| (прим. 272). С. 52–58; (Аноним). Жития св. Авраамия, муч. Меркурия и благоверного князя Андрея, смоленских чудотворцев. Смоленск, 1899. С.3–22; Макарий (Булгаков) (прим. 21). Т.З. С.64–67; Голубинский Е. (прим. 19). T.I/1. С.772; Редков Н.Н. (прим. 495). С.З 106; Смирнов С. Древнерусский духовник. Μ., 1914. С. 139–142 (перепеч.: England, 1970); Федотов Г.П. (прим. 276); он же. (прим. 311). С.65–76; idem. (прим. 430). Vol. 1. Р. 158–169; Philipp W. (прим. 419). S.43–48; Heppel Μ. (прим. 615). Р. 81; Будовниц А.Н. (прим. 302). С. 274–282 [см. также: Буланин Д.М. Ефрем//СлККДР. Вып. 1. С. 126–128 (литер.). – Прим, изд. (А.Н.)]. 670 Начиная с Василия Великого эта метафора, поясняющая способ обхождения с мирской словесностью, повторяется во множестве монашеских сочинений: Podskalsky G. (прим. 430). S.41 [ср.: Буланин Д.М. Античные традиции в древнерусской литературе XI–XVI вв. (Slav. Beitr. Bd.278). München, 1991. С.249–263. – Прим. изд. (К.А.)]. 674 Это неопределенное выражение, применимое к любому вторжению, послужило основанием для датировки Жития временем после нашествия татар в 1237 г. 676 Ключевский В.О. (прим. 272). С. 26–38; Титов А.А. Ростов Великий и его святыни. СПб. 1895. С.39–43; Барсуков Н. (прим. 474). С. 1–5; Димитрий (Самбикин) (прим. 474). Вып.2–3 (октябрь-ноябрь). Каменец-Подольский, 1893/1894. С. 224–228; Макарий (Булгаков) (прим. 21). Т.1. С. 13–16, 261–265; Васильев В. (прим. 310). С. 107 (канонизация); Кадлубовский А. К вопросу о житии преп. Авраамия Ростовского//РФВ. 1897. Т.37. С. 117–159 (относительно зависимости от Ефремова Жития св. Авраамия·. см. прим. 667); Голубинский Е. (прим. 19). С.201. Прим.1; С.763–776 [см. также: Буланина Т.В. Житие Авраамия Ростовского//СлККДР. Вып.2. 4.2. С.237–239, где дополнит, литер. – Прим. изд. (А.Н.)]. 677 НПЛ. С. 20 (под 1117 г.), 21 (под 1119, 1125 гг.), 22 (под 1131 г.), 27 (под 1147 г.); кроме того, под именем Антония Римлянина дошли две грамоты (до 1147 г.): ГВНП. С. 159–161 102:103); относительно их подлинности см.: Валк С.Н. |
| 13. Sprichwörter und Sinnreden des deutschen Volkes in alter und neuer Zeit, von T. Giselein. Frieburg, 1840, in 8. 14. D. T. F. Eisengart’s Grundsätze der deutschen Rechte in Sprichwörtern durch Anmerkungen erläutert. III vermehrte Ausgabe, besorgt durch D. C. E. Otto. Leipz. 1823, in 8. 15. Literatur der Sprichwörter, ein Handbuch für Literarhistoriker, Bibliographen u. Bibliotekare, verfasset von C. C. Nopitsch. Nürnberg, 1822, in 8. Русские пословицы и притчи А 1 Абаса в Персиде краса. Абинное сукно окончина в окно. Аввакум скажет на обум, а ты себе бери на ум. Августа капуста, а в марте осетр. 5 Август марта теплее. Авеля Каин, а Каина Ламех , а Ламех умер сам. Авеля Каин на поле манил. Авель праведен, а Каин грешен, а оба убиты. 10 Авессалом отнял у отца царство. Ависана дева Давида грела. Авось небосю родной брат. Авось попадет, что заяц в тенято. Авось хоть брось. 15 Аврааму отец Фара , а жена ему Сарра. Авраам иному богу голову сломил. Авраам, оставя дом, молился за Содом. Агнец с бараном едино. Адамовы лета с начала света. 20 Адамов грех излияся на всех. Адам да Авраам женами славны: едина смехом , а другая грехом. Адам Евы послушал да яблочко скушал. Адам зло сотворил, рай затворил. 25 Адаму копают яму, а мы не хотим, да туды ж глядим. Адам привычен к бедам. Адам прельщен женою, а жена змиею, а оба вон из рая. 30 Адам сотворен и рай отворен. Ад безо дна, а век без конца. Ад, что насад, много в себя побирает. Аер строит росу, а смерть кует косу. Азбука к мудрости ступенька. 35 Азбука латине не пиво в братине. Азбука наука, а ребятам бука. Азбуку учат, во всю избу кричат. Азия Африки честнее, август марта теплее. 40 Азов был славен, Смоленск страшен, а Вильна дивна. Азов не о сте глазов, а Крым не крив. Аз родился, как свет в зачатии явился. Ай месяц май, и тепл, да голоден. 45 Алай булай крымские песни , там их и тресни. Александр храбр, а от худого умер. Алексинцы стрельцы. Алл ал, бел алмаз, зелен изумруд. Ал цвет мил во весь свет. 50 Алтынного за грош не выторгуешь. |
