах смутного времени, рассказана одна небольшая сцена, разыгравшаяся в Кракове, выразительно изображающая положение дел в Москве. В самом начале 1606 года туда приехал от Лжедимитрия посол Безобразов известить короля о вступлении нового царя на Московский престол. Справив посольство по чину, Безобразов мигнул канцлеру, в знак того, что может поговорить с ним наедине, и назначенному выслушать его пану сообщил данное ему князьями —703— Шуйскими и Голицыными поручение попенять королю зато, что он дал им в цари человека низкого и легкомысленного, жестокого, распутного мота, недостойного занимать Московский престол и не умевшего прилично обращаться с боярами; они-де не знают, как от него отделаться, и уж лучше готовы признать своим царем королевича Владислава. 930 Значит причина, почему он скоро утратил любовь народа в Москве, которая досталась ему, так сказать, даром, заключалась не столько в некоторых нарушениях обычаев русских, сколько в его отношении к подданным, в его деспотическом управлении, в его гордости и вместе с тем в его грязном нравственном характере. Самая физиономия Самозванца, выражение его лица, как оно изображается на портрете, не могли внушить к нему симпатии и доверенности. |
| Мы видим, что в описании видений книжники первой половины XVII в. стремятся сохранить и даже в какой-мо мере усилить их чисто средневековую эстетическую окраску. Световая эстетика сверкает здесь всеми своими гранями, и свет, может быть, даже сильнее, чем в классическом Средневековье, замещает красоту. Последняя в чисто средневековых традициях представлена здесь в модусе возвышенного-объект возбуждает у зрителя удивление, трепет и восхищение, граничащие с ужасом и страхом. Практически каждое видение авторы сопровождаютстереотипными формулами: «Аз же видех сия и ужасохся», «и чудяся тому неизреченному видению», «аз же недостойный от того ужасного видения в велице страсе и трепете пребыхъ», «зря видения того страшнаго и ужаснаго», «видех, рече, чюдное видение и зело ужаса исполнено» и т. п. 367 Как уже было показано ранее, именно этими формулами средневековые книжники пытались зафиксировать эстетически-религиозное переживание возвышенного. Духовное наслаждение от «страшных» видений средневековые люди испытывали, в частности, и оттого, что воспринимали их как «образ» божественного человеколюбия (ПЛДР 9, 114), как знак контакта с Богом, дающим людям по своему «бесконечному человеколюбию» очередной шанс к спасению, как знак того, что Бог не отвернулся еще от них в своих милостях. С этим же аспектом эстетического связаны и многочисленные чудеса, сопровождавшие основные события Смуты в повестях и хрониках того времени. В известном «Сказании» Авраамия Палицына 368 , центральная часть которого посвящена подробному описанию обороны Троице-Сергиева монастыря, чудотворцы Сергий и Никон неусыпно охраняли основанную и взращенную ими обитель. Они являлись защитникам, ободряя и укрепляя их, и осаждающим-с угрозами и страшными пророчествами. По Авраамию, только благодаря их чудесному вмешательству осажденные так долго удерживали оборону. Постоянной поддержке небесных сил, считает другой автор середины XVII в., обязаны были и казаки, выдержавшие осаду Азова бесчисленными ратями турок. Сама Богородица и Никола Угодник помогали осажденным, хранившим «чистоту телесную и душевную», соблюдавшим пост, постоянно воссылавшим молитвы к Богу. |
| В XVII в. существенно возрастает по сравнению с предшествующим периодом значимость внешней, физической красоты. Она все чаще начинает цениться сама по себе, вне прямой зависимости от ее символической функции, которая, естественно, не снимается, но как бы уходит на уровень само собой разумеющихся представлений. Показательны в этом плане эстетические интересы автора «Повести об азовском осадном сидении». Уделяя основное внимание героизму осажденных и чудесным явлениям, сопровождавшим оборону Азова, он не забывает с удивлением и даже восхищением отметить яркие, красочные одежды осаждавших город янычар: «…и все у них огненно, и платья на них на всех головах яныческих златоглавое, на янычанях на всех по