| Те отвечали: «Нас послал король со своими листами в Москву для государского дела; как нам не ехать!». Их не уговорили, и они уехали; за ними 27 человек дворян уехало; по примеру спасского архимандрита и келаря Авраамия Палицына оставили митрополита протопоп Кирилл и с ним попы и дьяконы. Из отставших таким образом от послов не поехал в Москву, но остался в польском лагере Захар Ляпунов. Говорят, что, пируя с панами, он насмехался над послами московскими. Видно, что поступок всех отставших сильно оскорбил чувство оставшихся. Но, разбирая дело беспристрастно, едва ли можно ставить в вину это оставление посольства, и об Авраамии Палицыне положительно можно сказать, что он сделал это не по дурному побуждению; он понял, что из этого посольства не будет ничего доброго, и ожидал, что оно окончится пленом; поэтому и казалось благоразумным убраться заранее, чтоб иметь возможность служить родной земле. Авраамий сделал ей гораздо больше пользы, поступив так, как поступил, чем сделал бы тогда, когда бы остался при послах и пошел бы за ними в многолетний плен. VI. Ропот в Московском государстве. – Заявление Ляпунова. – Мужество патриарха Гермогена. – Боярская грамота к Сигизмунду Ожидая тревоги, Гонсевский дал приказание, чтоб русские рано поутру и по вечерам не ходили по городу, а на стенах расставлена была польская стража; по улицам ездили денно и нощно вооруженные верховые отряды и надсматривали за жителями. Остальных стрельцов и ратных людей выслали из Москвы под разными предлогами в город. Говорили, что бывали убийства; на Неглинной нашли восемь убитых стрельцов, и подозрение падало на литовских людей. Все боялись иноземцев. Никто не смел роптать громко, чтобы не попасть в список, в котором записывал Андронов нерасположенных к Сигизмунду людей. Но в городах не молчали, как только услышали, что делается под Смоленском. Первый поднявший голос на всю Русь за оскорбление святыни народной был Прокопий Ляпунов, до сих пор столь преданный делу Владислава. Он, действительно, рад был королевичу, надеялся, что вот, наконец, Русь успокоится от своих смут, не будет ходить вслед за цариками. |
| В монастыре распространилась весть, что троицкое воинство пошло на литовские орудия. И осажденные люди, быстро придя к крепостным воротам, к Конюшенным, воеводу Алексея Голохвастова и привратных сторожей силой превозмогли, крепостные ворота сами отворили и, спешно устремившись к турам, взошли на Красную же гору. Литовцы же и русские изменники, из-за туров своих стреляя из многих пушек и пищалей и из мелкого оружия, отбили троицких людей под гору к Пивному двору. Множество же народа снова, во второй раз, устремилось напористо и, взойдя из подгорья в большой силе, подступили к турам, к орудиям литовским. Богоборцы же начали стрелять из многих пушек с горы Волкуши во фланг троицкого воинства и в тыл из Терентьевской рощи и большое смятение учинили и ужас в троицких людях. Увидев же, что испугалось троицкое воинство от их стрельбы, они тут же, полки свои литовские и всех русских изменников из-за своих туров быстро выведя, согнали всех монастырских людей под гору. Со стен же крепостных, стреляя по врагам, обратили их вспять. Те же, возвратившись, заиграли во все трубы, что прогнали, мол, монастырских людей от своих орудий. Монастырские люди порешили отойти в овраги: в Благовещенский, в Косой и в Глиняный овраги, тогда как другие троицкие еще бились с литвою за Круглым прудом и за Капустным огородом близ Келарева пруда. И, оглянувшись и не увидев монастырских людей на горе и у Пивного двора ни единого человека, они ужаснулись, подумав, что те все побиты литовскими людьми, ибо только и видели они что у Святых ворот и на Нижнем монастыре первыми вышедших на вылазку людей, дерущихся с литовцами и с казаками. Монастырские же люди притаились в оврагах: в Благовещенском, в Косом и в