| В 1812 году после Бородинского сражения фельдмаршал Кутузов объявил, что не допустит войск Наполеона до Калуги, куда те рвались после оставления сожженной ими Москвы. Калужские власти твердо поверили слову главнокомандующего и не стали принимать никаких мер к сохранению имущества. Но оптинский игумен Авраамий все же кое-что предпринял: он упаковал в ящики церковную утварь, ризницу и библиотеку и приискал в дремучем лесу, в пятнадцати верстах от Оптиной, большую пещеру, которую и приготовили для временного пребывания имущества и братии в случае прихода врага в Козельск. Кутузов сдержал свое слово и разбил французов под Малоярославцем. Наполеон вынужден был уходить из России по Смоленской дороге, уже ограбленной им же, уходить путем отчаяния и гибели. На третий день после битвы под Малоярославцем, то есть 14 октября, в Оптиной пустыни совершено было благодарственное с коленопреклонением молебствие, которое заключено было крестным ходом вокруг обители при огромном стечении народа. Спустя три года здоровье игумена Авраамия пошатнулось настолько, что он попросился на покой с проживанием в Оптиной, где он мог бы как скромный инок довольствоваться трапезою, одеждою и обувью, а также дровами для келии. Преосвященный Евгений, однако, не отпустил его на покой. Скончался игумен Авраамий 14 января 1817 года. Надпись на его гробнице гласила: «Под сим камнем погребено убогое тело многогрешного черноризца игумена Авраамия, которому от рождения своего 58 лет, и во оной пустыни был настоятелем 20 лет и 3 месяца...» 20 . «Как начальник братства, им самим собранного, – пишет историк обители, – о[тец] Авраамий был строг и взыскателен, но отнюдь не своенравен. Введя в обновленной им обители новый порядок примерной, нестяжательной жизни, он был строгий блюститель его и, опираясь на личный пример, требовал точного исполнения своих приказаний и распоряжений в делах общежития. Посредников он не терпел: каждый из иноков в нуждах своих обязан был относиться прямо к нему, за что особенно и любила его братия. Все калужские архипастыри удостоивали его особенного своего благоволения и доверенности и часто представляли в пример другим Авраамия и его обитель» 21 . |
| Радуйся, богатство земное ни во что же вменивый. Радуйся, стяжания тленная презревый. Радуйся, храмы Божия и нищыя удовлявый. Радуйся, руками убогих сокровища твоя горе предославый. Радуйся, яко не уклонился еси в сеть любостяжания. Радуйся, яко неуловимь пребыл еси мрежею сребролюбия. Радуйся, мудрый купче Царствия Небеснаго. Радуйся, верный рабе, данный тебе талант усугубивый. Радуйся, преподобне отче Аврамие, Смоленский чудотворче. Кондак 3 Сила Вышняго укрепи тя на подвиг проповеднический, блаженне Аврамие: не терпя бо видети пагубу душ человеческих, ревностию разжеглся еси о Боге живе поучая приходящих к тебе благочестно проводити житие и не отступати от заповедей Христа и звати Ему: Аллилуиа. Икос 3 Имуще духом злобы помраченный ум, не восхотеша людие смоленские приникнути в разум словес твоих духоносных, но клеветы на тя воздвигше, призваша тя на судище. Мы же, ублажающе терпение твое, глаголем: Радуйся, Христа вседушно возлюбивый. Радуйся, к Нему любовь во исповедании явивый. Радуйся, апостолом поревновавый. Радуйся, орган Святаго Духа бывый. Радуйся, благовестия евангелскаго уста