збруям их одинаковая красная, яко зоря кажется» (РП 57). Как видим, автор на мгновение забывает о том, что речь идет о врагах, и отдается чисто эстетическому восприятию. В том же духе описывает он и начало атаки: «Знамена их зацвели на поле и прапоры, как есть по полю цветы многия. От труб великих и набатов их пошел неизреченной звук. Дивен и страшен приход их к нам под город» (65). Последняя формула («дивен и страшен»), как было неоднократно показано, в Древней Руси обычно относилась к чудесным, сверхъестественным видениям, знамениям и т. п., то есть являлась характеристикой эстетического феномена возвышенного. Так что и в этом L· случае эстетическое чувство у автора повести на мгновение оттесняет неприязнь по отношению к врагам Отечества. И с этими по сути своей новыми элементами эстетического сознания сохраняются и традиционные средневековые представления о приоритете этического над прекрасным, о бессмысленности красоты, не связанной с нравственностью, и даже о греховности физической красоты. Авраамий Палицын в своем «Сказании», описывая бесчинства и злодеяния поляков на русской земле, делает традиционный для христианства вывод: все эти беды господь попустил за беззакония наши, за безнравственный образ жизни. И здесь, добавляет он далее, перефразируя автора XVI в., не спасет нас от гнева Божия красота церковная и драгоценное убранство икон, которыми мы пытаемся умолить его. «Добро убо и сие и приятно Богови украшение святых церквей и честных икон, но аще не от лихоимства, ни от неправды, ни от посулов, ни от прочего лихоиманиа, ни от гордости» (САП 125). Красота церковная хороша только в том случае, если она создана не безнравственным путем и не служит лицемерным прикрытием недостойных деяний и помыслов. |
| Не выпадает из активного поля действия эстетического сознания этого времени и феномен безобразного. В целом безобразное рассматривается как антиценность и относится официальной эстетикой к «кромешному» миру, к комплексу сатанинских явлений и действий, направленных против истинных ценностей-Бога, добра, прекрасного. Однако, как и в случае с красотой видимого мира, здесь нет однозначной, единой установки. Так, безобразное, выраженное во внешнем виде, речах и поступках юродивого, оценивалось не само по себе, но как знак высших духовных ценностей, так как юродство почиталось на Руси как одна из высших ступеней духовного подвижничества 376 . Книжники нередко использовали натуралистические описания безобразных предметов для возбуждения особого эмоционального настроя у читателя. Авраамий Палицын, например, сочными мазками пишет безобразную картину страшных болезней, заживо поедающих осажденных в Троице-Сергиевом монастыре, чтобы подчеркнуть ужас и трагизм их положения. От недостатка нормальной пищи, тепла, одежды, лекарств, от плохой воды у многих осажденных образуется «гной во утробах», они «распухневаху от ног и даже до главы; и зубы тем исторгахуся и смрад зловонен изо устну исхождаше; руце же и нозе корчахуся, жилам сводимым внутри и вне юду от язв кипящих»; люди покрывались струпьями, исходили поносом, «и согниваху телеса их от кала измету и проядаше скверна даже до костей; и черви велицы гмизязу [ползали]» (САП 167). Если мы вспомним, что описание страшных язв на живом теле подвижника и копошащихся в них червей в византийской агиографии выполняло чисто знаковую функцию-обозначало высшую ступень аскетического подвига, полное презрение к грешной плоти 377 , то у русского автора XVII в. подобные картины имели совсем иное значение. Они апеллировали не к разуму, но к чувству читателя; не обозначали нечто внеположенное субъекту восприятия, но возбуждали его психику. Все это свидетельствует о появлении на Руси элементов нового эстетического сознания внутри традиционной культуры, традиционных в целом способов художественного выражения. Искусств всепобеждающая сила |