Глиняном. Из них Иван Ходырев и троицкие слуги, Ананья Селевин с немногими людьми, сев на коней, устремились полем позади туров литовских орудий; и был их отряд очень мал, а перед тем троицким отрядиком, говорят, видели со стен многие люди вооруженного воина, лицо же его было, как солнце, а конь под ним, как молния, блистал. И тотчас же он вскочил с троицкими людьми в первые туры, затем во вторые, и в третьи, и в четвертые, и в пятые, и явственно видели, что этот Божий посланник помогал православным христианам, пока те не взяли орудия. А потом, даровав им помощь и одоление врагов, он стал невидим. |
| 403 ...тезоименитый гугнивому... – Имеется в виду Петр гугнивый – персонаж ряда древнерусских литературных произведений (в том числе «Повести временных лет»), в которых говорится об искажении веры в Риме. 404 ...гетманъ Сапга... – Ян-Петр-Павел Сапега (1569–1611), правитель ряда подвластных Литве земель и городов, двоюродный брат литовского канцлера Льва Сапеги, прибыл с семитысячным отрядом в августе 1608 г. в Тушино на помощь Лжедмитрию II, получил от того еще пятнадцать тысяч воинов, но скоро начал действовать самостоятельно; наряду с Лисовским – один из активнейших деятелей польско-литовской интервенции. 405 ...патриархе Ермогене... – Партриарх всея Руси Гермоген ( кир (греч.) – государь, господин ) родился около 1530 г. – умер 17 февраля 1612 г.; последние годы жизни (с конца 1610 г.) приобрел среди современников популярность главы («столпа») патриотического движения, хотя фактическим организатором его не являлся. Ставший патриархом при Василии Шуйском и преданно служивший царю до последнего часа его правления, Гермоген после свержения Шуйского первоначально выступил как сторонник русской кандидатуры на престол и даже установил молебны об избрании царя «от корене российского рода». Вынужденный под нажимом «Семибоярщины» признать кандидатуру польского королевича, настаивал на принятии Владиславом православия и добился включения в августовский договор 1610 г. обещания охраны православия. В конце 1610 г., после получения им тайных грамот от «Великого посольства» из-под Смоленска (посланных В. В. Голицыным и Филаретом 30 октября 1610 г.), в которых сообщалось о нарушении Сигизмундом III условий августовского договора и его собственных претензиях на русский престол, о возобновлении им осады Смоленской крепости и особенно после попытки 30 ноября 1610 г. членов боярского правительства склонить Гермогена к принятию присяги Сигизмунду, патриарх перешел к открытым действиям против оккупантов и всенародно выступил в Успенском кремлевском соборе с призывом «королю креста не целовать». |
| И потом является чюдотворецъ Сергий, об руку стоя Никона, от датошных людей двма галицким казаком. И глагола имъ Никон чюдотворец: «Се прииде великий Сергий!» Тии же зрят чюдотворца, на посох поникша лицем, и глагола Никон има: «Возвстита всм во осад сдящим, се глаголетъ Сергий и Никонъ: „Что лукавствуете к нам неправедно и почто, лишняа вземше, отдаете на помет сребра и на пианство? И что ругаетеся мучающимся у огня в пекарни? Или не смыслите сего, яко потъ тх кровь сндаете? Внимайте же себ, яко обругани имате быти чревом и от него вси зл скончаетеся”». Тии же галичане казаки всему воиньству вся сия возвестиста и с плачем моляста всх. И вси людие посмяшася има и проплюваша глаголы их. Они же от того дни и до отшествия враговъ в плачи и во унынии хожаста. Хлбом же преизобилна тогда обитель чюдотворца. И аще и кровию дрова куповаху, но от пианьства не престаху. Блуду же и прочим злымъ умножавшимся всюду, увы, и того ради отчаяние многим внимашеся. В ров убо глубокъ блуда впадоша вси, от простых чадий даже и до священьствующих. Увы, о горе лют, о напасть, и бда, и зло лютйшее! Труды без ползы, мучение без внца, пождание несовершено! Терпние не до конца – аггеломъ слезы, Владыц