богоглаголивая. Радуйся, словеса жизни вечныя провещавый. Радуйся, поношение за пресладкаго ти Иисуса веселяся претерпевый. Радуйся, поругание и досаждение за Него благодушно со смирением восприявый. Радуйся, яко во исповедании Христове непоколебимь пребыл еси. Радуйся, наветы вражия яко паучину потребивый. Радуйся, святче Божий, в мужестве неодоленный. Радуйся, добропобедниче в терпении непреклонный. Радуйся, преподобне отче Аврамие, Смоленский чудотворче. Кондак 4 Бурею злобы дышуще, не терпяще твоего обличения, людие смоленские всечасно терзаху тя, яко агнца незлобива зверие дивии, покушающеся отвратити жаждущих твоея проповеди евангелския, но ничтоже успеша омраченнии: силою бо свыше укрепляемь, посрамил еси оных ухищрение, немолчно проповедуя Христа и Единаго Творца Бога и вопия Ему: Аллилуиа. Икос 4 Слышавше увещательныя твоя глаголы к людем смоленским, Аврамие святе, гонители твои беззаконнии прещаху стражею жаждущым словес твоих послушати. Мы же, дивящеся величеству проповедания твоего, зовем ти: Радуйся, учителю благочествия. |
| е. Мстислава Романовича, княжившего в Смоленске с 1197 по 1214, в Киеве по 1224 г.; гонения на Авраамия и возведение его в сан архимандрита относятся ко времени пережитого им смоленского еп. Игнатия, который только однажды упомянут в летописи под 1206 г. Из всего этого видно только, что Авраамий жил в XII–XIII в. и что прежнее мнение, относившее жизнь Игнатия и Авраамия к первой половине XII в., ошибочно 63 . Остальные хронологические показания жития так неясны, что не дают основания для более точного вывода. Преосв. Макарий относит кончину Авраамия не далее первой четверти XIII в.; арх. Филарет в одном сочинении – к 1210 г., в другом не позже 1220; некоторые – к 1221г. 64 . Все эти догадки основаны на предположении, что Авраамий сделался иеромонахом очень поздно, лет через 30 по вступлении в иночество, и не пережил преемника Игнатиева еп. Лазаря, который около 1220 г. оставил кафедру и по житию был еще иереем во время крамолы на Авраамия 65 . Но 1) Авраамий, славившийся просвещением и учительностью, мог сделаться иеромонахом рано; 2) год смерти еп. Игнатия неизвестен, а из того, что житие прямо от смерти Игнатия переходит к смерти Авраамия, нельзя заключить, что последняя случилась вскоре после первой и не позже удаления с кафедры еп. Лазаря, ибо рассказ жития, как замечено выше, отличается неровностью и обстоятельное описание жизни Авраамия после крамолы не входило в программу автора. Поэтому одинаково вероятно предположить смерть Авраамия гораздо раньше и гораздо позже 1220 г. Так же невозможно точно определить время написания жития. По мнению арх. Филарета, оно написано не прежде 1237 г., уже при Монголах, ибо автор в послесловии мощь Бога испровергнуть нашествии поганых измаильских язык. По эти выражения могут относиться не к одним 1237–1240 гг., даже вовсе не к монгольским нашествиям 66 . Впрочем, может быть, в хронологической неясности жития виноват не автор. Разбирая текст жития по большей части списков, легко убедиться, что позднейшие писцы значительно попортили это древнее произведение своими описками и пропусками. |
| Слушая пушечные выстрелы сражающегося авангарда и глядя на застилаемый дымом горизонт, мы уже рассуждали с нашей батареи, поставленной на небольшом возвышении, как мы будем обстреливать наступающия на нас колонны, и расчитывали с нашими фейерверкерами по глазомеру, какой пункт удобен для дальней и какой для ближней картечи, как вдруг получили повеление сниматься с позиции. Помню наш ропот... мы не знали обстоятельств. Барклай, которого мы прозвали Фабием-Медлителем, своею решимостью принять перед Витебском генеральное сражение, имея 80,000 против 