| В это время протодиакон велегласно запевал: «Благословен, еси Боже Отец...», и отроки в печи продолжали эту песнь до конца, а халдеи ходили кругом печи и старались усилить пламень в горне, бросая туда удобосгораемые вещества. Когда протодиакон произносил стих: «Ангел же Господень сниде купно с Азарииною чадию в пещь...», ключарь впускал с шумом ангела в печь, халдеи падали ниц, а диаконы опаляли их огнём. Отроки при виде ангела поклонялись ему и с ним трижды обходили печь. После этого халдеи выводили отроков из печи, и пещное действие оканчивалось. Действо страшного суда совершалось большей частью вне храмов. Это было молебное пение, состоявшее из пения некоторых стихир, положенных в неделю мясопустную, чтения паремий, апостола и евангелия, ектении и осенения крестом. Иногда к этому присоединялось освящение и омовение икон. В особенной приверженности к богослужению и церковной обрядности обычно и преимущественно выражалась религиозность русского народа. Люди живого религиозного чувства с приверженностью к обрядности соединяли искреннее благочестие. Но религиозность очень многих ограничивалась одним внешним исполнением обрядов, не питавшим или очень мало питавшим дух благочестия. В жизни русского народа замечаются недостатки, которые были наследием прежнего времени, но усилились под влиянием особых обстоятельств в это время. Это было время смуты в государстве, время, когда старые обычаи поисшатались, а новые установлялись. Грубость нравов особенно проявилась в смутное время, когда отсутствие твёрдой государственной власти давало широкий простор проявлению грубых страстей. Очевидец смутного времени, келарь Сергиевой лавры Авраамий Палицын, так изображает, страшные злодеяния, какие совершали в его время изменники царю и отечеству. «Россию терзали свои более, чем иноплеменники. Наши изменники были для ляхов путеводителями и хранителями, первые и последние в междоусобных сечах... Всех, твёрдых в добродетели, изменники предавали жестокой казни; метали с крутых берегов в глубину рек, расстреливали из луков и самопалов, в глазах родителей убивали детей, носили головы их на копьях; грудных младенцев, вырывая из рук матерей, разбивали о камни. |
| —588— кандидатов он не отказывался. Но ему писали большей частью только те студенты, что избегали дисциплин, требовавших языкознания, и желали отделаться работой по казенной необходимости. И сам Е. Е-ч не любил, когда его отрывали от дела посетители с расспросами по предмету диссертаций. По этому поводу составились даже анекдоты. Мой товарищ, С.И. Кедров, бывший преподаватель Московской Семинарии, занимавший первое место на церковно-историческом отделении, написал Е. Е-чу очень дельную, по рукописным материалам лаврской библиотеки, работу об Авраамие Палицыне. Е. Е-ч очень ее одобрил. Но когда, на 4-м курсе, Кедров обратился к Е. Е-чу с предложением о магистерстве, то встретил такой прием, что на всю жизнь потерял охоту к своему магистерству. Этот скромный, благодушный, кроткий и милый юноша был сам не свой: бегал, горячился, плевался, бранился и пр. Так и не получил степени, хотя и напечатал свою работу. Впоследствии составилось убеждение, что у Е. Е-ча получить магистра можно было только силком, против желания профессора. Благодаря такому отношению профессора к своим кандидатам, немного было желающих работать по такой важной, интересной и плодотворной дисциплине, как русская церковная история. К Е. Е-чу, как я сказал уже, отбирались большей частью писатели слабосильные, не мечтавшие о научной карьере и удовлетворявшиеся кандидатским дипломом. Вот почему за 33 слишком года профессуры по русской церковной истории и 24,5 из них при новом уставе, Е. Е-ч дал, если не ошибаюсь, не более пяти магистров, – и тех, кажется, вопреки своему желанно, по крайней мере – большинство. Этому содействовало и общее настроение академии нашего времени. По каким-то, непонятным мне доселе, причинам ценилось все чужое, иностранное, западно-европейское, греческое, латинское... и, в конце концов, малоплодное. А все русское и плодотворное казалось слишком простым, легким, общедоступным... Наиболее сильные работники предпочитали, что-нибудь по труднее и шли к профессорам древней и новой истории церкви, патристики, философских дисциплин, священного писания и пр. Странное явление! Студенты охотно трудились там, где могли быть |
|
|