гнвъ, врагом радость. Да идем нын, братие, тонких бсовских запинаний ко обличителю 456 и да услышим того к нам глаголюща сице: «Которым нравом и образомъ нашего друга свяжем? Прежде даже свяжем, разршается, и прежде суда с ним примириваемся и прежде утомлениа покаряемся. Како возненавидимъ, егоже естеством любити обыкохомъ? Како свободимся, емуже во вки связахомся? Како упраздним, иже с нами востающаго? Како покажем нетлнна, тлнно приемше естество? Что благо рцемъ иже благоприемшему извты? Аще свяжемъ воздержанием и осудим ближняго согршающа, тому паки предани будем и сами в таяжде впадем. Аще осуждати престанем, то сего побдимъ. Возвысивше же ся сердцемъ низсведени сим от небесъ чистоты во адъ страстей. И споспшник есть и ратникъ нам, и помощник и соперникъ, и друг и навтник; и угодие приемля, ратует, и истааем, изнемогает, и упоковаемъ, безчинствует, и сокрушаем, не терпит; аще опечалим, то в бд есмы, и аще уязвим, не имем с кимъ добродтели стяжати. И егоже отвращаемся, того и любим». Что се еже о нас таиньство? Како себ врази и друзи есмы? семъ же да внимаемъ себ, како невоздержаниа ради начаша людие вси во истлние сходити. |
| «И то нашего христианского закона чуже». Делалось все это в интересах сокращения службы. Случалось и так, что «иное преждее говорили опосле, а последнее напредь». Служба сокращалась. Полунощница, например, только что начиналась (чтение кафизмы по 50 псалме), как священник делал отпуск и начинал утреню. Не успевали окончить кафизмы, как начинали читать канон; не совершив отпуста утрени – начинали говорить первый час, и вообще часы «безчинно» говорили, голосом в пять и шесть. Сами священники, во время служения заутрени, производили безчиние; когда читались или пелись молитвословия, священники громко, в алтаре, вычитывали «правило готовящимся служить божественную литургию» и причастный канон. «Во тьме шатаетися», – пишет Гермоген священникам, отмечая недостатки службы, Божие дело…неисправляете». Виноваты в этом и миряне, знавшие божественное писание, но попускавшие неисправности духовенства. Своим поведением в церкви и они вызывали обличение патриарха. «Вем многих, – писал он в назидательном послании, – собирающихся не Бога ради, ниже послушания ради глагол; овех убо зрю дремлющих, овех сюду и обоюду озирающих, иных друг к другу глаголющих». Повсему видно, что Гермоген, пройдя все должности клира от иерея до патриарха, хорошо знал недостатки богослужебного строя, который и обличал в своем послании. Обличая церковные нестроения, Гермоген, вместе с этим, старался укрепить клир в преданности закону и порядку, что было особенно необходимо в эпоху смуты. По свидетельству Авраамия Палицына, тогда «многие от священного чина, мняще вечно быти творимое зло, на места мздою и клеветами восходяще». А другой современник Гермогена, вероятно, принадлежавший к его клиру и лично наблюдавший патриарха, сообщает, что тогда «вбесившася мнози церковницы, не токмо мирские людие, чтецы и певцы, но и священники и диаконы, и иноцы мнози радухувася всякому злодейству». Трудно было управлять таким клиром, тем более, что Гермоген очень мало имел помощников, или, как говорит сочувствующих патриарху. |
| А ратных людей, дворян и детей боярских и слуг монастырских соборные старцы очень оскорбили». Долгорукий писал в Москву к Палицыну: «В старцах, знаю в каких, большая ссора: после Осифова дела всякую смуту начали и мир возмутили». Но большая ссора была и между двумя воеводами; Долгорукий пишет Авраамию: «За четыре дня до приступа пришел ко мне монастырский слуга Михайла Павлов и говорит: ты готовишься на воров, а Алексей Голохвастов на тебя наущает, говорит старцу Малахею Ржевитину: поди к слугам, которым веришь, и к мужикам клементьевским, говори им, что нам от князя Григория, в осаде сидя, всем погибнуть, и нам над князем Григорием надобно как-нибудь