150,000, предводимых Наполеоном, не походил тогда на Фабия. Привезенные адьютантом князя Багратиона (князем Меншиковым) известия о неудаче его пройти чрез Могилев и о трудностях, которые ему предстоят для соединения с 1-ю армией в Смоленске, решили главнокомандующего на отступление после собранного им военного совета. На этом совете Тучков 1-й предлагал оставаться на позиции до вечера. «Кто ж поручится в том, что мы еще до вечера не будем разбиты?» возразил Ермолов. – «Разве Наполеон обязался оставить нас в покое до ночи?» Помню также, что отступление наше в виду французов было совершено в таком строгом порядке, как бы это было под Красным Селом. Чрез полчаса времени лесистое местоположение скрыло наше отступление от глаз неприятеля. Чтобы не выводить Наполеона из заблуждения, приказано было оставить наши бивуаки в том же виде, как они были, и поручено было казакам разложить на ночь костры, как бы вся армия тут находилась. Опасение, чтобы Даву не занял Смоленска прежде Багратиона, ставила Барклая в необходимость поспешать к Смоленску форсированными маршами; он отрядил впереди себя корпус Дохтурова с гвардией, которому было предписано идти усиленными форсированными маршами, и, во что бы то ни стало удерживать Смоленск до прихода Барклая. Наша легкая батарея была в авангарде Депрерадовича, и можно сказать, что мы, как бъило приказано, шли по-суворовски. На привалах предпочитали часа два заснуть, а ели на марше. Мы пришли под Смоленск в глубокую темную ночь, и увидели по ту сторону Днепра огни бивуачных костров. |
| Там можно также прочесть, что делали тогда толстые откупщики и узкобородые с желтым лицом головы, кричавшие: и жизнь и имущество возьми, ваше величество! . Высокий подвиг Энгельгардта и Шубина, которые были расстреляны французами у Малаховских ворот во рву за то, что не хотели принять у них административную должность и сделать воззвание своим крестьянам, чтобы те повиновались чужой власти, мог бы украсить патриотический роман. Этот высокий подвиг смоленских дворян, в то время переходивший из уст в уста, пройден молчанием; однако он не забыт у смолян, поставивших Энгельгардту и Шубину памятники на том месте, где они расстреляны. Картины пожара и разрушения Смоленска и геройских битв наших войск под стенами его глубоко запечатлелись в нашем воображении и следовали за нами во время медленного отступления нашего к Дорогобужу. От всего этого у нас накипело на сердце какое-то ожесточение против делаемых распоряжений, и это ожесточение беспрестанно усугублялось, особенно при виде длинных обозов несчастных жителей Смоленска и окрестных сел с женами и грудными детьми. Хотя обозы часто загораживали пути войску, но оно, обыкновенно нетерпеливое в таких случаях, тут с особенным уважением раздвигалось перед ними; даже артиллерия принимала в стороны, и солдаты пособляли выпроваживать крестьянские телеги. Часто подходили солдаты к верстам, читая на них: от Москвы 310 или столько-то верст, и уже чего тут не говорили!.. Это было замечено, и версты были заранее свозимы с дороги. Бородинское сражение Отступление нашей армии подобилось тогда отступлению льва перед неодолимою силою, но готовящегося и выискивающего только минуту, чтобы ринуться на врага. Сначала Платов, потом Багговут и Коновницын своими арьергардами держали в почтении наступающего неприятеля, меж тем как делались распоряжения к приисканию удобной позиции для общей битвы, которая сделалась уже необходимостью. Ропот утихал, потому что все видели и чувствовали, что настают торжественные дни кровавой развязки и отмщения. Все позиции: при Дорогобуже, при Вязьме, при Цареве-Займище, которые были попеременно избираемы, были отвергаемы, как бы недостойные готовящейся гигантской битвы. По оставлении нами Вязьмы город был зажжен со всех концов самими жителями, которые присоединились к армии, как бы поощряя ее на мщение; но оно уже было готово в сердце каждого солдата: поощрение было не нужно. |