промыслить, ключи бы у него городовые отнять. И я, князь Григорий, услыша такое слово, начал говорить дворянам, головам, сотникам, детям боярским и всяким ратным людям: мы готовимся на врагов, а только Алексей такое слово говорил, то у нас в святом месте будет дурно. Услыхав это, Алексей начал запираться; и старец Малахея перед дворянами заперся, что такого слова у Алексея не слыхал, но потом прислал ко мне сказать: виноват я, князь Григорий Борисович, в том, что сперва заперся, потому что если бы я стал говорить, то была бы у вас большая смута, а если Бог даст благополучное время, то и ни в чем перед государем не запрусь; и в другой раз присылал он ко мне с тем же словом. А прежде, как я схватил вора Иосифа Девочкина, то Алексей говорил монастырским слугам, призвавши их к себе в седьмом часу ночи: пожалуйста, не выдавайте казначея князю Григорию. А как я пошел пытать казначея, то Алексей велел сбить с города всех мужиков. Я послал проведать слугу, и тот, возвратившись, сказал: площадь полна мужиков с оружием из съезжей избы. И я мужиков отговорил от мятежа и пошел пытать казначея; но Алексей у пытки ни за какое дело не принялся, и то его нераденье видели многие дворяне и дети боярские и всякие ратные люди и мне о том после говорили: зачем это Алексей с тобою к такому великому делу не принялся?» То же самое доносили и старцы в упомянутой выше грамоте. |
| О.А. Державина § I «Временник» дьяка Ивана Тимофеева дошел до нас в единственной рукописи. 1 Запись на 277-м листе этой рукописи (на полях, внизу) сообщает, что «новгородский митрополит Исидор понуждает бывающая предложити писанию дьяка Ивана Тимофеева ». Это и дает исследователям основание предполагать, что автором этого сочинения является дьяк Иван Тимофеев . Дьяки были видными политическими деятелями, крупными чиновниками древней Руси. Являясь непосредственными помощниками бояр, они вместе с ними «ведали» приказы, вели как внутренние дела государства, так и внешние его сношения с иностранными державами, и имели большое влияние на государственные дела. Об Иване Тимофееве из документов конца XVI в. известно, что он служил дьяком в одном из московских приказов, ведавших внутренние дела государства. Большинство приказных дьяков XVI в. были из детей боярских. 2 Некоторые важнейшие дьяческие фамилии происходили из второстепенных бояр удельных княжеств. Соперничать с коренными боярами думцами дьяки не могли ввиду своей неродовитости, но они стояли очень близко к правящим кругам и благодаря характеру своих занятий вращались в среде родовитого боярства и представителей княжеских фамилий. Это в известной мере определяло их политические взгляды и симпатии. Дьяки обладали сравнительно высоким уровнем образования. Оно основывалось, как и у прочих книжных людей древней Руси, на чтении книг религиозно-дидактического содержания, а в области светской литературы – на широком знакомстве с летописями, хронографами, историческими повестями. Вся эта литература в значительной степени формировала как религиозно-философские и политические взгляды читателя, так и его художественный вкус, воспитывая его в определенной, выработанной к XV–XVI вв. традиции. Из сочинения Тимофеева видно, что он был человеком по своему времени образованным и начитанным. Ему хорошо известны летописи, хронографы и другие исторические произведения XVI в., среди которых особенно следует выделить «Русский хронограф» и «Степенную книгу царского родословия». Последняя послужила в некотором отношении образцом и источником для его труда. Хорошо знаком Тимофеев и с произведениями исторической «беллетристики» своего времени: он упоминает в своем «Временнике» Александра Македонского, «Тройское взятие», покорение Иерусалима императором Титом. В его труде не раз встречаются греческие и латинские слова. 3 Наконец, если, как считает С. Ф. Платонов, он и «уступает Авраамию Палицыну в степени богословского образования», все же ему достаточно известны житийная литература 4 и книги так называемого «священного писания», которые он часто и охотно, хотя и не совсем точно, цитирует, видимо приводя тексты по памяти. |
| Да и живое слово Гермогена, собственно говоря, не умолкло: если лишен был возможности говорить сам Гермоген, то громко раздалось и зазвучало по всей России прямое продолжение и порождение его слов и духа его – слова и грамоты во все города русские: учеников и ставленников Гермогеновских, полных именно Гермогеновского духа и энтузиазма, – настоятеля Троице-Сергиевской обители Дионисия и келаря Авраамия Палицына. И снова вся Русь православная, закипела святою ревностью. Поднялись отовсюду дружины народные; откликнулись сердца русские на призыв Гермогена везде, по прежде всего и главным образом в Нижнем Новгороде, которому и честь и главенство в предстоящем подвиге патриотическом вручил сам святитель. Незабвенные Минин и Пожарский, к слову сказать, достойно почтенные родиною величественным памятником в Москве, выступили исполнителями воли и намерения – тоже к слову сказать, пока еще забытого и никаким памятником не отмеченного в спасенной им России –великого первосвятителя Гермогена. Наступил 1612-й год. Весть о новом всенародном ополчении под предводительством Пожарского, всполошила поляков. Как бы предчувствуя на сей раз приближавшийся конец их злодействам, они снова и в последний раз взялись за томившегося в руках их священного узника, чтобы посредством его духовной власти и силы отвратить беду. Они приступили к Гермогену с требованием, чтобы он остановил нижегородцев: «отпиши Пожарскому и всему Нижнему Новгороду, чтобы не ходили к столице». Из уст врагов своих святитель имел, таким образом, последнюю в жизни радость услышать о желанном успехе его последней грамоты и распоряжений – о приближении ратной силы нижегородцев на спасение Москвы. Добиваясь своего, враги начали угрожать Гермогену лютою казнью. Спокойно и безбоязненно, как истинный Христов исповедник, святитель сказал: „что вы мне грозите смертью ? Я боюсь только единого Бога, в небесах живущего». Затем, простерши руки в ту сторону, откуда направлялись к Москве защитники отечества, торжественно произнес: „да будет над ними милость Божия и мое благословение! На вас же изменников, – обратился он к окружавшим его, – „да излиется гнев Господень!“ |
| «Москва погибла! Ляхи сожгли ее!» – завопил народ русский. Тысячи народа пошли к Москве с оружием. Сигизмунд, видя неустойку всех своих замыслов, окончательно сбросил с себя личину, отослал русских послов в Польшу пленными, взял Смоленск приступом и стал готовить новое войско. С своей стороны, многочисленные русские дружины окружили Москву. Но дело у них не спорилось. Здесь послал Господь русскому народу сильнейшее испытание и явил всем урок, что не нечестивыми судил Он спасти Россию от гибели, но достойнейшими избранниками, имени ради Своего святого и молитвами святых Своих. Вожди дружин, князь Трубецкой, Ляпунов и атаман сбродных казаков Заруцкий, думали не столько о спасении отечества, сколько о своих выгодах. Поляки крепко держались в Кремле. На помощь к ним шло из Польши новое войско. Самозванцы десятками являлись всюду. Везде лилась кровь, везде был разбой, пустели жилища, позорились и разрушались в пламени храмы Божии... Без верного и мудрого руководителя, без власти и закона, напуганные прошедшими бедствиями, верные сыны отечества, напрягавшие последние усилия для его спасения, разоренные, измученные, оставались как распуженное стадо, и опять уныл и духом, опять стал умолкать клич между ними к поголовному восстанию. «Как изречь вам, братия, беду неслыханную в земле русской, – описывает в своей летописи инок Авраамий Палицын. Божиим попущением, за грехи наши, одолели нас враги и