| Последнее решение об отправке гонца паны сообщили послам уже 4 декабря. Между тем они пытались произвести раздор в посольском сонме. Пригласили нескольких дворян, в которых подмечали способность поколебаться, обласкали их, вручили им грамоты на пожалованные королем поместья и предложили отстать от посольства, ехать в Москву и приводить там народ к присяге королю. Набралось охотников отстать таким образом от посольства двадцать семь человек, и в числе их значительные лица: думный дьяк Сыдавной-Васильев и дворянин Василий Сукин; с ними сошлись также спасский архимандрит и Троицкий келарь Авраамий Палицын. Поляки хотели еще, чтоб некоторые люди посольские взялись склонить смольнян ко впущению польского гарнизона. Поляки рассчитывали: авось смольняне, услышавши, что люди из посольства советуют им так поступить, не догадаются и подумают, что так все в посольстве решили. С этою целью Лев Сапега пригласил к себе дьяка Томилу Луговского, и, оставшись с ним наедине, говорил: «Я тебе желаю всякого добра и останусь тебе всегда другом, только ты меня послушай и государю послужи прямым сердцем, а его величество наградит тебя всем, чего пожелаешь, а я на тебя надеюсь; я уже уверил государя, что ты меня послушаешь». «Всяк себе добра желает, – сказал дьяк Луговской, – великою честию себе почитаю такую милость и готов учинить все, что возможно». Сапега продолжал: «Вот из города кликали, чтоб к ним прислали от вас послов кого-нибудь сказать, что им делать, и они вас послушают и учинят королевскую волю. Василий Сукин уже готов, ожидает тебя; вам бы ехать под Смоленск вместе и говорить смольнянам, чтоб они целовали крест королю и королевичу разом и впустили бы государских людей в Смоленск. Если так сделаешь, то государь тебя всем пожалует, чего захочешь, а хоть бы вас смольняне не послушали, то это будет не от вас, и вы все-таки свое прямое сердце покажете тем, что под город подведете; а я тебе обещаюсь Богом, что наш государь король тебя пожалует». «Мне этого нельзя учинить никакими мерами, – сказал Луговской, – присланы от патриарха, от бояр и от всех людей Московского государства митрополит Филарет и боярин князь Василий Васильевич Голицын с товарищи; мне без их совета не токмо что делать – и помыслить ничего нельзя. |
| Труд св. Ефрема Смоленского— не просто житие. Житие служит лишь обрамлением для повести о гонениях и терпении, а самая повесть, может быть, лишь одеянием для заветного «наказания»: Ефрем пишет в защиту духовной науки. Рассказав о книжных занятиях святого, он характеризует его как доброго пастуха, «вся сведый паствы, и когда на коей пажити ему пасти стадо, и не якоже невежа, неведый паствы, да овогда гладом, иногда же по горам разыдоуться, блоудяще, а инии от зверей снедени будут. Тако всем есть ведомо невежам, взимающим сан священства» (5, 4–8). И автор развивает эту мысль классическими сравнениями священника с корабельщиком, путешественником, воеводой. Именно жертвой таких невежд–священников и явился святой Авраамий. Биограф неоднократно настаивает на том, что духовенство смоленское одно несет ответственность за преследования Авраамия. Оно подстрекает мирян, но миряне тотчас же убеждаются в невинности святого. Начав неопределенно с «бесчинных», в сердца которых вошел сатана (10, 6), автор сейчас же уточняет: «попове же знающе и глаголюще: «уже наши дети вся обратил есть»». Волнение охватило весь город: «събраша же ся вси от мала и до велико». В ругательствах толпы, в