изменники. Разделились люди на двое и поддались множеством великим беззаконию. Сами на себя мы беды возводили, сами ввели иноплеменников в сердце земли родимой. Рабы господами быть захотели, неразумные власти возжелали, всяк выше меры своей вознесся, и в унижение все упали. Кто не восплачет и не возрыдает, и теплых слез источника не излиет, если и жестокое и каменное сердце иметь будет, о великом царствующем граде Москве? Велик, превысок, прекрасен был он, любезен всем зрящим на него, и благочестивыми великими царями правим был; не только крепкими и высокими стенами огражден, но паче того сильными ратоборцами, цвел обилием храмов Божиих и обителей, богатством и многонародием изукрашенный. И только предивен быв, во един час огнем пожжен и мечем бедно потреблен стал. Сбылось мудрое слово: злодеяние и беззаконие ниспровергают престолы сильных. Воистину, совет, правда и любовь все возвышают, совокупляют и созидают; а бессовестие, неправда, ненависть и вся созданная разрушают. Пали дивные царства: Вавилон, Ниневия, Троя и Иерусалим ненавистью и грехом; и колико крат помышляли мы среди бедствия отечества: неужели и нас Господь до конца оставит и не помилует? На Него бо токмо, а уже не на человек была надежда, егда сильные обуяли, разумные разум погубили, и все власти неправедной возжелали. Тяжка была та година испытания, страшен гнев Божий и слезно позорище!» |
| Что же касается до нравственности русского народа, то она проявила себя в период Смутного времени во всем безобразии. Сами русские, например Авраамий Палицын, особенно в шестой главе своего сочинения, описывали ее крайне мрачными красками и сознавались, что нечестие между русскими усилилось до последней степени и что они своими злодеяниями вполне заслужили гнев небесный. То же повторяли и жившие в России иностранцы. «Во всех сословиях,— свидетельствует, например, Бер (Буссов),— воцарились раздоры и несогласия, никто не доверял своему ближнему, цены товарам возвысились неимоверно, богачи брали росты более жидовских и мусульманских, бедных везде притесняли... Не говорю уже о пристрастии к иноземным обычаям и одеждам, о нестерпимом и глупом высокомерии, о презрении к ближним, о неумеренном употреблении пищи и напитков, о плутовстве и прелюбодействе. Все это, как наводнение, разлилось в высших и низших сословиях. Всевышний не мог долее терпеть, казнь была необходима — Он послал меч и пламя» . Одно только святое чувство оставалось и тогда в русских твердым и непоколебимым — это чувство любви и преданности к своей православной вере, и оно-то более всего спасло тогда Россию. Если русские умертвили первого Лжедимитрия царя, то умертвили преимущественно как оскорбителя их веры, как еретика. Если они отказались принять к себе на царство польского королевича Владислава, хотя и присягнули ему, то отказались потому, что он не согласился принять православия, как они требовали. Если, наконец, со всех краев России подвиглись дружины на освобождение Москвы, то подвиглись особенно во имя православной веры, оскорбленной и поруганной поляками, и чтобы спасти ее от конечного разорения. «Русские,— по свидетельству Петрея,— одних только себя считали христианами на земле, а всех других на свете называли нехристями, язычниками и еретиками... К лютеранской вере они были расположены несколько больше, чем к католической, и говорили, что лютеранская могла бы еще быть терпима, если бы только лютеране, прогнав сначала папистических учителей, не делали никаких перемен в церковных обрядах и не порочили монашества, всегда святого и чистого». Потому-то лютеранам при Годунове дозволялось иметь близ Москвы свою кирку в Яузской слободе и свободно отправлять свое богослужение, а латинянам не позволялось. «Все иностранцы в России,— свидетельствует так же Маржерет,— могли исповедовать свою религию всенародно, исключая римских католиков» . |
|
|