угрозах смертью повинны, конечно, все — в том числе и миряне. Но на суде (на «снеме») «князю и властелем оумягъчи Бог сердце, игуменом же и ереом, аще бы мощно, жива его пожрети» (10, 13–30). Перед лицом такой злобы князь и миряне умывают руки: «Бещину попом, яко волом рыкающим, такоже и игуменом, князю же и вельможам не обретающим такыя вины, но изыскавше все, несть неправды никоея же, но все лжоуть, тогда яко едиными оусты: «неповинны да будем, владыко, рекоуще к всем, еже таку нань крамолу воздвигнули есте, и неповинны есмы, иже нань глаголете или что съвещаете как любо беззаконно оубийство. И глаголюще: «благослови, отче, и прости, Аврамие!» и тако отъидоша в свояси» (11, 11–18). Вот почему и наказание постигает лично только игуменов и попов, помимо бездождия, посланного на весь город, за «преподобного Авраамия, яко лишен бысть божественныя литургии». (15, 14). Не следует думать, конечно, что в авторе говорит какой–либо, хотя бы монашеский, антиклерикализм. Напротив, он помнит, что его святой сам носит иерейский сан, и в гонении на него видит оскорбление священства: «А слышасте Господа, глаголюща: «святителя моя и черноризца и ереа честьно имейте и не осуждайте их»» (12, 21–22). Не священников не любит он, а священников–невежд, врагов его святого. Позднейшее примирение Авраамия с епископом, св. Игнатием («велику же любовь потом стяжаста блаженная», 19, 1), заставляет автора по возможности смягчить роль епископа в этом злосчастном процессе: он представляется скорее жертвой и орудием «попов и игуменов». Но автор не пожелал скрыть острого конфликта между святым и огромным большинством смоленского духовенства и даже драматически развил этот конфликт в житийную «пассию» («терпение»). Какие же мотивы предполагает он у враждебной партии? |
| Описывая первые действия в эту кампанию Павлоградских гусаров под Островной (хотя этот полк находился в это время в армии графа Тормасова, что можно видеть из сохранившихся расписаний и из реляций Тормасова), автор романа представляет нам разговор офицеров по случаю полученного известия из армии князя Багратиона и, между прочим, об упорном бое у Салтановской плотины, где Раевский явил теплый подвиг патриотизма, который переходил тогда у нас в армии из уст в уста. Н.Н.Раевский, поставив по сторонам своих двух едва входивших в юношество сыновей, вместе с генералом Васильчиковым впереди Смоленского полка, под сильным картечным огнем воодушевлял свои геройские ряды собственным примером. Один из сыновей Раевского просил находившегося подле него подпрапорщика со знаменем передать ему знамя и получил в ответ: «Я сам умею умирать!» Многие офицеры и нижние чины, получив по две раны и перевязав их, опять шли в бой, как на пир. Посмотрите как этот подвиг осмеян в романе: «Во-первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около его самого (думал Ростов), а остальные и не могли видеть, как и с кем Раевский шел по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень одушевиться; потому что, что им было за дело до нежных чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре?» Заметьте: два генерала, Раевский и Васильчиков, со всеми офицерами своего штаба, спешившись со своих коней, идут во главе Смоленского полка, и никто этого не видит, и никого это не одушевляет, потому что все думают о своей шкуре!.. Коснувшись уже военных действий под Островною, не было ли естественнее русскому перу обрисовать молодецкие кавалерийские дела арьергарда графа Палена? Он закрывал опасное отступление 1-й армии среди белого дня в виду Наполеона, который принял это за перемену фронта: ибо, по дошедшим до него известиям, он был уверен, что мы готовились принять генеральное сражение. |
|
|
